Misty

– Рид, я вижу вас чаще, чем свою мамочку, – Фред, как и я, промок до нитки, но его невозмутимость непоколебима даже под натиском стихии – он ловко командует людьми на улице. Бедная старушка. Вслух я этого не произношу, врагов у меня получается заводить быстрее и проще, чем друзей, не в последнюю очередь благодаря чувству юмора. – Раз уже вы здесь, помогите занести, – он машет рукой в сторону последнего стола, откуда уже убрали посуду, – сегодня закрываемся раньше. Мне не сложно – я берусь за деревянный край столешницы и помогаю бородатому парню затащить длинный стол под крышу особняка. Теперь столы стоят в кухонном помещении, прижавшись друг к другу, как братья. Фред, закрыв ворота, заходит в дом, с усилием тянет гуляющую от сильного ветра дверь на себя и надёжно её запирает. Оставшиеся в тепле прочных стен мужчины вытряхиваются из сырой одежды, болтают, закуривают, разбредаются по этажу, не обращая на меня внимания, чему я только рад. – Босс в гостиной, – Фред жестом останавливает меня, хотя я не успел сделать и шага вверх по лестнице, – говорю это на тот случай, если вы вдруг снова случайно заплутаете. Я встречал намёки потоньше и пока не уверен, буду ли прислушиваться к управляющему, главный-то здесь не он. Гостиная освещена и протоплена, но пуста. Может, Фред решил подшутить надо мной? Я провожу взглядом по знакомой обстановке, подхожу к камину, расстёгиваю плащ и немного греюсь у дружелюбного оранжевого пламени. Замечаю, что перед камином больше нет кресел, вместо них – кушетка из жаккардовой ткани с округлым подголовником. Кофейный столик всё тот же, на стеклянной поверхности ждут своего часа полупустая зелёная бутылка, одинокий стакан с подтаявшим льдом и пара книг. Я пролистываю страницы, мелкие строчки набраны на незнакомом мне языке. Кладу рядом почерневшую от влаги шляпу и перчатки и брожу из угла в угол в ожидании хозяина. Вскоре я замечаю дверь, скрытую за зелёной портьерой, которая почти не выделяется на фоне обоев, только едва серебрится чешуёй вышитого восточного дракона. Я не заметил эту дверь в первый визит, что, впрочем, и не удивительно. Отодвинув тяжёлую ткань, я стучусь, хотя дверь приоткрыта. – Вы же знаете, что до шести можно входить без стука, Фред, почему вы всё время стучите? – Теперь не буду. Когда я попадаю внутрь, мне кажется, будто я шагнул через кроличью нору в мир, который не согласуется с лаконичной упорядоченностью остального дома. В большом прямоугольном пространстве с высокими серебристыми стенами и музыкальным чёрно-белым ковром царит столь непривычная мне эклектика цветов и форм, а воздух пропитан такой густой смесью сладких и терпких ароматов, что я невольно теряюсь. Из-за очередного оглушительного удара грома я не могу разобрать слов Грэма, но его улыбка меня подбодряет. Он стоит у окна, одетый в серый костюм, и курит. Я отвечаю не слыша собственного голоса. Гроза гуляет прямо по Голдбридж-роуд, сотрясая стёкла чудовищными лапами. – Искренне надеюсь, что нас не настиг очередной Потоп, – когда грохот смолкает, Грэм поворачивается и смотрит наверх, как будто дождь идёт не с неба, а стекает из лепных узоров на потолке. Я уверен, что на море бушует обычный шторм, иначе голова раскалывалась бы от видений и голосов, и мне стало бы не до светских визитов, но я скромно молчу о своих догадках. – Впрочем, неважно, сейчас нам остаётся только смириться. Я охотно смиряюсь с роскошной обстановкой, среди которой пережидать непогоду гораздо приятнее, нежели в моей скромной келье в «Рифе дьявола». Грэм подходит и, зажав сигарету между зубами, помогает мне освободиться от плаща, словно я мягкотелый аристократ в гардеробе дорогого ресторана. – Побудьте здесь, я повешу у камина. Когда он выходит, я могу осмотреться. Из всех обжитых частей особняка, где мне удалось побывать, эта комната больше прочих обладает диковинной индивидуальностью. Левая её часть, выходящая окнами на улицу, в приглушённых шоколадно-кремовых оттенках, отдана под современную мебель с симметричными чёткими линиями и металлическими деталями. Главенствует здесь широкая двуспальная кровать со ступенчатой спинкой, справа и слева от которой расположены тумбы с квадратными светильниками. Квадраты побольше ввинчены в потолок в качестве люстр. Зелёные листья свешиваются широкими языками из белых напольных ваз. Два высоких шкафа с полосатыми дверцами стоят в дальней части комнаты у двери, ведущей, вероятно, в ванную. В этой же половине находится молитвенный уголок с горящими свечами, как в кабинете. Правая – с золотисто-чёрной барочностью выпуклых форм и богатством мелких деталей – как будто встроена из другой, ушедшей эпохи. В этой части расположен тяжёлый расписанный витиеватым узором из листьев и плодов стеллаж с округлыми боками, наполненный книгами по искусству и фарфоровыми розовощёкими пастушками. Рядом стоит платяной лакированный шкаф с декоративными кистями вместо ручек и завитками королевских лилий на дверцах. По его сторонам застыли, словно стражники, одомашненные лимонные деревца. Ближе всего ко мне находится пухлый секретер на выгнутых ножках, оснащённый десятком изящных ящичков. Откидную доску украшают массивные бронзовые канделябры, между которыми царит тонконогая ваза из разноцветного хрусталя с живыми бледно-лиловыми ирисами. Цветы, я полагаю, предназначаются той, чей портрет висит в резной золочёной раме над секретером. Детали и цвета одной части спальни будто перетекают в соседнюю и наоборот – на одной из прикроватных тумб стоят пышные округлые часы, увитые зеленоватыми от патины гроздьями винограда; высокие окна наполовину затянуты тяжёлыми чёрными шторами с многослойными ламбрекенами, которые отражаются в строгих трапециевидных зеркалах правой стороны. Воздух здесь пронизан сильнее, чем в других помещениях, ароматами парфюмерии, ладана и никотина, которым почти удалось заглушить усиленное ливнем зловоние Окмонта. Когда глаза осваиваются, я замечаю более мелкие детали: стопку открыток за стеклом стеллажа; сухие лепестки вокруг вазы; длинные восковые слёзы на подсвечниках; прямоугольники визитных карточек на прикроватной тумбе рядом с пепельницей и раскрытым портсигаром; смятые бумаги в корзине между ножек секретера; книгу на светлом стёганом покрывале, между страниц которой торчит ровный уголок конверта. От кого это послание, кто ещё заглядывает в мозаичную спальню, и если Грэм проводит ночи здесь, делит ли он с кем-то эту постель? Она такая просторная. Мне становится щекотно внутри при мысли, что я попал в глубоко личное пространство мистера Карпентера. Я мысленно бью себя по рукам, чтобы не обшарить каждый ящик, открыть каждый шкаф, разгладить клочки из мусорного ведра, вскрыть письма, деловые и любовные, обыскать ванную комнату, найти слепки его маски, под которую мне давно хочется заглянуть, пусть несложно догадаться, что я там увижу. Иной раз мне кажется, что стремление вмешиваться не в свои дела, проникать в незнакомые дома, потрошить чужое прошлое и настоящее, открывать шкатулки постыдных секретов, влезать в самые потаённые уголки человеческой жизни сродни природной мужской потребности вторгаться всеми известными способами в другую плоть. Только моё влечение едва живо под гнётом постоянной усталости и тяжёлых препаратов, потому я довольствуюсь суррогатом, предоставляемым мне профессией. Лишь ростки душевной привязанности и немного морали позволяют бороться с навязчивым желанием вскрыть замок Джой, выдернуть нить из её рта или самовольно исследовать интимные детали жизни Грэма. С другой стороны, он ведь сам возбуждает моё любопытство, позволяя входить в тайные двери. Между тем, особняк не хранит ни одного образа его самого или Брута, будь то фотокарточка или картина, мне стоило бы заняться поисками семейной хроники на досуге, просто чтобы лучше понимать, с кем я веду дела. Тем охотнее я сосредотачиваюсь на портрете. На фоне изумрудного полога изображена по пояс молодая женщина с забранными в высокую воздушную причёску светло-каштановыми волосами, одетая в закрытое фиалковое платье из велюра с высоким горлом по моде конца прошлого века, с нежным и бледным округлым лицом, как у красавиц Гибсона, тонкими пальцами в кружевных перчатках и отрешённым взглядом. Я не вижу никаких меток, кроме ничего не значащих инициалов художника, но каким-то образом понимаю, что её уже нет в живых. – Это была её спальня, – Грэм легко угадывает мои мысли: он возвращается, пока я, приблизившись к секретеру, разглядываю искусно выписанные маслом детали кружева, – я перебрался сюда вскоре после того, как она скончалась. – Это её вещи, – он последовательно указывает дымящимся кончиком сигареты на всю изящно-округлую мебель: секретер, стеллаж и лакированный шкаф, – не могу с ними расстаться, храню как память. Так что, как видите, я маменькин сынок. Он тушит окурок в пепельнице у кровати и возвращается ко мне так быстро и тихо, что биологический и профессиональный инстинкты моментально выбрасывают красный флажок, протестуя против присутствия другого человека за спиной. Усилием воли я заставляю себя не дёргаться и не тянуться в очередной раз за «больтом». Путь к доверию, вымощенный моими неоднозначными размышлениями, а также подозрениями Виктора и сведениями от других местных, оказывается долог. – Она обладала слабым здоровьем, много времени проводила перед камином, читала или вышивала. Мы были очень близки, я каждый вечер приходил в гостиную, устраивался рядом, клал голову ей на колени и рассказывал обо всём, что произошло со мной за день. Пока я возвращаюсь взглядом к портрету, пытаясь представить эту женщину во плоти, он пропускает свои руки под моими, скрещивает их на моей груди и прижимается так сильно, с каким-то затаённым исступлением, что кобура больно впивается под рёбра. Держу пари, в детстве мистер Карпентер не любил делиться игрушками. – Все маленькие секреты, – тихие слова проникают мне в самое ухо на мягком кончике его языка, – но, знаете, главный секрет заключался в том, как она слушала, – так, что можно было раствориться в её сочувственном внимании. Перед сном она всегда заходила обнять меня, а с утра целовала много-много раз. Как будто знала, что не сумеет дарить любовь долго. Так и случилось, её уход знаменовал начало моих бед. Прошло уже больше пятнадцати лет, а я продолжаю жить лишённый благодати в отсутствии родной души. Поэтому, раз уж вы приняли моё приглашение, мистер Рид, я не смогу отпустить вас так легко, как в прошлый раз. Меня дурманит запах церковных благовоний, смешивающийся с едва ощутимыми нотками увядающих цветов, и усыпляют умиротворяющее человеческое тепло, монотонное мурлыканье Грэма, поселившееся в моей ушной раковине, и скоро подсыхающие следы слюны, оставленные его быстрым ртом на мочке, нижней челюсти и шраме на шее. Жёсткие грани маски раздражают кожу, но я молчу, и разомлев приваливаюсь к нему, отчего его хватка становится крепче. Красная лампочка тревоги ещё тускло мигает в сознании, но разве не ради этого сахарного капкана я шёл сквозь дождь и ветер? – Пока я не выложу свои секреты? – я обращаюсь к его гладко выбитой щеке. – Вы можете молчать, – он говорит едва слышно. Я наблюдаю, как единственный зрачок расширяется, заполняя тьмой зеленовато-серое пространство радужки, и прячется на секунду под беспокойным веком, чтобы затем вновь сфокусироваться на мне и ещё дальше. Больше всего с лицом матери Грэма роднят ровные очертания губ и этот странный взгляд, который я уже замечал прежде, словно утекающий куда-то. – Можете делать, что хотите, только приходите почаще. Без вас мои вечера стали гораздо тоскливее. Он ощупывает моё лицо одной рукой, словно слепой, стремящийся распознать незнакомые черты, и приглаживает влажные от дождя волосы. С каждым острожным касанием я словно погружаюсь в ванну душистого густого ликёра. Глаза закрываются сами собой, и моё единственное желание – добраться до той большой кровати. – Ну, пойдёмте, – его голос вдруг оживает, быстрым движением Грэм вытирает губы и легко тянет меня за рукав, – покажу вам столовую. Большинство в это время только обедает, я же ложусь рано, поэтому угощу вас ужином. Он схлынул так внезапно, что на коже ещё живут следы прикосновений. Выдернутый из дрёмы, я остаюсь в растерянности наедине с портретом его матери. Мне не хочется покидать спальню, но не я здесь распоряжаюсь, поэтому покорно следую на ватных ногах, чтобы нагнать Грэма у выхода из гостиной.