Misty

Я захожу, точнее вваливаюсь в «Риф дьявола», с трудом переставляя ноги, и расстёгиваю плащ на ходу. Продолжительные передвижения по городу и тоскливые мысли до того утомили меня в этот долгий туманный день, что отпечаток пространства на сетчатке расцветает красными кругами. Я опасаюсь, как бы усталость не спровоцировала приступ галлюцинаций или обморок, или сырость, которой я наглотался до боли в глотке, не обернулась болезнью, способной приостановить моё расследование. Я мечтаю только о том, чтобы попросить у Виктора горячего чая и упасть на кровать. Но в холле и рта не успеваю раскрыть, как ловлю взгляд хозяина, копающегося у приборного щитка, – беспокойный, даже умоляющий. Его затруднение можно понять: я и сам не предполагал, что сегодня вечером в отеле проходит слёт страховых агентов. Первый, в длинном сером пальто, с мрачным видом расположился у стойки и перекатывает во рту сигару, другой переминается у лестницы с «Томми-ганом» в руке. Ещё одного здорового парня, затянутого в кожаный тренчкот, я встретил снаружи у входа. – Мистер Рид, – Грэм складывает газету и поднимается со скрипучего кресла у столика перед баром, отмахиваясь «Вестями» от облачка взвившейся пыли. Он с ног до головы в чёрном, отчего выглядит бледнее обычного, только запонки сверкают в безупречно белых манжетах. Мне на мгновение становится не по себе в присутствии вооружённых людей, а в том, что ствол есть у каждого, я даже не сомневаюсь, – рука рефлекторно тянется под плащ к «больту». Похоже, не один я люблю устраивать сюрпризы, и мне хотелось бы получить объяснение. Очевидно, почётный эскорт оказался в гостинице не случайно и наслаждается компанией Виктора уже некоторое время: снаружи зарядил дождь, а их верхняя одежда сухая и от пепельниц поднимается дымок. Также очевидно, что мой жест не остаётся незамеченным. – Я проезжал по Коверсайду и решил к вам заглянуть, – слова мистера Карпентера разряжают обстановку. Он приглашает меня подняться по лестнице, как будто это я у него дома, а не наоборот. Должно быть, меня доконали физическое истощение и душевная пустота, иначе с чего мне хвататься за оружие в его благоуханном присутствии? – Я не ждал гостей, а то бы прибрался, – я прячу руки в карманы и смотрю в сторону Виктора, но он как будто потерял ко мне интерес и только косится на парня с автоматом, подкручивая керосиновую лампу на барной стойке. – Обычно мы предупреждаем о своём появлении, – разглядывая картины на ободранных стенах, Грэм неторопливо следует за мной по ступеням, знаком оставив охрану внизу. – Теперь – я имею в виду, когда отец отошёл от дел. Не все в Окмонте ещё успели привыкнуть к тому, что мои визиты значат сейчас не то, что прежде. Интересно, кому предназначена эта ремарка, мне или Виктору. Держу пари, наш хозяин сейчас целиком обратился в огромное всеслышащее ухо. – Не беспокойтесь за Виктора. Он морально закалён, ему ведь ежедневно приходится делить со мной гостиницу, барную стойку, – я отпираю номер, пропуская гостя вперёд, – и воздух. Электрического света едва хватает, чтобы разогнать плотный серый сумрак. Горничных тут отродясь не водилось, так что не вижу смысла повторно извиняться за беспорядок. Я кидаю шляпу на кровать, выпутываюсь из отсыревшего плаща и снимаю кобуру, давая Грэму возможность осмотреться, благо это занимает всего несколько минут. Его внимание привлекает фотография экипажа «Циклопа», которую он берет с трюмо, чтобы разглядеть получше, и я признателен, что он не донимает меня расспросами. – В прошлый раз вы исчезли так поспешно и оставили меня в замешательстве. Его голос по обыкновению не слишком богат на эмоции, но, кажется, мистер Карпентер прибыл не для того, чтобы обыскивать мои карманы на предмет серебра. Он останавливается у стола, подняв за горлышко пустую склянку лауданума, одну из многих, и рассматривает этикетку, прежде чем наконец обратить внимание на меня. – Конечно, я понимаю, у вас были на то причины, но вы больше не появлялись. Я решил, что у вас возникли неприятности. – У меня всё время неприятности, – кровать стонет пружинами, когда я сажусь на край, с которого свисает незаправленная простыня. Я опираюсь предплечьем на украшенную геометрическими узорами спинку в изножье и, чтобы не выпасть из разговора, изучаю его лицо. Я пытаюсь представить, насколько сильно обезображен ещё один красивый рот. Не пойму, всегда ли меня очаровывали изуродованные лица или это увлечение началось в Окмонте?.. Сверху над нами раздаются тяжёлые шаги, слышится кашель, затем хлопает дверь и с потолка с сухим шорохом осыпается штукатурка, деревянные рамы поскрипывают под ударами ветра. – Странно всё же, – Грэм снимает шляпу и откладывает её на стол, будто планирует задержаться, – что Йоханнес сделал такой выбор. Учитывая нынешнее состояние здешних комнат, это слишком даже для его экстравагантного вкуса. Один вид стен приводит в уныние. Как раз сегодня и я размышлял об этом. И пришёл к выводу, что интерьер вполне соответствует обитателям, так что это мистер Карпентер в своём идеальном футляре выглядит чужаком, а не я. Машинально я чешу подбородок, припоминая, когда брился в последний раз. Я слежу за тем, как Грэм направляется к морскому пейзажу, висящему на простенке между окон над едва тёплым радиатором, и поправляет раму, чтобы та держалась ровно. Я понимаю, почему Джой хотела избавиться от меня. Несмотря на усталость, я сам готов удрать: в городе, перевёрнутом вверх тормашками, насилие – привычное благо, в то время, как даже намёк на притяжение рождает опасения, подозрения и будит потребности, с которыми истощённый разум не в состоянии совладать. Как сейчас, например. – Слушайте, – я, совершив усилие над своими несчастными ногами, поднимаюсь и подхожу к нему вплотную, едва он оборачивается. Отвыкнув от его лица, я не сразу могу заново определить, чем оно привлекло меня, и дело не в маске, на которую я давно не обращаю внимания. Но чем ближе я нахожусь, чем дольше смотрю на Грэма, тем притягательнее становятся его черты. – Я едва на ногах, я плохо соображаю, я делаю и вижу странные, дурные вещи, отвратительно сплю и несу всякую чушь, я напуган, я запутался, я бесцельно брожу по улицам, не замечая этого, я зависим от лекарств, ведь с каждым разом мои видения всё хуже. Но если я на что-то решусь, то не в силах буду остановиться, каким бы непредсказуемым ни был финал. Пожалуй, не стоит и начинать, – с этими словами я стягиваю с него перчатки палец за пальцем, повинуясь импульсивной потребности распаковать его немного, чтобы успеть дотянуться до чужого тепла прежде, чем услышу ответ. Мои руки всё ещё холодны после улицы, и Грэм начинает медленно растирать их, отчего у меня моментально слабеют колени. Его прикосновения всегда получаются такими непринуждёнными, в то время, как я будто под стеклянным колпаком. – Это мэйр прислало вас, – Грэм произносит это с мечтательной убеждённостью, словно пропустив мою тираду мимо ушей, и смотрит не на меня, а куда-то сквозь, рассеяно улыбаясь. – Знаете, в детстве, когда приливы ещё не были пропитаны гнилью, я с мамой ездил на пикники на восток Олдгрова. Тогда море было синим и ласковым, оно оставляло на белом песке разные сокровища, вроде затейливых раковин или красивых камней, которые стали бы гордостью любой детской коллекции. Порой оно выплевывало странные артефакты причудливых форм, иногда прекрасные и таинственные, которым нельзя было подобрать название, иногда зловещие или источающие неприятный запах. Некоторые вообще не хотелось брать в руки, до того противоестественно они выглядели, а иной раз и двигались. Хорошо, что у Брута никогда не находилось времени сопровождать нас, иначе он заставил бы доказывать, что я не трус. Он крепче сжимает мои пальцы. – Но даже сейчас, потемневшее и разгневанное из-за наших грехов, оно продолжает посылать знаки и загадочные дары, с которыми мы не знаем, как поступать. Знали бы вы, какой здесь стоял переполох, когда начался Потоп, хотя штормовые предупреждения стали поступать задолго до самого бедствия, чайки стаями покидали эти края, и рыба начала мигрировать вне природного порядка. Святой отец убеждал меня, что все оказались слепы к этим знамениям, кроме Церкви. В то особое утро непогода разгулялась особенно сильно, небо почернело и почти прижалось к земле. Мы с Брутом как обычно ссорились за завтраком, когда одна из горничных, разносившая кофе, закричала внезапно так громко, жутко, так безысходно, выронила из рук поднос и выбежала прочь из комнаты. Отец даже дар речи потерял, и в наступившей тишине меня захлестнул такой страх, какого я, наверно, не испытывал за всю свою жизнь, даже в траншее. А потом ударила первая волна. Я так размяк от его ласки, что слушаю краем уха. – А эти камни: сперва монолиты казались похожими на обычные скалы, но за время непрекращающихся штормов, которые чуть не лишили нас последней связи с миром, они возвысились до нынешних чудовищных размеров. Морские животные стали выбрасываться на берег, корабли и дома наоборот уходить на дно, словно мир поменял полярность. Разве войны было недостаточно? Я много раз обсуждал это со святым отцом, и по его настоянию я молюсь каждый день, чтобы море простило нас, весь наш город, каждую блуждающую во мраке душу. Хотя, признаюсь вам, порой мне хочется пожелать чего-нибудь простого для себя: чтобы оно позволило вновь искупаться в тёплых волнах... И когда я вспоминаю о моих детских находках на восточном пляже, мне начинает казаться, что мы неверно трактуем знаки. Я осознал это не сразу, но когда вы пришли ко мне с вестями про Брута… Чарли, мои молитвы были услышаны, как бы грешно они ни звучали. Вы такое же принесённое волнами к берегу Окмонта сокровище, как и все прочие чудесные дары на песке, даже если я не могу до конца разгадать их назначение. Я молчу об этом на исповеди, потому что хочу сохранить мысли о вас при себе. Я слышал достаточно странных речей в этом городе, но сейчас вообще не нахожу, что ответить. Он безнадёжен не меньше моего. Лишился в Аргоннском лесу не только половины лица, но и изрядной доли здравого смысла. Его отец понял это гораздо раньше меня. Просто для кого-то сумасшествие – пираньи, без устали терзающие мозг, так что кровь сочится из бессонных глаз, а у кого-то оно сворачивается раковиной за алтарной преградой. Образ алтаря наводит меня на мысль, что расчудесные святые отцы, перед которыми он преклоняет колени, заинтересованы в его деньгах гораздо больше, чем в исповедях. Но я не знаю, имею ли право своими догадками лишать убежища его чувствительную душу, каким бы причудливым и ядовитым оно мне ни казалось, также, как не уверен, стоит ли самовольно освобождать губы Джой от пытки. Я с собой-то не в состоянии совладать. Сейчас я малодушно выбираю промолчать: не хочу лишиться его расположения из-за эфемерной правды. – Я лишь хотел убедиться, что с вами всё в порядке, – Грэм неожиданно возвращается к привычному мне светскому тону, и, кажется, даже удивлён тому, с какой силой сжимает мои руки, – а теперь простите, я встаю рано – армейская привычка. И такой час для меня слишком поздний. Да и вам не помешает выспаться. – Я в такое время порой только начинаю работать, – сквозь рассеивающийся в голове туман я соображаю, что сейчас меня оставят в тишине тёмных стен наедине с запахом водорослей и смутными сожалениями. Грэм натягивает перчатки и берёт шляпу со стола, а у меня нет ни сил, ни смелости его остановить, я могу только молча следить за его уверенными неторопливыми движениями. – Знаете, мистер Рид, этот ваш взгляд, – он пытается сдержаться, но морщинки в уголке глаза его выдают. – Он как невысказанная мольба. В первую очередь о хорошем ужине и горячей ванне. – Я справляюсь, – не вижу ничего смешного в своём убитом взгляде. – Больше всего мне в вас импонирует несломленный дух, – он коротко обнимает меня на прощание. Заглядывая на ходу в ванную комнату, Грэм качает головой. – Всё же навестите меня при случае, – говорит он уже у двери, – вам не следует тосковать здесь одному. Сыграем в бильярд или шахматы. Или, если захотите, я почитаю вам вслух. Я безотчётно потираю ладони, по которым снова расползается холодок. Когда дверь захлопывается, отсекая меня от внешнего мира, на ум приходят слова печального офицера Шоу про человека, которого встречаешь раз в жизни.