Первый раз в Париже?

И все действительно было хорошо. До июня тысяча девятьсот сорокового. Немецкие войска вошли в Париж. Майлз потерял работу, да и Освальду было некому рисовать. Потом стало страшно выходить на улицу. Майлз боялся того, что его опять раскроют. Однажды вечером он вернулся домой с измятой газетой в руках. Через нее он впервые узнал об ужасах концлагерей. Майлз в спешке и панике кинулся собирать свои вещи. За несколько лет жизни в Париже их накопилось много. — Ах, милый мой, оставьте! — завидя Барри в дверях, всхлипывал Майлз, кидая купленные на заработанные деньги туфли в чемодан. — Я так полюбил вас, вы мой друг! Но я не могу оставаться с вами! Я буду писать. Буду много писать! Барри сел на корточки рядом и молча стал укладывать в чемодан рубашки Майлза. А потом сложил и свои вещи: одежду, краски, кисточки, маленький мольберт, несколько любимых картин, фотографий и книг. Они вместе сбежали в Америку. Долго и сложно, но они вновь нашли, чем можно заработать на жизнь. Майлз все меньше походил на себя прежнего. Он работал в порту. Знала ли леди Мейтленд, что когда-нибудь ее сын будет грузить судна в Нью-Йорке ящиками с продовольствием? Абсолютно точно — нет. Майлз и сам с трудом верил, что все это происходит с ним на самом деле. Но работа нужна была хоть какая-то. В порту не сильно нарядишься, поэтому костюмы и косметика оказались забыты. Слащавые обращения и заигрывания — тоже. Майлз огрубел, научился быть молчаливым и терпеливым. Через два месяца работы он окончательно слился с бригадой, научился грязно ругаться, пить дешёвое пиво, курить крепкие сигареты, отпускать шуточки и травить байки. Собой он мог стать лишь поздно вечером, когда, вернувшись домой, заставал мурлыкающего себе под нос Барри на кухне. Сначала он тоже работал вместе с Майлзом, но вскоре его картины стали покупать, и Освальд с головой погрузился в творчество. Они снимали напополам квартиру. Их соседи, зная, что новые жильцы — британцы, иногда подшучивали, будто они Холмс и Ватсон. Майлз же думал, что они скорее напоминают женатую пару. Он, пропахший рыбой, дешёвым пивом и куревом, возвращается поздно с работы, а у Барри уже готов для него ужин и лучезарная улыбка. Майлз к нему привязался. Он точно мог сказать, что любит и доверяет. Что Барри поможет ему в любой ситуации, а он, в свою очередь, всегда поможет Барри. И жизни друг без друга не представляли. Мейтленд однажды подумал о Тигре. За что он полюбил гонщика? У Тигра была лишь внешняя привлекательность и обаяние. И единственное, что он давал Майлзу — секс. А с Барри было доверие, поддержка, взаимопонимание. И дружба. О большем они не заговаривали, потому что обоих устраивало то, что есть сейчас. Но с каждым днём Майлз все чаще хотел обнять Барри и прижаться губами к бледной скуле. И первый раз в жизни он не озвучил желание, как только оно появилось, и не предпринял попытку соблазнить Освальда. Ни разу. Он сам понимал, что изменился. Все эти побеги, поиски работы, сведение концов с концами повлияли на него. Майлз больше задумывался о причинах и последствиях своих действий. В прошлом он играл на публику, был неосторожным, иногда высокомерным. Сейчас он понимал, что так пытался защищаться от проблем и разъедающих душу переживаний. Он был либо в экстазе, либо в истерике, либо под кайфом: алкогольным или наркотическим. И эти состояния могли меняться по щелчку пальцев. Сейчас не было денег ни на наркотики, ни на алкоголь. Майлз не мог устраивать пьянки и гулянки. Возможно, приоритеты изменились. Мейтленд больше думал о том, чтобы заработанных денег хватило на оплату квартиры, еду и нужную одежду, нежели о вечеринках. Оставшиеся деньги он не тратил на все подряд, а откладывал. Как-то сама собой на кухне появилась банка, в которую и Майлз, и Барри складывали зарплату. Последнее время у них становилось все больше общего. — Майлз, — тихо позвал Освальд, когда зимним вечером вернувшийся с работы Мейтленд вышел из душа с полотенцем на плечах. В их квартире не было ванны — только выложенный плиткой пол и сток, вделанный в эту самую плитку. Поэтому долго занимать ванную просто не получалось. Разве что исключая те моменты, когда Майлз красился или брился. Он подолгу рассматривал утреннюю щетину, держа бритву в руках, и думал, что, возможно, лет через пятнадцать ему можно будет отрастить бороду, и это будет смотреться прекрасно. Мелькала озорная мысль о том, что будет, если он отрастит эту бороду, а потом выкрасит ее в какой-нибудь яркий цвет пастельными мелками Барри. — Да, дорогой? — Майлз остановился в дверном проеме, зачесывая ото лба пальцами влажные завитки волос. Освальд неловко переступал с ноги на ногу и что-то прятал за спиной. При этом выглядя так взволнованно, что Мейтленд с ужасом подумал, не предложение ли ему собрались делать. С Барри станется. — Вы показались мне… То есть, мне захотелось подарить вам это, — Барри протягивает холст, с которого, улыбаясь, смотрит на Майлза он сам. Только веселый и беззаботный. В причудливой одежде и с ярким макияжем. Мейтленд помнил время, когда выглядел так. Сейчас он не считал свой прежний образ жизни правильным, многое переосмыслил, но все ещё любил свои образы и иногда скучал по «тому Майлзу». Последний раз Мейтленд видел изображение себя такого в Париже пару лет назад, когда Барри принес ему ту проклятую газету. Тогда фотография не вызывала ничего, кроме отвращения и тупой досады, однако сейчас Майлз чувствовал только приятно разливающееся в груди тепло.  — Это потрясающе! — воскликнул Мейтленд, даже не стараясь скрывать восхищение. Он словно смотрел в зеркало на себя самого несколько лет младше. — Спасибо. Барри очаровательно раскраснелся и зарделся. — Рад, что вам понра… Он не успел договорить до конца, потому что Майлз уверенно и совершенно спокойно, будто делал это тысячи раз, наклонился и поцеловал его в уголок губ. Освальд смотрел широко открытыми глазами, когда Майлз отстранился. Сполминуты он выглядел абсолютно шокировано, пока Майлз, молча и сосредоточенно смотрел на него, словно ожидая реакции. Но потом Барри, крепко зажмурившись, качнулся вперед и прижался к чужим губам. Плотину прорвало. Все чувства и эмоции, которые приходилось скрывать столь долгое время, вырвались наружу. Майлз целовал, словно в последний раз, вкладывая в каждый поцелуй всю душу и пытаясь, наверное, выцеловать ее из Барри. Пресловутые фейерверки в голове, бабочки в животе, огни перед глазами. Майлз наконец-то чувствовал это. Его жизнь последнее время больше походила на простое существование, заключавшееся в том, чтобы добывать себе пропитание. Существованию не обязательны чувства. Последние его сильные эмоции были еще в Париже. Но это были страх и горечь. Сейчас же весь страх, вся несправедливость отошли на второй план. Ворота осажденного несколько лет города открылись, и люди высыпали за оборонительную стену, радуясь свободе. Майлз терял голову от нахлынувшего на него чувства. Нет, не вседозволенности — облегчения. Облегчения от того, что теперь он может не хоронить в себе чувства, не хранить секреты. Что появился человек, который точно поймёт. — Это потрясающе, — в тон Майлзу прошептал Барри и положил голову ему на плечо. Сердце колотилось, словно норовило выскочить, но на душе было спокойно. Майлз, обнимая его, подумал, что облегчение — не единственное, что он ощущает рядом с Барри.