Агрессивно зависимый

      Тело Кацуки парализовало, воздух застрял в горле, кровь мгновенно превратилась в лед. Он молча смотрел на тень знакомого силуэта и выжидал, пока глаза привыкнут к темноте. Привыкнут и смогут рассмотреть несчастное, испуганное и до боли потерянное лицо, если судить по голосу, который эхом все еще отбивался от стены к стене и царапал уши.       «Я убил человека».       Эйджиро убил человека.       Хотелось свалить это на слуховые галлюцинации, на ударяющий по рассудку стресс, на сонное состояние при пробуждении, в конце концов, на удивление от неожиданного визита вот уже столько дней находящегося в бегах гостя, на что-нибудь, но для того, чтобы это сделать, придется переспросить. А рисковать услышать снова нечто подобное в оболочке именно этого голоса Кацуки категорически не желал.       Ему было страшно. Он сам еще не осознавал, насколько ему стало страшно. И дара речи он лишился от страха. От страха накрывшей его безнадежности, сожженного моста к спасению — к прежней жизни, страха принять то, что он сейчас услышал, за правду, и понять, что теперь все точно не будет в порядке: яма, которую они себе копали, достигла магмы, которая сожгла их.       «Я убил человека».       Эйджиро убийца — очевидно. Но это умозаключение, логично начавшее укрепляться в сознании, отталкивалось изо всех сил. Как Эйджиро может быть убийцей? Он герой. Он будущий герой, он не мог никого убить. Может быть, он ошибся? Ему показалось? Черт, нет, это слишком наивно.       — Кацуки?.. — слова вырвались одновременно со слезами — это было понятно. Они прозвучали даже не голосом, они были частью всхлипа.       Щеки начали блестеть, отражая тот кусочек света, проникающего через открытое окно. Лицо Киришимы стало наконец видно отчетливее, его черты, гигантские синяки под глазами, уродливо изогнутые губы, создающие безнадежно несчастную гримасу. Бакуго не мог понять, рад ли он видеть Эйджиро. Узреть его в таком виде после услышанных слов, подобных грому, раскалывающему душу напополам — это самое настоящее наказание. Кацуки ненавидел себя и думал, что готов к страданиям, которые он заслужил, дав старт этой истории, но черта с два — ни капли он не был готов. К чему угодно, наверное, но только не к такому.       Слезы и отчаяние на лице Эйджиро — худшее, что Кацуки мог себе представить. По крайней мере, прямо сейчас, когда и представлять не было нужды.       — Вот как… — совершенно глупо и неосознанно выдохнул Бакуго, просто чтобы вытолкнуть клубившийся воздух из горла.       Последняя надежда, которая вспыхнула болью в животе и чуть ли не заставила вскрикнуть своей резкостью — что это сон. Вполне вероятно. Кацуки постоянно думал об Эйджиро, все его мысли были заняты им, к тому же, эти мысли были самые тревожные, Бакуго отдавал свои внутренние органы на растерзание волнению — и оно, конечно же, дошло и до мозга, который теперь, выдавив на поверхность бессознательное, сгенерировал настолько ужасную картинку. Это ведь логично. Конечно же, скорее всего, так и есть. Страх велик, бессознательное беспощадно, но даже под их властью Кацуки не признает, что Эйджиро убийца.       Бакуго с силой ударил себя по щеке ладонью, краем уха уловив еще один тихий всхлип, вызванный, вероятно, неожиданностью хлопка от пощечины. И словно проникнув в мысли, совершенно точно определив мотив сего странного поступка, Эйджиро прошептал:       — Это не сон, Кацуки. Прости меня, это не сон.       — Почему не сон? — прошептал в ответ Бакуго, а затем сорвался на крик. — Почему не сон?!       — Я не знаю. Я бы очень хотел, чтобы так, но я… я не знаю, — было очевидно, что Эйджиро в его состоянии слишком тяжело подбирать слова, когда он давится воздухом и слезами, лишь каким-то чудом оставаясь на ногах. Слезы обжигали его щеки, по ощущениям — царапали до крови, но он стоял смирно и смотрел на Кацуки в ожидании чего-то. Они оба не понимали, чего они теперь ждут.       — Сядь, — приказал Бакуго, у которого не осталось сил задирать голову, чтобы держать в поле зрения страдальческое лицо. Эйджиро в эту же секунду, как сломанная марионетка, рухнул на колени, склонив голову. Это был человек, который отдал свое тело и душу отчаянию.       Еще несколько минут они сидели в тишине и слушали всхлипы Киришимы, которые становились прерывистее, но тише. Он понимал, что ему нужно успокоиться. Даже в этой ситуации, даже находясь в шкуре самого отвратительного и пропащего человека на земле — от слез лучше не станет. Он пришел к Кацуки не плакать. Он сам не понимал, зачем он сюда пришел.       Бакуго с силой сжал одеяло, сдерживая себя, дабы не порвать его в порыве эмоций, которые он пока не мог трактовать. Их было очень много и не было совсем одновременно. Комнату затопило эфемерным воздухом, который превратил все вокруг во что-то слишком ненастоящее. Ничего непонятно. Что теперь делать? Время вообще идет с тех пор, как прозвучала роковая фраза, все еще звенящая в ушах?       — Деку и Каминари обещали что-нибудь придумать, — прервал Кацуки невыносимо давящую на плечи тишину.       — Изуку и Денки?.. — удивленно и почти что обреченно прошептал Эйджиро едва слышно даже для самого себя, но, очевидно, объяснений прямо сейчас ждать глупо. Он не имеет права вообще хоть чего-то ожидать, тем более последовательности от растерзанного эмоциями Кацуки.       — У нас еще не было идей, как нам выбраться из этого болота, но они обещали думать. Я тоже пытался, но не мог. Я, черт тебя дери, разлагался от волнения. У меня не было связи с мозгом, я думал только о том, чтобы ты, безмозглый ублюдок, был в порядке. Я просто хотел, чтобы с тобой все было хорошо. Я рад, что ты жив, Эйджиро. Спасибо, что ты пришел.       Киришима перестал сдерживать всхлипы и зарыдал во весь голос, вжимая ладони в пол, роняя горячие слезы себе на колени. Кацуки не двигался и смотрел на него пустым, измученным взглядом.       — Я никогда тебя не прощу за то, что ты пропал. Я никогда тебя не прощу за то, что ты заставил меня испытывать все эти дни. Как бы ты ни оправдывался, какие бы доводы ни привел — я тебя не прощу. Но если бы ты сдох, клянусь, я бы отправился за тобой и надрал бы тебе зад на том свете, ты бы тысячу раз пожалел о своем существовании. Это было бы окончательно непоправимо, я бы убил тебя за это во второй раз.       — Я понимаю, — сквозь рыдания выдавил из себя Эйджиро. — Я понимаю, Кацуки.       Жалкое зрелище. Зато явно демонстрирует, что Киришима действительно живой.       — Я не знаю, что нам теперь делать, как дальше с этим жить, но пошло оно все к черту. Ты сам себя наказал. Неизвестно, как нам теперь это решать, но пока мы оба дышим — мы будем что-то делать.       Кацуки будто выговаривался перед самим собой, он озвучивал свои мысли не только Эйджиро, но и себе, он вслушивался в собственные слова. Чтобы не только глаза, но и уши доказывали ему, что все происходящее — реальность. Реальность, в которой они оба проиграли все, зарыли себя настолько глубоко, что неизвестно, как теперь вообще выбираться, но все же стоит выдвинуть на первый план, что Киришима сейчас перед ним — пусть убийца, предатель, мучитель, ненавистный и раздражающий, но — спасибо небесам, живой.       — Кацуки, — Эйджиро задыхался и буквально давился слезами, время от времени кашляя. — Ты простишь меня?       — Нет, я же сказал, ты столкнул меня в гребаный ад, — кровь наконец изо льда превращалась в привычное пламя. — Ты представить себе не можешь, через что мне пришлось пройти, я не помню ничего из этих дней, кроме того, что мне было смертельно хреново. И ты мне еще расскажешь свои мотивы, когда сможешь нормально говорить. Но самое страшное, что ты мог со мной сделать — сдохнуть, этого ты не сделал, и на том спасибо.       Кацуки подождал, пока Эйджиро прокашляется и утихомирит свои всхлипы, и продолжил:       — А если ты спрашиваешь насчет того, что ты… — он не смог произнести этого вслух, — мне плевать. Ты, конечно, конченый обмудок, у меня нет слов, чтобы это описать, но мне плевать. Если вдруг ты переживаешь за мое мнение, — он прекрасно видел, насколько Эйджиро хрупок. Даже если в голове все еще орет эта чертова фраза, которая прозвучала первой после их долгожданного воссоединения, он готов уверить себя, что ему действительно все равно, и убедить в этом Эйджиро, которому, несомненно, это необходимо.       — Я… я… — Киришима вытер лицо мятым рукавом. Продолжить он не смог. У него была самая настоящая истерика, громкая, мучительная, болезненная, почти оглушающая. Среди стонов можно было услышать лишь эти бесконечные и бесполезные «прости».       Кацуки мысленно готовил тысячу вопросов, которые он обязательно задаст, когда его друг наконец станет обратно способным вести диалог. Эйджиро не рвало, не было похоже, что ему больно, только если в горле от его истеричных криков, и в костяшках, которые в процессе его эмоционального взрыва то и дело ударялись об пол. Наркотики еще в своей активной фазе, побочные эффекты не проявляются. Либо в состоянии аффекта от совершенного преступления Эйджиро притупил действие вещества, либо же его мозг не сожран им окончательно, либо же все сразу — но можно сделать вывод, что Киришима все еще не животное, раз сейчас размазывает свои слезы и сопли, борясь с удушьем совести. Но и человеком его все же не назвать сейчас. Его рыдания раздражали, не хотелось видеть его таким, но хотя бы видеть его перед собой — в свете пережитых дней уже не так плохо.       Но морду он ему обязательно набьет. Когда Эйджиро немного успокоится.       — Не могу поверить, что тебе потребовалось убийство, чтобы вернуться, — продолжил Кацуки, когда стало чуть тише. — Раньше мы еще могли бы как-нибудь выкарабкаться и забыть, но сейчас… Ты ужасный человек, ты все испортил, ты…       Эйджиро смиренно кивал, то и дело с силой вытирая опухшее лицо, делая его еще безобразнее. Бакуго хотел прикоснуться к нему, почувствовать тепло, по которому так изголодался, но тело все еще было парализовано свалившимся новым обстоятельством. И боязнью, что столь неуловимый Киришима вдруг решит вновь пропасть, если Кацуки позволит себе лишнюю смелость. Поэтому он просто пожирал глазами. Но от чего-то чувствовал, что Эйджиро тянет к нему в ответ, но тоже останавливало нечто. Нечто вполне объяснимое — чувство стыда и вины. Оно даже не позволяло взглянуть на Бакуго, этот груз давил на шею до невозможности поднять голову.       — Выглядишь отвратно, — выдохнул Кацуки.       — Под стать своей личности.       — Заткнись.       Конечно же, Бакуго не хотел, чтобы тот затыкался совсем, но хотел, чтобы тот успокоился. Воздух начинал вновь нормально проникать в легкие, темнота все меньше мешала обзору и связь с реальностью становилась все явнее, и в этой реальности ему необходимо было слышать Киришиму, видеть его, понимать, что он наконец-таки рядом.       — Мне так жаль, Кацуки. Прости меня, — прекрасно чувствуя бесполезность извинений, сказал Эйджиро. — Я не хотел. Я правда не хотел. Я даже не знаю, как это описать, мне так ужасно стыдно, я даже не могу объяснить, что произошло, потому что я будто пришел из другого мира, в который сбежал, бросив тебя.       Эйджиро звучал как Эйджиро. Уши наконец вновь к нему привыкли. Конечно, более жалко, чем хотелось бы, но это действительно был он, это был не зверь под веществами с вылетевшим напрочь рассудком. Это был Эйджиро, это был его голос, его слова и его мысли.       — Я не заслуживаю тебя, — вдруг он начал дрожать с новой силой, истерика после небольшой ремиссии вновь заливала тело. — Я ничтожный, опущенный мудак, я не знаю, как ты терпишь меня здесь. Я не знаю, как я осмелился прийти сюда, совершив нечто настолько ужасное, я предал тебя, я ужасный, я ужасный, я отвратительный, — с потоком слов вновь вырвались и слезы. — Я ненавижу себя, я хочу, чтобы ты это знал, я себя презираю. Знай, пожалуйста, что я себя презираю.       Черт, нет. Это все же не тот Киришима, которого Бакуго так ждал. От прошлого Эйджиро там совсем чуть-чуть.       — Завались, мне этого не нужно, — прорычал Кацуки, будто услышал личные оскорбления, а не самобичевание другого человека.       — Нет, нужно. Ты сказал, что не простишь меня, ты имеешь полное право меня ненавидеть, но я очень тебя прошу — не надо. Я сам себя ненавижу, я возьму это на себя. Не трать на меня столь сильную эмоцию, это же невыносимо.       — Я сказал, закрой рот!       — Мне нет оправданий, — во власти дрожи, почти переходящей в конвульсии, продолжал Киришима. Кацуки хотел подскочить, подать воды, схватить за плечи, чтобы удержать эту тряску, казалось, Эйджиро вот-вот сойдет с ума, если ничего не предпринять. Но тот сделал глубокий вдох, выдохнул, давая понять, что он настроен что-то сказать или сделать. Он залез рукой под куртку и вытащил сумку, эту чертову сумку, цена которой — человеческая жизнь. — Теперь осталось совсем немного — и ты отдашь весь долг. Это звучит чудовищно, я ненавижу себя теперь еще больше, но хотя бы так, хоть какая-то польза в моем падении — ты скоро сможешь стать свободным.       Эйджиро протянул дрожащей рукой сумку Кацуки, но вместо того, чтобы почувствовать ожидаемую легкость в руке, когда Бакуго заберет передаваемую вещь, он ощутил сильную боль в предплечье. Сумка вылетела из непослушных пальцев и врезалась куда-то в стену.       Кацуки ударил Эйджиро ногой по руке, казалось, его глаза яростью горели в темноте.       — Как ты… — он задыхался. — Как ты смеешь? Ты серьезно? Ты, мать твою, серьезно? — Кацуки упал рядом на пол и схватил Эйджиро со всей силы за ворот, притянув к себе, чтобы Киришиме некуда было девать свой взгляд, кроме как направить его в глаза Бакуго, который погрузился в бешенство. Который вновь начал чувствовать власть над своим телом после испытанного шока, но эту власть тут же перехватил гнев. — Мне плевать на этот долг, я уже давно о нем не думал, я сожгу эти деньги, если ты скажешь мне, что они — твое оправдание. Ты действительно понимаешь, что ты натворил? Ради чего ты это делал? Разве оно того стоило? Оно стоило моих мучений и твоей чести? Оно стоило того, что нам теперь придется пройти?       Эйджиро сглотнул и закрыл глаза. Он не мог смотреть на Кацуки и его коробило от взгляда, которым тот его одаривал:       — Прости. Я отвратительный, прости. Я сейчас же уйду.       И он действительно намеревался встать, Кацуки почувствовал, насколько неожиданно много силы даже в этом легком движении, оттого сердце упало в пятки, а живот болезненной вспышкой кольнуло от волнения. Но, похоже, желание вырваться у Киришимы было не настолько сильным, чтобы он действительно быстро смог это сделать — и Бакуго этим воспользовался.       Он ни за что не позволит Эйджиро уйти.       Руки с ворота переместились на запястья. Бакуго повалил Киришиму на спину, прижав его руки к полу и нависнув над ним — лицом к лицу. Он выжимал из себя все силы, оплетал пальцами запястья Эйджиро настолько, что тому, скорее всего, было больно, Киришима еще слегка ударился головой при приземлении на пол, глаза обрели страдальческий прищур, и Бакуго не радовали эти детали, но он ни за что не мог упустить Эйджиро. Чего бы ему это ни стоило, даже если придется драться — этот человек останется здесь.       — Никуда ты не уйдешь, — прошептал Кацуки, и несколько прядей Эйджиро, лежащие на щеках, задрожали от дыхания Бакуго. Он сдул их теперь намеренно, чтобы лицо открылось полностью, чтобы он мог наконец разглядеть его вблизи, как это было раньше. Когда Эйджиро еще не был безнадежно несчастен и потерян и когда они могли оказаться в такой же позе по обоюдному согласию. — Не уйдешь.       Эйджиро не сопротивлялся, но страх, что Кацуки может в любой момент потерять того, за кем охотился и по кому изголодался, пережимал сердце. Просто смотреть на это родное лицо, которого так не хватало, стало невозможно. Бакуго резко склонился ниже и впился в губы Эйджиро, совершенно не щадя его, двигаясь агрессивно и порывисто, заставляя Киришиму вздрагивать и прогибаться, кусал треснувшие губы, по которым так скучал, слизывая кровь и не давая глотнуть нормальное количество воздуха — это бы отняло драгоценные доли секунды, а компенсировать потерянное за последние дни время слишком не терпелось. Сердце колотилось, ударяя ребра до трещин, пока Кацуки словно выпивал душу Эйджиро, желая вытянуть из него все силы и чувства, чтобы тот не смог больше даже позволить себе мысли о том, чтобы куда-то уйти, чтобы вырваться. Когда он почувствовал, что их языки сплелись не только из-за его настойчивости, когда танец стали поддерживать не только его губы, когда Кацуки понял, что Эйджиро ему ответил — пусть и слабо, неуверенно, но ответил — безумие взорвалось в нем, а затем наконец начало испаряться из крови, он сбавил темп, позволяя наконец им обоим иногда дышать, прислонился лбом ко лбу, прошелся языком и губами по соленым дорожкам на щеках, поцелововав по дороге шрам на веке Эйджиро (как он раньше часто делал, потому что ему так чертовски нравится этот шрам), медленно двигаясь к шее, а руки с запястий переместились на ладони. Однако, сплетя пальцы, удерживал Киришиму он так же сильно, не собираясь отпускать еще некоторое время.       — Мне плевать, кто там и насколько сильно пострадал из-за тебя, — прошептал Кацуки. — Мы что-нибудь придумаем. Я спасу тебя, насколько бы дерьмовым не было наше положение. Будем врать, пока нам не поверят, найдем труп и сожжем его, подкупим всех свидетелей или же избавимся от них. Да, ты полнейший подонок и ты здорово прибавил нам заноз в заднице. Но ты больше никуда не уйдешь, понял?       — Это очень странный момент для подобного поведения, — благословил Эйджиро своей легкой, слабой, грустной, но улыбкой, наконец успокоив свою дрожь и тоже перейдя на шепот. Бакуго вновь выбрал потрясающий способ утихомирить его. — Не такой реакции я ожидал.       — Я снимаю стресс, — выдохнул Кацуки. — Твой тоже, — и прильнул обратно.

***

      Бакуго Кацуки в сети.       Кацуки: Тащи ко мне свою задницу.       Кацуки: Вместе с Каминари.       Мидория Изуку в сети.       Изуку: Что случилось???       Изуку: В пять утра…       Кацуки: Но ты не спишь, так что не вижу проблемы.       Кацуки: Каминари за шкирку — и ко мне.       Изуку: Я очень плохо сплю в последнее время…       Изуку: Хорошо, уже одеваюсь.       Изуку: Каминари, возможно, еще занят, если понимаешь, но я достучусь до него.       Изуку: Что стряслось-то?       Кацуки: Эйджиро у меня.       Изуку: О БОЖЕ, как он?       Кацуки: Почти что в отключке, и как я понимаю — по пробуждению мне нужны будут ваши руки и мозги.       Изуку: Я все понял… Я свяжусь с Каминари, если Эйджиро уже с тобой, то и он наверняка освободился. До встречи.       Мидория Изуку не в сети.       Бакуго Кацуки не в сети.       — Ты не хочешь поспать? — погасив экран конфискованного у Эйджиро телефона, спросил Кацуки.       — Нет, — соврал тот. — Мне будет очень плохо, когда я проснусь.       — Тебе в любом случае будет плохо, — прорычал Бакуго.       — Да, но если есть шанс немного оттянуть момент…       — Какой же ты тупой.       — Не спорю, — Эйджиро упал на подушку. Невероятно было вновь ощущать себя здесь, в кровати Кацуки, в его одежде, в комфорте, рядом с ним. Было понимание, что не так много шансов, что теперь все будет как прежде, но отпускать надежду на это совсем не хотелось. Если даже убийца Эйджиро был принят под этой крышей. Конечно же, им придется об этом поговорить, это событие не пройдет бесследно, но Кацуки не стал выносить его на первый план немедленно, он сперва позаботился о том, чтобы Киришима чувствовал себя лучше. К тому же, и самому Кацуки наверняка нужно время, чтобы поверить во все, что произошло, все осознать. Ведь по его словам — последние дни его были адом, износившим его. Слава небесам, что сил осталось слишком мало, чтобы продолжать ненавидеть себя сейчас — и действительно есть возможность взять паузу. Наконец-то взять паузу от грязи, в которой он купался несколько дней без перерыва, убегая от своего страдающего спасения. — Вот это я наворотил.       — Спи. Не волнуйся, ты получишь за все, что сделал, но уже на свежую голову.       — Вряд ли она будет свежей, тебе не понравится, каким я скоро стану.       — Значит, получишь еще позже, когда мы и с этим разберемся.       — Кацуки, — Эйджиро проговорил его имя с настолько новой и теплой интонацией, что Бакуго вздрогнул от мурашек, табуном пробежавшим по всему телу. Но Киришима этого увидеть не успел, ибо провалился в сон.       — У тебе есть какой-нибудь таз или сразу отнесем его к унитазу?       — Каминари… — сквозь пелену сна до ушей долетали знакомые голоса.       — Что? Это забота.       — Да, но это звучало не очень красиво…       — Ты правда считаешь, что в нашей ситуации есть место этичности, Изуку?       — Нет, но все равно… Каччан, я купил обезболивающие. Не знаю, насколько они смогут помочь, но вдруг.       — Ага, давай сюда.       Когда среди этих голосов прозвучал голос Кацуки, Эйджиро наконец продрал глаза, но тут же сощурился обратно из-за яркого света, атаковавшего его из окна. Сознание и органы чувств, вновь очутившиеся в теле, напомнили о том, насколько слаб человек перед физической болью. Стон сорвался с губ, Киришима прижал колени к животу, как будто это были лишь какие-то детские боли, которые возможно облегчить таким способом.       — Ой, брат, не советую, вдруг захлебнешься, лучше сядь, — подбежал Каминари и под руку усадил Эйджиро в кровати. — Притащи что-нибудь, Бакуго.       — Нет, все в порядке, я… — начал Эйджиро, но был прерван вспышкой боли во всем теле и вскриком от попытки сделать резкое движение.       — Ага, я вижу, — выдохнул Денки.       — Меня пока еще не рвет, — Киришима аккуратно поднял голову и нащупал взглядом Мидорию. — Я слышал что-то про обезболивающее, можно?       — Конечно же! — ответил Изуку и осекся, увидев, как Эйджиро вздрогнул от слишком громкой реплики. — Черт, прости.       — Лучше б ты алкоголиком был, — комментировал Денки, пока Киришима запивал таблетку, залпом глотая всю воду из большой кружки. — Та же ситуация, только легально и с меньшими последствиями.       — Завали свой рот! — огрызнулся Кацуки и тут же пожалел, услышав стон Эйджиро, которому вновь шум ударил по ушам.       — Ты проверил, есть ли у него еще… ну… — обратился Деку к Бакуго.       — Я ничего не нашел.       — Хорошо, — кивнул Изуку и повернулся обратно к Киришиме. — Как ты?       — Все еще не разрослось так сильно, так что в норме, относительно, — Эйджиро сел, свесив ноги с кровати, чтобы было легче смотреть на присутствующих без надобности лишний раз поворачивать голову. — Как много вы знаете? Почему вы… Боже, с чего начать-то. Вы выглядите слишком просвещенными и почему-то заботитесь обо мне, какого черта?       Денки уселся на пол и одарил друга красноречивым взглядом и печальной улыбкой. В памяти возник эпизод из последней встречи — и щеки Эйджиро зажглись настолько ярко, что своим жаром прибавили боли. Второй раз подряд Каминари застал его в столь жалком состоянии, и второй раз он не проявил ни капли агрессии или отторжения, от этого как-то еще более неловко, будто происходит что-то неправильное, что ли.       — Мне… стыдно. Это все, что я могу сейчас сказать. В чем именно мне нужно исповедаться, как много вы знаете.       — Ну, ты адреналинозависимый наркоман, подпитывающий свою зависимость наркотиками, побочные эффекты которых — желание ампутировать все тело, чтобы перестало болеть.       — Как ты нашел меня тогда? Почему ты был там? — Эйджиро говорил все тише, потому что с пробуждением неприязнь к себе — к голосу в том числе — пробудилась так же.       Денки поднял голову и обратился к Бакуго:       — Ты ему что-нибудь рассказал?       — Очень поверхностно. Не до разговоров ночью было, знаешь ли.       — Окей, — Денки подпер щеку кулаком. — Как ты понял, мы в курсе и про бои, и про твое участие в них, и про наркотики, и про их побочные эффекты, и в целом про вашу историю. Стыдиться тебе, конечно, надо, но по сути мы тут все, кроме Изуку, преступники, так что можешь дышать, мы в одной лодке и тебя не оставим, если тебе нужно это услышать.       — Нужно, спасибо, — Эйджиро склонил голову. Пульсации боли в теле становились сильнее и объемнее, к горлу все же начала подступать тошнота. Стыдно, безумно стыдно, что сейчас все будут видеть его в отвратительнейшем виде. — Но, наверное, такое утверждать еще рано. Кацуки, ты не сказал им?       Повисла тяжелая пауза, а затем, как лезвием по металлу:       — Нет.       И в один момент воздух стал свинцовым.       — Каччан? — донеслось до ушей продравшийся сквозь давящую атмосферу голос Изуку.       — Да, — сказал Эйджиро.       — Что «да»?       — Я стопроцентный преступник, с вами и рядом не стоявший.       — Не говори мне… — Изуку наклонился сжал плечо Киришимы, заставив того в ответ сжать зубы. — Эта та крайность, о которой я хотел думать в последнюю очередь. Развей мое предположение, ну же, развей его.       — Не могу. Я убил.       Изуку не удержал равновесия и упал на колени. Так и застыл, глядя в пустоту, поддерживая обреченность Кацуки. Эйджиро не мог поднять голову — ему было больно и стыдно.       — Кацуки, похоже, совсем поверхностно рассказал тебе все. Я в курсе, — нарушил вязкую заливающуюся в нос и уши тишину Каминари.       — Ты что? — Эйджиро закашлялся.       — Я видел.       — О господи, — Киришима схватился за свои волосы с явным намерением повырывать их, будто и без того не горел болью и стыдом. — Почему ты здесь, почему ты не ненавидишь меня?       — Ты сам прекрасно справляешься, ни к чему тебе еще и наша ненависть. Тебе нужна помощь.       Сдерживаться больше было невозможно — его вырвало, Денки едва успел подставить таз, а Кацуки удержать за плечи Киришиму, чтобы тот не упал в собственную рвоту головой. Эйджиро взвыл от боли и схватился за горло, со стороны выглядело, будто он хотел себя задушить (возможно, так оно и было). Кацуки выхватил у Деку обезболивающее и выдавил еще одну таблетку, обхватил голову Киришимы, держа ладонью подбородок, не давая рукам того продолжать сжимать шею, и почти что насильно впихнул лекарство в рот, залив водой.       — Помогай, помогай! — Кацуки боролся с истерикой, и это было видно. — Есть еще способы притупить боль?       — Черт знает, я еще не слышал, чтобы от этой дряни было противоядие, — ответил Денки.       — Возможно, снотворное? Если у него получится уснуть, может, будет не так мучительно? — предложил Мидория.       — Но как он уснет, если его блевать тянет? — Кацуки едва не переходил на крик, прижимаясь лбом к макушке Эйджиро.       — Значит, избавиться хотя бы от этого симптома и усыпить, — заключил Денки. — Но вы же понимаете, что нет гарантий, что это пройдет? А идея заставлять его спать вечно мне не очень нравится, если честно.       — Всему должен быть конец, эффекту наркотиков тоже, будем надеяться, что эту ломку можно пережить, — оптимистично, насколько мог, сказал Изуку.       — Какой же ты проблемный, — сжал зубы Бакуго в напряженном оскале, усаживая Киришиму, который, казалось, освободился от приступа рвоты.       — Мне чуть-чуть легче, — прохрипел Эйджиро.       — Держи его, — нехотя бросил Кацуки, обращаясь к Денки, а сам пошел скорее избавляться от последствий побочных эффектов, пока мерзкий запах не заполонил всю комнату, усугубив и без того отвратную ситуацию.       — Вас не хватятся в академии? — тихо спросил Киришима.       — Ты наверняка потерялся во времени, — грустно улыбнулся Изуку. — Сегодня выходной, так что хоть в чем-то нам свезло, есть два дня.       — Вы тратите свободное время на вот это… Черт, простите. Я вообще запутался и ничего не понимаю. Денки, объясни. Ты видел меня на боях?       — Ох, мне придется рассказывать про свои криминальные похождения еще раз?       — Это был ты, да? Тот парень, который приводил меня в чувства и стаскивал с арены, когда меня побеждали? Я никогда не успевал разглядеть его, но это был ты?       — Бинго.       — Зачем?       — Ну, знаешь ли, мне было бы грустно, если бы ты подох.       — Что ты там вообще забыл?       — То же, что и сотни других людей, — усмехнулся Денки, но вышла слишком кривая попытка улыбнуться. — Не знаю, насколько тебя это успокоит, я вижу, как дьявольски ты напуган, но могилу ты вырыл себе не до конца. На боях, насколько я знаю, нет никакой статистики, никто не ведет учет раненых и погибших, этим занимаются медики, когда находят арену, но ее все еще не перенесли, значит, она еще тайная. Вероятно, никто уже и не помнит о твоем поединке, а если и помнит — забудет на следующем же раунде. Зрелищность вытесняет все детали, к тому же, это не первый бедолага, оставивший там свою жизнь. Умирать на боях — норма, как бы страшно ни звучало. Главное, чтобы это просто не всплыло где-то за их пределами. Просто еще один факт, который нужно скрыть.       — Но проблема ведь не только в этом, — простонал Киришима.       — Да, я понимаю. Но не знаю, что тебе сказать, если честно.       — Кто-нибудь еще знает? Если честно, я все еще не могу поверить, что вы с Изуку втянуты в это.       — Изуку не втянут.       — Втянут, он знает слишком много. Кто-нибудь еще?..       Каминари помолчал несколько секунд, обдумывая, видимо, стоит ли говорить или нет, но в итоге признался:       — Шинсо.       — Ч-чего? — Киришима задрожал.       — Чего?! — поддержал вернувшийся в комнату Кацуки.       — Он знает, что я ходил на бои. Это все.       — Вы настолько близки, что ты доверил ему эту информацию?! — Бакуго сжал кулаки до ненормально побелевших костяшек.       — Он не знает ничего, кроме этого! Я не мог его обманывать, понимаешь, это же только на руку, потому что если бы я с самого начала скрыл от него все — он бы мог вычислить меня самостоятельно и выйти на лишнюю информацию — информацию как раз-таки и о вас. А так он просто знает, что я не очень правильный человек, живет с этим, осуждает, но не пытается докопаться глубже.       — Это действительно имеет смысл, не ожидал от тебя настолько правильных действий в подобном, — удивленно усмехнулся Изуку.       — Вот уж спасибо, — улыбнулся Каминари. Хорошо, что он совершенно не обидчивый.       Денки действительно на удивление рассудительный и похож на того самого разумного персонажа в стереотипных бандах из всяких фильмов. Хотя, вероятно, это на контрасте со сходящими с ума Эйджиро и Кацуки, которые просто уже не способны анализировать быстро и правильно.       — Почему вновь и вновь всплывают какие-то новые лица? — Бакуго вскинул голову к потолку, раздраженно скалясь. — Ни слова ему, понял? Он из конкурентного класса и он не глупый, ты хоть понимаешь, какая у него в руках будет власть над нами с этим знанием?       Каминари кивнул и закатил глаза. Ему явно было неприятно слышать подобное мнение о своем друге, но он понимал, что спорить с Кацуки бесполезно. Слегка разочарованно он заключил:       — Я успешно делал вид, что все в порядке, с тех пор, как вы начали участвовать. Просто буду продолжать в том же духе дальше. Не нужно было вам говорить вообще, моя ошибка, это ничего не поменяло, а вы вдвое сильнее напряглись, спокойно, пожалуйста. Я в курсе, что ты меня задушишь, если ваша история просочится куда-то за пределы нашего круга, но все же Хитоши можно доверять, если уж на то пошло, он никому не рассказал о том, что я зритель нелегальщины.       — Он не пытался тебя остановить? — спросил Мидория.       — Пытался, конечно, и я бы его уже послушал, если бы эти две катастрофы не замаячили. Я уже чувствовал себя обязанным продолжать ходить.       Кацуки спросил, тянет ли Эйджиро блевать дальше. Тот ответил, что пока нет, но таз лучше на место вернуть. Изуку вслух понадеялся, что обезболивающие все же успели выполнить свое предназначение прежде, чем Киришима их выплюнул, и хотя бы на некоторое время ему полегчает. Мидория был снова отправлен в аптеку за препаратами, которые хотя бы в теории могли бы облегчить Эйджиро участь, и снотворным, пока Денки вновь пояснял свою связь с боями и пересказывал то, во что днем ранее посвятил Мидорию и Бакуго. Эйджиро делился своей стороной в ответ, хотя делиться было особо нечем — все дни проходили одинаково дико и почти без причин, а какие-то глубинные мотивации выуживать из сознания сил сейчас попросту не было.       — Ты помнишь в лицо своего дилера? — спросил Бакуго у Киришимы. — Сможешь описать?       — Я, возможно, смогу найти нескольких. Зачем тебе? Сломать шею? — спросил Каминари.       — В том числе, но потом, когда узнаем способ избавиться от влияния этого дерьма.       Кацуки и Денки разговаривали о чем-то, их голоса звучали тревожно и обеспокоенно — и это давило, чертовски давило своей несправедливостью, раздражало. Эйджиро с ужасом понимал, что его рассудок вновь мутнеет и он все больше отторгает окружение, сосредотачиваясь только на своей боли и на желании поскорее от нее избавиться. Даже находясь рядом с друзьями — ничего не изменилось. Бакуго прямо сейчас прикасается к нему, в голове стоят воспоминания прошедшей ночи, в ушах звенит забота этих людей — и все равно это никак не влияет на Киришиму. Люди слабые, люди очень слабые, и люди не могут выносить боль — к боли нельзя привыкнуть, она будет беспокоить бесконечно, если от нее не избавиться.       Ему нужна доза. Он больше не может терпеть. Если Кацуки сказал ранее, что ничего не нашел в его одежде, значит, потайной карман в джинсах действительно потайной.       Снова стон, затем крик и расцарапанное изнутри горло. Кое-как он смог донести до Кацуки идею, что ему лучше переодеться обратно в его одежду, чтобы не испортить вещи Бакуго. Тот, конечно же, непонимающе посмотрел на него и высказал, что его вообще не волнует судьба его одежды, это последнее, о чем он вообще думал. Денки же подозрительно затих, сверля Эйджиро взглядом — Киришима мог это почувствовать. Черт, черт, черт. Удивительно, но Денки из всех сейчас самый опасный, он знает о боях больше, чем кто-либо еще из окружения, и морально он задет меньше всех, и если Кацуки, воспользовавшись его расшатанным эмоциональным положением, можно было бы обмануть, то Каминари, который, как выяснилось, следил за всем с самого начала, общался с такими же частыми гостями и даже психологию участников мог вполне выучить, вряд ли поддастся манипуляциям — он сразу все поймет. Да и к тому же, Киришима повел себя глупо, очень глупо было так напрямую спрашивать нечто подобное, в то же время кряхтя и скрючиваясь, но как же тяжело придумать слова и правильно произнести их, когда хочется только кричать.       — Ударьте меня, — вдруг сказал Эйджиро.       — С ума сошел? — ответил Кацуки.       — Да.       Да, сошел. Он только что, находясь рядом с Бакуго, допустил в голове мысль о том, что его можно обмануть. Позволил просто себе об этом подумать. Но все еще больно, все еще невыносимо больно, все внутри скручивает, будто лезвия бензопил где-то в животе режут его органы, и снова желудочный сок подбирается к горлу, обжигая его. Думать невозможно ни о чем другом, ужасно, боль ужасна, она перетягивает на себя все внимание и заставляет забыть обо всем, боль — идеальное оружие, и его вживили прямо в тело Эйджиро, и он ничего не может с этим сделать.       — Куда ты положил его одежду, Бакуго? — спросил Каминари, продолжая сверлить взглядом, и, кажется, подтвердил страхи Эйджиро.       — Она в ванной, я думал постирать, но вообще ее уже можно выбросить, она вся рваная.       — Я кое-что проверю, — Денки медленно, не спуская глаз с Киришимы, встал и направился к выходу из комнаты, каждым своим шагом раздавливая сердце Эйджиро.       Сам от себя не ожидая, вновь поймав тот порыв, что и при прошлой встрече с Денки — открылось второе дыхание, боль из парализующей превратилась в двигающую. Он подскочил, легко (попытался, по крайней мере) оттолкнул не готового к такой резкости Кацуки, пробормотав что-то про то, что ему лучше уйти в уборную, ибо его сейчас снова стошнит. Краем глаза Эйджиро заметил, как Денки активирует свою причуду в ладони, хотя и пытался сделать это незаметно, но искры попали в поле зрения — и Киришиме просто снесло крышу. Он подбежал и откинул Каминари в стену так сильно, что с потолка посыпалась штукатурка, а шкаф повалился на пол, создав еще больше шума и выиграв этим для Эйджиро несколько долей секунды, прежде чем Денки и Кацуки смогли осознать, что произошло. Он ринулся в ванную и заперся изнутри, едва успев задвинуть замок дрожащими в болезненной агонии и адреналиновой вспышке руками. Ручка через мгновение бешено задергалась и с другой стороны послышались ругательства Каминари.       — Бакуго, нужно выбить дверь, сейчас же!       Когда клацанье сменилось стуком в дверь, а затем сильными ударами, почти что срывающими дверь с петель, Эйджиро, прижавшись спиной, принимая часть ударов на себя, выигрывая время, выворачивал джинсы и судорожно ощупывал их. Взгляд отказывался сосредотачиваться, приходилось полагаться только на осязание, но и оно притуплялось под воздействием ломающей и сжигающей все тело боли.       — Я просто хочу избавиться от этого! Перестаньте! — крикнул Эйджиро, зарыдав и от своего самочувствия, и от безнадежной уродливости своего поведения. Жалкий, жалкий, жалкий. Безвольный, слабый. В ушах звенит, в глазах двоится, руки дергаются так, будто их бьет током.       Наконец вдоль бокового шва нащупалось нечто маленькое, круглое и плоское. Это было сложно, едва уловимо, сперва даже подумалось, что в агонии происходящего ему просто показалось. Киришима разорвал ткань, не имея терпения и возможности найти и подлезть в карман.       — Тебе лучше отойти от двери, идиот! — крикнул Кацуки, а затем раздался взрыв и сразу после него — мощный удар. Дверь слетела, разломившись, щепками царапая воздух.       Но Эйджиро, забившийся в угол, уже не вздрогнул от этого шума. Боль шла на спад, новой не прибавлялось, оставались лишь отголоски, он больше не трясся, он вытер рот, понимая, что из него больше не польется рвота. Он смог, он добился своего, он победил. С уст сорвался кривой, скрипучий смешок. Затем послышался шумный выдох Кацуки, хриплый, будто едва протиснувшийся в сдавленное горло. Никто не двигался.       — Ты принял его, да? — спросил Каминари, поднимая руки перед собой, готовясь к худшему.       Эйджиро развернулся и встретился взглядом с двумя парами глаз, в которых читалось тягость разочарования. В любой игре, даже такой маленькой, контекстной и внезапной, в которой будут выигравшие, коим являлся Киришима, будут и проигравшие. Проигрывать всегда неприятно.       Однако, действительно ли среди них здесь есть победитель?       — Ты скрыл от меня, что у тебя есть еще доза? — процедил Кацуки настолько тихо, что его едва было слышно. Измученная интонация и с силой выдавленные слова. Он вот-вот был готов упасть на колени, и только Денки, стоявший в боевой готовности, не давал ему этого сделать, демонстрируя опасность ситуации.       Сердце кольнуло, когда Эйджиро вновь наткнулся на взгляд Кацуки. Неосознанная ухмылка так же неосознанно сползла с лица. Теперь, когда вернулась способность видеть, думать и понимать, что происходит, Киришима вновь увидел полную картину, о которой не мог задуматься, сгорая в побочных эффектах наркотика. Это было очередное предательство. Он воткнул еще один нож в спину, еще раз лезвием прошелся по сердцу.       — Вы не сможете понять, — Эйджиро сжал кулаки. — Пока не прочувствуете этого — вам не понять.       — Что с тобой делать? — спросил Бакуго скорее в пустоту, чем Киришиму, ибо, судя по выражению лица, он уже утратил останки надежды, что Эйджиро способен его услышать.       — Это очень больно! Это адски больно, невыносимо! Я сделал это только для того, чтобы облегчиться — и все. Все в порядке. Все хорошо, Кацуки!       — Мы понимаем, успокойся, — напряженно произнес Денки, понимающий, к чему может привести возбуждение Киришимы.       Чем больше он взволнован — тем сложнее себя контролировать, тем сильнее жажда вновь окунуться обратно в опасность, достичь взрыва адреналина. Чем дольше ждешь — тем больше в нем сил.       Еще одна игра для них всех. Найти выход, время не ограничено, но чем дальше — тем сложнее. Увы, сердце Эйджиро заколотилось сильнее, чем его лимит спокойствия позволял — процесс запущен, старт дан, мозг вновь отключается. Бакуго сверлит пространство пустым взглядом, Каминари напряженно прикусывает губу, понимая, что он слабее, Изуку отсутствует, однако неопределенность его появления также кипятит кровь и добавляет азарта.       Киришима боролся с собой тоже. Чертово раздвоение личности. Одна — искренне любящая Кацуки и благодарная Денки с Изуку, не желающая больше никого ранить, помнящая все ошибки, ненавидящая самого Эйджиро настолько сильно, насколько это вообще возможно, осознающая, насколько низко он пал. И вторая — жаждущая опасности, горящая в нетерпении, не слушающая никого и ничего — только свои животные инстинкты.       — Опусти руки, Денки, — сказала первая личность Киришимы, старающаяся создать ситуацию, при которой возможно погасить агрессию и взять контроль над телом.       — Не могу.       — Я не собираюсь уходить, — продолжала убеждать самого Эйджиро адекватная его личность.       — Рад слышать, но все же.       — Я выйду? — Киришима сделал шаг вперед, спровоцировав Денки ненамеренно выпустить электрические искры из рук. Сердце забилось еще чаще — это вторая личность колотит стены, разбивая их, стремясь наружу.       — Я узнаю этот взгляд, Эйджиро, — пугающе безэмоционально произнес Бакуго. — Это чудовище вернулось. Ты уже убил человека, ночью ты рыдал мне в колени об этом, но то, что было ночью, оказывается, для тебя все же ничего не значит, это была просто пауза. Ты больше не сожалеешь? Ты уже забыл все, что говорил, забыл все, что было?       — Конечно же, нет! — пульс участился.       Но чтобы доказать свои слова — ему придется остаться. Остаться и не попасть на бои. Остаться и подавлять желание.       Киришима взвыл, схватившись за голову. Уже и со стороны было прекрасно заметно, какая борьба происходит в его теле, в его сознании.       Против воли Эйджиро в голове начали всплывать картинки, план действия, как он сначала, оттолкнув этих двоих, вернется в комнату Кацуки и заберет телефон, а затем выпрыгнет в окно и убежит.       «Я правда не смогу с этим справиться?»       Какого черта. Раньше он спокойно мог проходить целый день так, чтобы никто не догадался о том, что он что-то принял, вел себя как обычно, использовал от наркотика только те дозы энергии, что были необходимы. Сейчас же эта энергия начинает хлестать почти сразу же, стоит лишь чуть-чуть взволноваться, ее невозможно сдерживать, невозможно не ощущать себя диким, невозможно допустить мысль об отказе себе в удовольствии. Это накопительный эффект? Его самообладание износилось?       — Не заставляй меня прийти к мнению, что ты просто животное, выведенное на этой ферме, — сказал Кацуки.       Он не хотел этого. Он не хотел. Но вторая — животная — личность брала верх. Она пробила стены, она пришла сожрать все сомнения, избавиться от мыслей, что придется терпеть, что не будет еженощной дозы насилия над кем-то и над собой, не будет риска погибнуть. Эти двое ведь не дадут ему уйти добровольно. Они не выпустят его. Оказавшись в ситуации, создающей своего рода опасность — зависимая и азартная часть Эйджиро не позволила больше себя сдерживать.       — Бакуго! — успел проорать Денки, через секунду выплюнув кровь от удара в живот.       Кацуки взрывом сбил Эйджиро с ног, заломил ему руку, пока тот не успел подняться.       Киришима больше не владел собой. Им владел азарт. Он не слышал, как Бакуго сквозь зубы и, возможно, слезы кричал ему «мы серьезно будем драться?», «ты вновь сделаешь это со мной», он вырывался, он принимал удары и бил в ответ, вздрагивал, пропуская своим телом ток, но не останавливался, он ломал мебель, которая находилась на пути, он пускал трещины на стенах, он готов был их пробить, двое соперников едва ли могли удерживать его в таком состоянии долго.       Вырваться. Любой ценой сбежать. Если он сейчас проиграет — он останется без подпитки, без боев, он не попадет на бои. Если он не попадет туда — он ссохнется, взорвет сам себя, перегорит, жизнь станет невыносимой, болезненной в своей пустоте. Он лишится этого удовольствия, которым он питался и жил, которое пропитало его мозг.       Человеческая часть Эйджиро билась в своей беспомощной истерике.       — Деку! — оглушающе крикнул Кацуки, и, похоже, вернувшийся в столь удачный момент парень все быстро оценил и понял, ибо Эйджиро с силой был прижат к полу, разломав спиной половицы.       Трое на одного — и этого было бы не достаточно, если бы не неожиданная атака. Извиваясь подобно ящерице, Эйджиро почти смог спихнуть навалившегося на него Мидорию и освободить руки из хватки Кацуки. Но последнее, что он увидел своим затуманенным взглядом: Каминари, нависнувший над ним, сосредоточивший свою сопровождающуюся электрическим зудом и яркими вспышками причуду в обеих ладонях, прошептавший «прости, дружище».