***
Голова болит. Очень сильно, будто кто-то тупым лезвием разбередил часть мозга. И эта боль теперь, пульсируя, атакует все тело, бьет током, что конечности начинают вздрагивать, от чего болит еще сильнее. Хотелось провалиться обратно в пустоту, чтобы не чувствовать эту нарастающее пламя внутри истерзанного себя. Киришима не мог открыть глаза. Казалось, если он это сделает — глазные яблоки проткнут раскаленные лезвия, ведь даже сквозь закрытые веки свет начал выжигать глаза, стоило только слегка сознанию коснуться тела. Не хотелось себя чувствовать. Хотелось умереть. Ошметки воспоминаний пролетали перед глазами, но не складывались вообще ни во что, это были просто клоки цветных образов, ярких и тошнотворных, от которых кружилась голова. Эйджиро ничего не понимал, кроме того, что ему смертельно плохо. Как же тяжело. Как же плохо. Едва доносятся звуки, похожие на слова. «Получилось?» «Да». Знакомые. Кто-то знакомый есть рядом. Хотелось уже помочь рукой поднять свинцовые веки, но как же наивно было полагать, что в таком жалком состоянии хватит сил на поднятие руки. Господи, он никогда бы не подумал, что люди вообще способны чувствовать себя настолько паршиво. — Ты жив? — послышался голос, резанув по ушам своей внезапной четкостью и близостью. Больно. Но если больно, если слышно, значит, жив. К счастью или к сожалению. — Да, — попытался ответить Эйджиро, но получился лишь скрипящий выдох, едва окрашенный голосом. — Хорошо, — чья-то ладонь приподняла голову за затылок, а к сухим губам поднесли что-то холодное. — Попытайся глотать. Не получилось разжать челюсть достаточно, чтобы пропустить к горлу что-то плотнее воды, которой, как оказалось, не хватало очень сильно, и поэтому глотки были жадные и большие, о чем через мгновение пришлось пожалеть, когда горло загорелось изнутри. Явно пытались протолкнуть что-то еще, но не вышло, зубы стояли на пути. — Черт, — произнес голос слегка раздраженно. — Ладно, приходи в себя быстрее, а то чем дальше, тем хуже будет. Что-то похожее на правду. Чем больше сознание впитывалось в избитое тело, тем хуже становилось. С титаническим трудом получилось приоткрыть одно веко, тут же сощурившись, а затем второе. Окружение явилось мутным, будто Киришима очнулся где-то на морском дне, только почему-то мог дышать, пусть и терпя боль при каждом прерывистым вздыманием грудной клетки. — Ш… Шинсо? Для него самого стало удивлением, что он сумел так быстро провести ассоциацию фиолетового цвета с чем-то в столь разбитой на данный момент памяти. В таком состоянии удивление от самой ситуации — увидеть рядом Шинсо — пришло с небольшим опозданием, и Эйджиро постарался не реагировать внешне, ибо, кажется, даже движение мимики могло спровоцировать вспышку боли. — Шинсо. Давно не виделись. Стоило Хитоши отойти — он моментально исчез из поля зрения, ведь повернуть голову у Эйджиро не хватило бы сил и смелости. — Где я? — смог выдавить он. — В твоем нынешнем убежище. У меня дома. Чем дальше, тем интереснее. — Почему? — Мне бы тоже хотелось знать. Почему кто-то способен настолько не контролировать себя и ситуацию. Стыдно. Пока непонятно за что — память еще бушевала — но адски стыдно от этих слов. — Где… кто-нибудь? — Кто где. Конкретнее. — Не могу, — простонал Эйджиро. Больно, плохо, тошнит. — Очнулся? — прозвучал второй голос, который больная память Эйджиро уже успела упустить. Киришима провалился в какую-то прострацию, словно защитная реакция. Несколько секунд он слышал лишь фоновой шум. Он не понимал, хочет ли он уснуть обратно, либо же просто необходимо держаться в реальности. Что-то очень важное витает в воздухе, а он никак не уловит. Отвратительно состояние. Вторым человеком оказался Мидория. Его появление отозвалось другими эмоциями, более приятными, но в то же время больнее бьющими. Они с Шинсо говорили про какую-то таблетку. Про какое-то время. Про какую-то боль и рвоту. Про полицию. — Кацуки, — Эйджиро сел в кровати и тут же вскрикнул он взорвавшегося разряда тока внутри черепной коробки и упал на пол, сделав себе в тысячу раз хуже. — Киришима, осторожно, — Изуку подбежал и приподнял друга за плечи, помог сесть, оперевшись спиной на кровать. Точнее, не помог, а самостоятельно целиком посадил, ведь Киришима просто обвис, как сломанная кукла, у которой даже шарниры не крутятся. — Где… где Кацуки… — сквозь скрежет режущего внутренности лезвия процедил он. — Где Кацуки… Кацуки… — Успокойся. Выпей, мы все тебе расскажем, но сначала нужно тебя хотя бы оживить. — Кацуки, — повторял он, как заведенный. — Пей, — Шинсо протянул прямо под нос таблетку, передавая стакан Изуку, явно намереваясь напару скармливать это Киришиме. — Лекарство, тебе станет легче. Это важно. — Нет… Кацуки. Что с ним? Воспоминания вгрызались в мозг ужасающими отрывками, все еще непонятными до конца, но толкающими на общую суть и на возвращение к самому мерзкому ощущению на свете — ощущению себя предателем и губителем самого нужного и лучшего человека. Лекарство сделает легче подонку, который допустил все, что привело к таким образам из воспоминаний в голове? Он не заслуживает. Заслуживает и дальше страдать, болеть, гореть, умирать, находясь в сознании. — У меня нет на вас всех сил, — прошептал Шинсо. — Если мы скажем тебе, где Каччан, ты выпьешь? Так сойдет? — ненатурально высоким (вероятно, от волнения) тоном спросил Изуку. Эйджиро не отреагировал никак, не кивнул, не помотал головой, не промычал ничего нечленораздельного. Лишь начал глубже дышать, прокручивая перед глазами то, что, казалось, произошло так давно, но является его последними воспоминаниями. Шумно. Очень шумно и грязно, кровь не позволяет видеть. Лицо Кацуки, скалящееся, скривленное и несчастное. Снова шум. Падение. Песок и пыль не только под ногами, но и в воздухе, Киришима вдыхал его, и он царапал ноздри. Какой-то конец света. Почему не произошел конец света? — Молчание знак согласия? — неловко продолжил Изуку. — Я ничего не приму, пока не узнаю, что с Кацуки, — какая же бесконечно долгая фраза, исцарапала все горло. — Каччана поймали. На боях с поличным, его задержали. Сердце рухнуло и со звоном разбилось. Картина восстанавливалась все подробнее и новые сведения служили слишком грязными и некрасивыми мазками. — Но из-за его состояния он не выходит из лазарета. За ним присматривают доктора, он жив. Хотел ли Кацуки быть живым? Хотел ли он продолжать жизнь после того, как Эйджиро раскрасил ее в черный, ударив размашистым ударом по сердцу ножом. Хотел ли он оставаться в этой пропасти, в которой его обнаружили, по уши в грязи? — И это он тебе передал таблетку. Вот буквально час назад он отдал ее тебе. Это антидот, лекарство от побочных эффектов той дряни, что вы приняли перед боями, пробный вариант, но пока это лучшее, что есть. Каччан разделил свою дозу и сказал отдать половину тебе. И несколько дней это делал, принимал лишь половину. Это было непросто, меня не пускали к нему долго и едва вышло совершить передачку незаметно, наверняка и не принять дозу целиком под присмотром врачей было не так просто. Но он все равно это сделал ради тебя. Какого черта. Зачем. Почему Кацуки, находясь в условиях, в которых имеет полное право плеваться ненавистью к Эйджиро, снова чем-то жертвует в его пользу. Разве это справедливо? Разве Бакуго не должен желать Киришиме смерти где-то в вязкой канаве? Почему он уменьшил свою дозу облегчения, чтобы уменьшить страдания человека, который должен страдать. Слезы обожгли щеки. Снова больно, снова жалко. Но это то, что он заслужил. Осознание становится все четче. — Кацуки… для меня… Мерзко от самого себя, но все же Эйджиро кое-как открыл рот и позволил наконец таблетке проникнуть внутрь через горло. Кацуки хотел, чтобы он это выпил. По каким-то неясным и безумным причинам он даже в своем положении почему-то думает мало того, что не о себе, так о ком-то настолько противном и недостойном. Ему же может быть хуже, чем могло бы быть от полной дозы антидота, вдруг его будут пичкать в два раза больше, видя, что эффекта недостаточно — и от этого тоже будет неприятный эффект. Это невыносимо. — Про Денки что-нибудь новое есть? — вдруг спросил Шинсо. Каминари? Он… он тоже там был. Он пришел за Эйджиро вместе с Кацуки, пришел забрать мусор и попался? В память врезался душераздирающий крик. Киришима так хорошо мог его слышать, будто бы Каминари прямо сейчас кричит ему на ухо. Нет фона из гомона толпы, нет своих тяжелых громких вдохов и выдохов. Просто режущий тишину крик лучшего друга. — Что с ним? — тихо, боясь услышать ответ, спросил Эйджиро. — Он… тоже у полиции. С ним все в порядке, просто пока не отпускают, — ответил Мидория. Эйджиро хрипло проскулил. Ему самому не было до конца понятно, от боли это физической или душевной, когда совесть и стыд вгрызаются шершавыми зубами в органы где-то в области живота. — Тебе многое предстоит услышать. Об окончании твоих потрясающих преступных приключений. Шинсо звучал спокойно, его голос ровный и негромкий, однако выбраны были такие слова и неуловимые интонации, что воздействовал он сильнее металлического лома по затылку. — Его поймали? Каминари? — Киришима опустил голову. Таблетка начинала действовать и двигаться становилось слегка легче, и непонятно, нравилось это ему или нет. — Ему конец? — Рано делать такие выводы, — Изуку аккуратно похлопал Эйджиро по плечу в жалкой попытке успокоить. — Его не поймали, он сбежал и благодаря ему ты не в руках полиции. — Тогда почему он… — Он сдался сам… Пришел с признанием на следующий день. Казалось ведь, что сердце уже разбилось в пыль ранее, но внутри снова что-то со звоном лопнуло и осколки, царапая, рассыпались по телу. — Он… зачем… — Эйджиро снова сходил с ума и чувствовал это. — Прости, друг, но ты выглядишь ужасно, — Мидория аккуратно поднялся, намереваясь помочь Киришиме взобраться обратно на кровать. — Давай ты поешь, придешь в себя, а потом как-то уже будешь вводиться в курс дела. — Я единственный, кто не попался? Или меня ищут? — Нет, — ответил Шинсо. — Говорить, что ты в полной безопасности, опрометчиво, конечно, но на твой след не вышли. Однако все равно тебе лучше сейчас нигде не светиться в твоем состоянии. Мы даже в больницу не можем тебя отдать, хотя очень надо бы. Слезы хлынули водопадом, удивительно, откуда столько жидкости в почти обезвоженном теле. Раздались рыдания, по-настоящему несчастные, полные ядовитой горечи. Эйджиро с каждой секундой понимал все больше, складывая пазл из воспоминаний, и с каждой секундой жалел о своем собственном существовании. Это конец? Он все разрушил? Кацуки и Денки у полиции, один пойман на месте преступления, второй сам пришел с признанием непонятно зачем, их жизни сломаны, а сам он прячется, отсиживается единственный безнаказанный, хотя это все из-за него, они попались из-за него. — Тише, — Изуку таки сел обратно на пол и обнял Эйджиро. Сначала побоялся делать это крепко, так как тело Киришимы еще не регенерировало даже до адекватного состояния, не то что хорошего, но после все равно стиснул руки посильнее, чтобы больше соприкасаться с другом. Ведь если подумать, у Киришимы давно не было никого рядом, кто мог бы вот так его обнять. Столько времени, столько недель они были на войне, и в таких условиях забываешь, как порой важны настолько простые вещи. И это вызвало лишь еще больший всплеск рыданий. — Это не конец света. Успокаивайся. Как это не конец света? Почему не конец света? Лучше бы прямо сейчас в Землю врезался метеорит и все закончилось. Действительно закончилось, а не скатывалось к все более плачевному финалу, который и не финал вовсе, а начало продолжительной трагедии длиною в остаток жизни. — Я… тоже сдамся. Он так не может. Он так не может. Шинсо шумно выдохнул: — Прийди в себя. — Я не могу так, — Эйджиро медленно отодвинулся, разжав объятия с Изуку, которые он не заслужил. — Если все так получилось, то и я должен. — Каччан бы сейчас ударил тебя по лицу. Эйджиро опустил голову. Да, ударил бы. — Я хочу его навестить. Хотя бы просто увидеть его. Где он? Я хочу его увидеть, я хочу посмотреть на него. Голос становился все тише и сбивчивее, борьба с застрявшей в горле истерикой. — Рано. И для тебя и для него, — сказал Хитоши. — Пока что просто доверься ему и нам. Ты не знаешь многого, но пока еще не готов слушать. Как и сказал, приходи в себя, жди, пока таблетка полностью подействует. Поймаешь аппетит — говори, еда есть, через час накормим, даже если не захочется. И позже поговорим. Интересно, способен ли Эйджиро теперь «набраться сил» без наркотика. Ведь в последнее время источником силы были лишь они. Но, по всей видимости, он должен. Он действительно мало что понимает, но точно ясно, что Кацуки, несмотря на все, через что ему пришлось пройти, действует осознанно сейчас, и до сих пор думает об Эйджиро. Какой же дурак. Пусть лекарство продолжает действие. Пусть Киришиме станет лучше, пусть тело вновь окрепнет, если того хочет Бакуго, если это его желание. Наконец-то в голову стукнуло осознание, что поменяйся они ролями, Эйджиро бы тоже ударил Кацуки по лицу за мысли о том, чтобы проиграть тебя, за ненависть к себе. Он бы хотел, чтобы Кацуки постарался и принял план действий, послушно следовал тому, что кажется для Эйджиро лучше. В конце концов, Кацуки умен. Да и даже если его поведение, жертвование дозой лекарств — это не осознанное решение, а просто безумное помешательство на Эйджиро, то надо подчиниться и ему. Это больно режет. Если Кацуки поймали на месте, он ведь не мог знать наверняка, что с Эйджиро, получилось ли избежать полиции, получилось ли выжить в таком состоянии. Но он все равно принимал лишь половину дозы, хранил вторую, дожидаясь, пока сможет отдать ее Киришиме, не имея никакой уверенности, что это пригодится. Как ужасно. Что он чувствовал все это время, пока не получил клочок информации от Мидории, пока не удостоверился, что лекарства понадобятся. Эйджиро уложили обратно на кровать, в процессе он почувствовал, насколько ватное и слабое его тело после нескольких суток (или сколько он там пробыл без сознания) без движения и пожирания наркотиком внутренностей, но оно уже болит меньше. С пробуждения даже ни разу не вырвало, что можно считать везением. Он не скучал по вкусу рвоты. Но он скучал по Кацуки. Больше всего на свете он желал просто извиниться перед ним своим голосом, осознанным, искренним, скорее всего, дрожащим.***
— Он… сошел с ума! Совершенно обезумел. Каминари плакал, глотая слезы и задыхаясь. Он был самым везучим человеком на земле, сумев слинять с рушащейся арены и забредя с неподвижным Киришимой куда-то в глушь, наверняка в обратном направлении от города. Иногда, когда не хватало сил или слишком болела рука, чтобы закинуть Эйджиро обратно на спину, приходилось волочить друга по земле, чувствуя, как его волосы цепляются за мелкие камни и ветки, но тот совершенно никак не реагирует. Будто Денки волочит труп. Это все совершенно неправильно и абсурдно. Связь почти не ловила, батарея садилась. Было все еще темно, хоть и ясно, что время близится к утру. Это и пугало больше всего. В темноте ты хуже ориентируешься и хуже понимаешь, что происходит. Когда же солнце встанет, Каминари увидит и состояние своего друга, возможно, рассмотрит темп его дыхания и вдруг заметит, что его нет вовсе. И это ведь будет означать, что Кацуки убил его. А Денки смотрел на это и ничего не делал. Увидит свою синюю безобразную руку. Не удивительно, если уже отмершую, хотя все еще болит, так что, наверное, за это можно не волноваться. Он не знал, куда идет. Он не знал, как далеко он от арены. На последние проценты аккумулятора он кое-как словил полоску связи, для чего пришлось оставить Эйджиро, а самому бродить и взбираться на что-нибудь, чтобы отправить свою геолокацию. Пальцы не слушались, взгляд заплывал, а потому он не был уверен до конца, кому именно он отправил координаты, и, конечно же, не мог проверить их точность. А потому осталось просто надеяться, что поступил правильно, сперва десять минут пялясь в теперь уже погасший экран телефона, а затем усевшись рядом с Эйджиро, пытаясь игнорировать назойливые слезы, ведь их слишком больно вытирать. Он не заметил, как скатился вниз по стволу дерева — и вот он уже лежал, прижавшись к Киришиме. Ему было страшно, смертельно страшно, в какой-то момент он даже подумал, что завидует Киришиме, которого сейчас ничего не заботит, но эта мысль через мгновение налила в легкие еще больше вязкого и колючего страха. Сейчас рядом нет никого, кроме Киришимы. Они одни непонятно где, непонятно, найдут ли их, через сколько и кто это будет. Терзало само эхо мысли об одиночестве, Денки не хотел оставаться один. Изо рта выпадали беззвучные слова, пока он бормотал какую-то чушь о спасении, обращаясь к Эйджиро, который его не слышал. Который сам был беззащитен и беспомощен, которого они пришли спасать с Бакуго, но тот остался на арене, его не получилось вытащить. И пока Каминари мечтал хотя бы обо сне, хотя бы ненадолго выгнать сознание из тела, он, закинув руку на Киришиму, действительно задремал, скорее, от усталости, моральной и физической. Проснулся от легкого потрясывания за плечо. На небе антуражно расположились тучи, а потому уже утренний свет не сильно слепил, однако по глазам все равно ударило. — Хитоши… — хотелось броситься в объятия, но тело почему-то застыло. Будто если сделать лишнее движение — видение распадется. — Ну слава богу, живой. — Ты получил координаты… Спасибо, — Каминари был готов упасть в обморок от переполнявших его чувств совершенно разного окраса. — Бакуго не с вами? — Нет… Я не смог… Он слишком… Телом вновь овладела неодолимая дрожь, потребовалось время, чтобы успокоиться, вспомнить, как дышать, порой Денки забывал выдыхать и лишь заглатывал воздух раз за разом, от карусели в голове хотелось вырвать. Шинсо просто молча сидел рядом на одном колене. Синяки под его глазами стали еще более темными, чем обычно, и это не сложно было заметить даже сквозь заплывший взгляд. Хотелось столько всего сказать и при этом сказать было нечего. — Как тебе удалось протащиться настолько далеко от арены? — Без понятия, я просто шел, по ощущениям вечность, — похоже, сам того не зная, Денки в панике выпустил второе дыхание в столь опасную ночь. — Полиция пришла? — Да, по утренним новостям уже передавали. Поймали уйму людей и долго обчесывали округу. Возможно, делают это до сих пор. — А сколько времени? — Почти одиннадцать. — Ого… — Прости, что не пришли раньше. В окрестностях было чрезвычайно опасно в первые часы после задержания, пришлось выжидать, иначе и себя бы подставили, и вам бы не помогли. — Все хорошо, Хитоши, все хорошо, главное, что ты меня нашел, — Денки не понимал, спадает ли его паника или же нарастает. Все это время он просто спал рядом с искалеченным Киришимой, даже не будучи уверен, что тот жив. Столько часов. И на них могли наткнуться, и они ничего бы не смогли сделать. — Пойдем. Мидория и Тодороки должны были уже подойти к дороге, они помогут вам добраться. Вновь захотелось плакать. Получилось? Они сейчас поедут в безопасное место, они не попались? Неужели это конец… Шинсо нес Киришиму на спине. Он дышал, он живой, но в отвратительнейшем состоянии. И при свете это действительно было тошнотворным зрелищем. В голове не укладывалось, что это сотворил Кацуки. И ведь он пытался сдерживаться, это было видно, он не хотел, меньше всего на свете он хотел вредить Эйджиро, но его по очереди слепили сначала злость и безысходность, затем наркотики, затем все вместе. И потом взорвался во всех смыслах, когда увидел, что стало с Киришимой, что ОН сотворил с Киришимой своими руками. Бакуго, что с ним? Его поймали вместе с остальными? Или он успел сбежать до приезда полиции и теперь прячется где-то неизвестно где? Или он своими взрывами навредил себе, вдруг это было последнее, на что он истратил свои силы. Он выглядел таким свирепым. Об этом Денки поделился, пока они осторожно и очень медленно шли куда-то. Каминари уже не думал куда. Он был рад наконец надеяться на кого-то, кроме себя, не остаться в одиночестве за главного. Слышать шаги друга рядом, адекватного друга, который точно на его стороне и не сделает ничего плохого. Он рассказал о том, как Бакуго озверел. В него будто что-то вселилось, и это вряд ли были наркотики. Это была его ярость, его отчаяние и безумие. Он всерьез намеревался взорвать все, обрушить арену в руины. Сложно объяснить, почему он так поступил. Ему снесло крышу, когда Эйджиро упал без сознания, когда Каминари наконец дал сигнал, что нужно уходить. Он сдался? Он не нашел у себя в голове решения, как еще можно сбежать из центра толпы, поэтому решил все разрушить. Он целенаправленно не уходил, он решил остаться там и стереть все. Может, ему показалось, что уже просто больше нечего терять. Ведь Эйджиро всю ночь был перед его глазами. Он видел его ближе всех и чувствовал его лучше всех. Или же он уже тогда понял, что всем вместе не выбраться. Может, только благодаря Бакуго и его зверскому поведению, которое наверняка потребовало времени, чтобы отвлечь внимание от сбегающих, а после и перетянуло основные силы полиции на арену, а не на окрестности. Возможно, именно Бакуго помог им продержаться столько времени и дождаться Шинсо. — Хитоши, им сказали, что под ареной бомба, — ком подступил к горлу. — Я только сейчас это осознал. И он не мог знать наверняка, что это провокация. Он вполне мог искренне верить в это. Он что… хотел погибнуть?.. — Все, молчи, — Шинсо остановился, чтобы вновь успокоить нарастающую дрожь Каминари, которая мешала ему идти ровно. — Достаточно с тебя пока. Хитоши достал телефон из кармана, среагировав на вибрацию. Денки кинул взгляд в экран. Изуку: Каччан появился в списке. Его поймали. Изуку: Но затем он пропал оттуда. Изуку:Я не знаю, что это может значить. Изуку:Но в списке погибших его нет. Хитоши громко выдохнул. Затем повернул голову к Каминари и обдал его каким-то странным и, похоже, печальным взглядом. Но нельзя понять точно, Шинсо всегда было сложно расшифровать, даже ему. — Я надеялся, что у тебя еще будет время передохнуть, но, похоже, нет, если Бакуго уже, вероятно, в клетке. Медлить опасно. — Я… что? — Каминари тряхнул головой. — Подожди, он пропал из списка. — Не могли они такое имя ввести по ошибке, — отрезал Шинсо. — Они либо что-то выяснили, либо им приказали, либо же он сам им что-то сказал. Произошло что-то, что вынудило их пока скрыть факт его поимки. — Вот как… — Денки искренне не понимал, что ему чувствовать. Похоже, одного человека они все-таки проиграли. — Слушай меня, — продолжил Шинсо. — Мы с Мидорией займемся Киришимой. Ты с Тодороки поедешь в полицию. И ты сознаешься, что ты работал на бои. Каминари так резко остановился, что тело чуть не упало вперед по инерции. Он вцепился взглядом в Хитоши, настолько широко раскрыв глаза, что им, кажется, тяжело было удержаться в орбитах: — Ч… что? Шинсо сказал, что прекрасно понимает, насколько сильно плавится мозг после всех событий и как тяжело Денки сейчас будет его понять. Но попросил все же довериться. И Каминари не мог возразить. Как он мог возразить Хитоши? Невозможно описать степень доверия и благодарности к нему в тот момент, и единственное, чем можно было отплатить сейчас, это довериться. — Знаешь, наверное, я понимаю, — промолвил Денки, — мне нужно сдаться. Я больше ничего не могу сделать, я не смог помочь Бакуго. И раз уж мы проиграли, я хотя бы расскажу про наркотик, его ведь невозможно обнаружить. — Бакуго принял… Безнадежные. — Да, — просто бессильно кивнул Каминари. — Хотя бы так я помогу ему. Если он жив, то ему точно станет хуже. Хитоши молчал некоторое время, а затем положил руку Денки на плечо. — Слушай внимательно. Ты еще не проиграл, ясно? Ты идешь не сдаваться, а бороться дальше. Я уже пояснил план Тодороки, так что в случае чего попроси его напомнить, но все равно слушай внимательно. И запомни, вбей себе в голову, что все, что я тебе сейчас расскажу — действительно произошло.***
— Тодороки тоже в полиции? — сдавив себе горло, спросил Киришима. — Да, его пока что не отпустили. — А он… он почему? — Как только в новостях рассказали про слитые данные от вербовщика, а Бакуго засветился в списках, а затем внезапно пропал, мы поняли, момент, как вызовут Тодороки — лишь вопрос времени. Данные с компьютера Риккибы были отправлены, а на них был Тодороки. Мы специально не удалили их, и, похоже, не зря, — объяснял Мидория. — Тодороки ни разу не был на боях, а потому может хоть сам просить полную экспертизу и расследование относительно его. Изначально мы хотели, чтобы это стало алиби и для Каччана, но поскольку его поймали — Тодороки хотя бы попробует смягчить следствие доказательством, что видео — это шантаж, иллюзия, которая буквально вынудила кого-то пойти на бои. Непонятно, насколько это будет полезным, но если мы можем хоть как-то помочь Каччану, это надо сделать. Очень много информации нужно было утрамбовать в неокрепшую голову. То и дело Киришима что-то переспрашивал, потому что детали ускользали, события крутились в голове и сопоставить все, что произошло, имея лишь слова со стороны — непростая задача. — А что с самим вербовщиком? Вы достали компромат. Его задержали ведь? — Он не выдержал давления и опасности и покончил с собой, — сказал Шинсо до того, как Мидория успел открыть рот. — Сжег себя в своем собственном доме. Эйджиро недоверчиво и удивленно посмотрел на Хитоши. Он прозвучал настолько уверенно и непринужденно, но почему же эти слова будто прячут за собой больше, чем сообщают? — Кто-то еще пострадал? — спросил Киришима. — Нет. Из наших нет, — ответил Мидория. — Значит, Кацуки поймали, Каминари и Тодороки пришли сами, — Эйджиро пытался подытожить, складывая все на своих пока еще слабых пальцах, лежащих на одеяле. — Я и Мидория не пойманы никак. И нам не нужно сдаваться? — Нет. Мидории точно нет. В деле о боях на него нет никаких стрелок, он чист. Его участие было теоретическое. Когда все закончилось, когда несколько сотен, а то и тысяч людей поймали разом в одну ночь, что, несомненно, пошатнуло организацию и если не остановило, то хотя бы поставило бои на паузу, Мидория перестает иметь возможность оставить следы. Но насчет Эйджиро… Ему придется давиться заслуженной тревогой, но у него уже складывалось ощущение, что он научиться с ней жить при полной уверенности, что так и должно быть, что иначе себя чувствовать он не может, не заслужил. С инцидента прошло уже несколько суток, а не было даже намека на информацию о поиске Киришимы. Тодороки, Каминари и Бакуго прекрасно справлялись с тем, чтобы не давать следы на оставшихся в безопасности двоих друзей, либо же столь громкое обнаружение боев слишком загрузило полицию, списки до сих пор пополняются, отделения ломятся от задержанных. Интересно, есть ли погибшие. По рассказам, которые Шинсо передал от Каминари, Бакуго вышел из себя и громил арену. Приходилось прикладывать неимоверные усилия, чтобы сдержать дрожь, которую вызывала мысль о том, что Кацуки мог целенаправленно стремиться к взрыву всей арены и себя на ней. Страшно, чертовски страшно даже представить, насколько сильно была истерзана его душа. У него настолько не осталось сил держать себя в руках, его настолько захватила ненависть к тому месту и всему происходящему? Даже несмотря на то, что никакой бомбы там не оказалось, что, если он кого-то зацепил… Киришима тряхнул головой. Нет, не может быть. Если бы было так и это доказали, вряд ли бы Мидорию пустили к Кацуки. Было бы совершенно другое отношение. Что же Бакуго и Каминари наплели следствию… — Если никто не против, я пойду. Я не думаю, что Тодороки должны держать еще долго, так что нужно быть готовым его встретить. И нужно подготовиться к следующему визиту к Каччану, он просил принести ему разных вещей. Кстати, Киришима, с твоего позволения, я украду у тебя из дома футболку… Кажется, Эйджиро слегка покраснел. Или не слегка. Господи, какой же Кацуки неописуемо странный, как он может себя так вести, находясь, блин, в лазарете под статусом задержанного. — Да, конечно, хоть все. Мидория покинул комнату, оставив Шинсо и Киришиму вдвоем. Теперь, когда Эйджиро уже пришел себя, успокоился, насколько это было возможно, и вполне мог осознавать все, что происходит, он вспомнил определение слова «неловкость», и вот ее он чувстовал сейчас слишком ярко, чтобы продолжать молчать. Присутствие Мидории хоть как-то смягчало обстановку, ведь он участвует во всем этом деле достаточно давно, да и учатся они в одном классе и могут звать друг друга друзьями. С Хитоши ситуация несколько иная. — Я все хотел спросить… — сглотнул Эйджиро. — А как ты вообще во всем этом оказался. Шинсо как-то странно и кротко усмехнулся. Киришима не понял, как это трактовать, но, скорее всего, ничего слишком страшного, просто вопрос действительно прозвучал глупо, когда они столько времени провели в одной комнате, разговаривая о произошедшем, и это не Шинсо вводили в курс дела, а он вводил. И спустя столько сказанных слов, получения такого количества информации, вопрос был наивным. Но все равно интересно же. Что, если Шинсо тоже теперь в опасности, если успел наследить. И это ляжет еще одним камнем на плечи Киришимы, по вине которого все произошло. Но нет. Как рассказал Хитоши, уж он точно никоим образом не падет под подозрение, только если обнаружится, что Киришима виновен и что он прячется здесь. Но в остальном, улики к хоть какому-то отношению к этому делу, указывающие на Шинсо, могли остаться лишь в доме Риккибы, однако он уничтожен вместе со всеми возможными уликами. Это самое странное, почему-то сгоревший дом и самоубийство не давали Киришиме покоя. Здесь что-то не так, но Шинсо не выглядит как человек, неуверенный в том, что сказал, он явно не собирался ничего добавлять. Из аргументов в том, что Хитоши недоговаривает, у Эйджиро была лишь его интуиция. — Ты ведь… Ты причастен. Уголки губ Шинсо едва вздернулись вверх. — Нет, это и правда самоубийство. Более того, мы даже пытались спасти его, но он не поддался. Я говорю чистую правду. У Киришимы скрутило живот. Шинсо не врет, не похоже, но что же его настораживает… — Я лишь нашел способ этим воспользоваться, — Хитоши хрустнул шеей. — Без этого у Денки было бы намного меньше шансов. — Когда Мидория был здесь, было как-то понятнее, он расшифровывал тебя, — Киришима закрыл глаза и вжался в подушку, но затем вдруг сел в кровати и свесил ноги. — Ты куда-то собрался? — Когда я смогу навестить Кацуки? — Когда на тебе не останется следов побоев и когда ты сможешь ровно ходить, как минимум. Горло снова сдавила невидимая рука. — Слушай, — очень тихо начал Эйджиро, — а мне точно не нужно сдаться? Я ведь единственный из трех непосредственно вовлеченных в бои, остался в тени, даже Тодороки подставился под удар, хотя не имел никаких дел с боями. Это, во-первых, нечестно, во-вторых, будет пропавшим пазлом для следствия. Если вскроется, что те, кто сейчас в полиции, прикрывает меня, будет хуже всем. — Ты сдаешься? — Как можно сдаться, когда и так все проиграно? — Не помню, чтобы кто-то тебе сообщил, что вы проиграли. Эйджиро поднял голову и обдал Хитоши непонимающим взглядом, в котором вдруг зажглась жалкая, тусклая искорка надежды. — У вас не получилось убежать от полиции, но ведь это не значит, что больше ничего нельзя сделать. Я не буду тебя держать, если ты действительно хочешь с концами все разрушить, но сообщу, что, судя по той информации, что носит Мидория, у Бакуго есть какая-то версия, которой он придерживается и благодаря которой его причастность к боям еще не обнародована. Он следует какой-то инструкции, и в то же время успевает подумать о тебе. Если бы ему сыграло на руку то, что ты сдашься, ты бы об этом знал. Денки тоже не от отчаяния пошел сдаваться. Тодороки также имеет свою цель. Вы все еще продолжаете защищаться, они все продолжают тебя спасать, и было бы любезно с твоей стороны не мешать им. Киришима уронил голову на колени, обхватив руками затылок. Давит, снова очень давит, слишком сильно, это мешает дышать. — И что же мне делать? — Верить в тех, кто ради тебя задницы рвет. Ногти вцепились в волосы. Болью хочется заглушить царапающий душу ураган. — И просто жить? — Да. Придется просто давить в себе все, что было. Если хочешь, считай это своим наказанием, если именно его ты жаждешь для себя. — Шинсо… — голос становился все тише. — Я не знаю, в курсе ли ты. Но раз ты настолько много знаешь и столько для нас сделал, наверное, я доверюсь тебе и скажу. Я убил человека. Пока ходил на преступное мероприятие, совершил еще одно страшное преступление. Ты действительно думаешь, что мне лучше скрывать это и жить, дальше? Жить с руками, запачканными кровью. — Стань героем и смой эту кровь слезами спасенных. Сердце ударилось о ребра. Киришима поднял глаза и встретился со спокойным, необычайно не взволнованным взглядом Шинсо. Он не издевается. Он серьезно. Герои оступаются и совершают ошибки. Не существует полностью белых, это невозможно хотя бы из-за неидеальной человеческой натуры. Пятно на плохом человеке делает его хуже. Пятно на хорошем человеке дает выбор и добавляет опыта, очень порой болезненного, невыносимого, но пока еще есть осознание, что на тебе пятно, что тебе от него мерзко, у тебя все еще есть выбор, ты способен его сделать. Мучайся от совести, плохо спи, можешь разбивать каждое зеркало на пути, но продолжай осознавать всю грязь пятна на тебе и иди дальше. Оно может тебя уничтожать, но если ты достаточно сильный, оно в конце концов тебе поможет. — К слову. Как еще один аргумент, чтобы ты не встревал. Бакуго передал через Мидорию записку. Не тебе, не спеши влюбленно обольщаться, это даже не почерк Бакуго по словам Мидории. Похоже, это записка предназначалась для Бакуго, а он отдал ее, чтобы никто посторонний не нашел. Держи, — Шинсо протянул смятый клок бумаги. Эйджиро выхватил записку, которая оказалась не такой уж маленькой, почти что полноценное письмо, и пробежался по ней глазами несколько раз, ибо одного раза не хватило, чтобы все понять, взгляд метался слишком торопливо. — Будь ты проклят, Шинсо, у тебя с самого начала было это, а ты кормил меня завуалированной информацией настолько издалека, — Эйджиро, кажется, даже усмехнулся от какой-то непонятного осколка радости, царапнувшего сердце. Даже какое-то ощущение своей стопроцентной никчемности и бесполезности для Бакуго слегка отступило, пусть и не сильно далеко. Все-таки он придет с цветами, а не с ножом.