Misty

Я с тоской рассматриваю обильную бледную плоть с тёмно-лиловыми мазками и борюсь с подступающий тошнотой. Я больше не обращаю внимания ни на узорчатые бордовые стены столовой комнаты, ни на миниатюрные розовые букеты по центру длинного обеденного стола, меня не отвлекают хрустальный свет с высокого потолка и щекочущий ноздри запах вощёного пола. Зелёная полотняная салфетка должна лежать на коленях или покоиться за воротником, но скучает рядом с пустым бокалом. Осьминожьи щупальца, вытаращив ряды разваренных присосок, один вид которых провоцирует у меня нервный зуд под кожей, сворачиваются большими толстыми петлями на фарфоровой тарелке среди широких листьев салата в огуречном веере, присыпанном душистой приправой. – Погода – совершенно бессмысленный раздел в этой газете, – голос Грэма доносится сквозь шорох страниц с хозяйского места – у истока белой накрахмаленной реки, но я не отзываюсь. Мне как нарочно вспоминается завтрак, далёкий, как сам Бостон, – благоухающие рыбные сэндвичи, созданные рукой Виктора, и прочие чудеса местной кухни: змееобразные угри в карамели; подпорченное, завуалированно-копчёное акулье мясо, варёные белоглазые рыбьи головы для тех, кто победнее; а также крысы на палочке вместо зефира у скаутского костра, разведённого бездомными в мусорном баке. Желчь поднимается к горлу, вместо того, чтобы оставаться там, где положено. – Что-то не так? – мистер Карпентер наконец обращает внимание на моё затруднение. – Может, где-то в этом огромном доме завалялась пара куриных крылышек в остром соусе? – я смотрю в его сторону, приподняв бровь. Не хочу показаться невежливым, но и молчать не могу. Меня мутит от даров моря. – Но у меня прекрасная кухарка… Непонимание в его взгляде столь искреннее, что я впадаю в ещё большую тоску и нерешительно верчу между пальцев серебряную вилку с волнистой рукоятью. Почему именно в приятной компании среди уютной обстановки, где никто не подает на стол «чужака» под типичным окмонтским соусом, мне делается так не по себе? Привычки и образ мыслей, порождённые Окмонтом, я, вероятно, никогда не пойму полностью. Действительно, что способно возбудить аппетит лучше нежного прикосновения щупалец к нёбу? Меня вновь одолевают спазмы в желудке, и я повторно перевожу взгляд с тарелки на Грэма, но тот уткнулся в газету с совершенно безмятежным видом. Не в его ли рту, что целовал меня сегодня, уже исчезла порция тошнотворных созданий, которые ещё недавно лениво гребли осклизлыми конечностями в мутной окмонтской воде? Мелочь по сравнению с нежной сыновей заботой о гомункуле папаши Брута, взращённом на слизи Плодовитой матери; дополнительный штрих к портрету, который я до сих пор рисую всеми красками, что найду. – Да я даже горничной тут не видел, – мне мерещится, что мой ужин шевельнулся; острыми зубцами я пришпиливаю ветвистую плоть к тарелке. – Другие времена настали: люди больше не служат поколениями, работают по найму и не живут в доме постоянно. Тех, кто остался, – я имею в виду: кого не забрал Потоп или кто не успел покинуть город, – я отпускаю до наступления темноты к семьям. Я могу обслужить себя самостоятельно и не нуждаюсь в перемене десяти блюд. Но повариха служит в нашей семье много лет, начала ещё при молодом Бруте и живёт здесь, в правом крыле, если вам захочется её поблагодарить. Хотя, думаю, сейчас она уже спит. Грэм вещает на одной ноте, не отрываясь от чтения, словно выдает информацию в справочном окошке, я украдкой зеваю. Не так уж сильно мне хочется глазеть на спящих кухарок, я просто тяну время за лиловые щупальца. Однако кто, по меткому выражению Виктора, кусает дающую руку? Окажись я в Китае, стал бы я отмахиваться от риса? А попади на остров каннибалов, чего бы мне стоил отказ от местного угощения? Я решаюсь на очередной спуск в бездну: вдохну поглубже и затолкаю в себя эти мясистые, отвратительные на вид, массивные отростки, а следом волью целый кофейник, чтобы им было где плавать, хотя лучше бы опустошить бутылку виски. Моё решение не употреблять алкоголь – в данном случае добровольная пытка. Несколько сосредоточенных минут уходят на борьбу с ужином, но итог вполне удовлетворителен, особенно с учётом того, что кофе здесь варят значительно лучше, чем в «Рифе дьявола». Чтобы выносить гнетущую атмосферу Окмонта, постоянно приходится чем-то себя подбадривать и стимулировать. Жаль только, что даже сотня кофейных зёрен не в состоянии одолеть мою усталость. Я откидываюсь на узкую готическую спинку стула и путешествую глазами по ажурным узорам скатерти, блестящему серебру и фарфоровым изгибам, прислушиваясь к ощущениям в желудке. На вкус это порождение Дагона определённо лучше, чем на вид. От наполнившей меня сытой тяжести делается хорошо и безвольно. Лишь одна мысль не дает покоя, кружась, как лошадь на корде. – Я могу воспользоваться вашей библиотекой? – Ваша работоспособность поразительна, – Грэм откладывает газету и, оправив пиджак, поднимается, знаменуя конец ужина. – Если я нахожу интересную зацепку, – я поднимаюсь следом, испытывая настоящее облегчение, – то вгрызаюсь в неё, как бульдог в медвежью ляжку. – Вашей комнатой вы тоже можете воспользоваться, – что-то в моих словах или виде его изрядно веселит, – в последний визит там осталась пара мелочей. * Гроза истощилась, лишь изморось дрожит в туманно-жёлтых ореолах фонарного света, видных сквозь запотевшие окна «моей» комнаты. Насыщенная штормом и рыбной гнилью городская сырость просачивается в домашнее тепло, как заразная болезнь в тело. Кожа от неё идет пятнами, лёгкие разбухают, мозг отекает, нос проваливается внутрь. Или это последствия другого недуга? Сухие оранжевые фонарики физалиса продолжают рассыпаться в пыль в чёрных вазах и мятные саше прячутся по ящикам, распространяя призрачный аромат. Оставленный мною шприц, чистый и прокипячённый, аккуратно лежит у раковины, короткий стёртый карандаш ждёт рядом с граммофоном. Пятно на потолке расползлось ещё шире. Я захлопываю книгу, заточив между страниц сигаретный дым, и откладываю её на белый овал прикроватного столика. Последний час я утопаю в море из знаков и символов, но не нахожу ничего похожего на те, что высечены на стенах городской библиотеки и дома Джой. Разнообразные глифы, узоры и буквы сливаются в пёстрое месиво, раздражающее зрение и путающее мысли. Зачем я занимаюсь этим масонским делом сейчас? Не от того ли, что пытаюсь усмирить колкое беспокойство, преследующее меня сперва среди томов, некоторые из которых меня сильно озадачили, пока я искал справочники по местной символике; затем в ванной, где вода горячая, как в адском котле, какой я никогда не дождусь в отеле; а теперь в постели, где я то курю, пачкая простынь серым пеплом, то листаю страницы? Я гадаю, ждать мне компанию или нет, насколько сильна во мне нужда разбавлять привычное одиночество, стоит ли будоражить своё естество? Не завалится ли ко мне под бок папа Брут? Кто знает, где он шляется. В этом полупустом остывающем особняке люди появляются и исчезают внезапно, согласно каким-то сакральным законам внутренней геометрии. Только Фред составляет исключение из правила. А может, я просто не привык жить в больших домах. Ожидание подтачивает терпение, но усталость всегда сильнее. Она подчиняет тело и глушит сознание, наваливаясь всей своей сонной тяжестью. Я тушу сигарету в мраморной пепельнице, гашу двухголовую настольную лампу и поворачиваюсь на бок, поглядев напоследок в оконную вертикаль. Ранняя половинчатая луна то появляется, то исчезает в рваных поспешных чёрно-серых облаках. Даже если меня ждут кошмары, их значительно легче переносить в свежести большой кровати, где пружины не впиваются под рёбра. Я словно размягчаюсь под нагретым собственным теплом одеялом. И закрываю глаза. * Я возвращаюсь в подслащенную фонарями ночную серость, когда кровать тяжелеет и Грэм неторопливо устраивается рядом, перебрасывая через меня руку. Наполовину она обнажённая и тёплая, наполовину шелковисто-пижамная. Я не шевелюсь и не говорю ни слова, но восприятие немедленно обостряется, будто я в засаде на самого себя. Я уже распробовал его объятья, однако в последний раз без одежды в присутствии мужчины я был на финальном досмотре в бостонской лечебнице, прежде чем меня выпустили, пообещав напоследок, что очень скоро я вернусь обратно. Ничего соблазнительного. Нетребовательное присутствие мистера Карпентера и ровное дыхание, которое я чувствую на шее, постепенно рассеивают мою настороженность. Продолжительное одиночество, притупляя чувства, делает сговорчивым, в чём-то даже безразличным, а в компании Грэма я испытываю некое успокоительное душевное заземление: в его травмах и религиозных странностях скрыто нечто, закрепляющее разум в печальной реальности прошедшей войны и семейной паутины, в отличие от моего помешательства, сочащегося светом из иных миров, что раз за разом принудительно выталкивает меня за пределы объективной действительности. Границы дозволенного в Окмонте давно прогнили, высокая вода и коллективное сумасшествие хорошенько их расшатали. И в моём печальном случае не так уж важно, чьё тепло согревает меня по ночам, до сего момента – ничьё. Лишь одна деталь портит эту пасторальную сценку. – Вы и ночью носите маску? – Не хочу вас смущать: зрелище не из приятных, – Грэм отзывается быстро и охотно, с непонятным мне удовольствием, – я сам порой не могу спокойно смотреть на своё лицо. Поздновато заводить разговор о смущении, вместо ответа я устраиваюсь поудобнее, так чтобы его присутствие отделяло от моего только тонкая гладкая ткань пижамы. Я ощущаю, как двигаются мышцы живота на каждом его вдохе. – Но с теми частями тела, которые могут доставить вам удовольствие, – его тепло тяжелеет и дыхание становится ближе, – у меня всё в порядке. Сквозь искусственные слои одеколона, дорогого мыла и мятного зубного порошка я вдыхаю его настоящий запах, отчего мне на мгновение делается беспокойно и ладони потеют. – Только я не могу похвастаться тем же, – я поворачиваюсь, чтобы видеть его лицо, так, мне кажется, будет легче объясниться. Делаю я это скомкано, путаясь в мыслях, частью из-за неловкости, частью из-за вновь обволакивающего меня сонного отупения. Слова похожи на тягучие, еле ползущие по стеклянной кромке медовые капли. Не хочу питать ими чужие иллюзии. – Но я могу полежать с задранными юбками, как смиренная викторианская женщина, – заключаю я прямо в его сочувственный рот. – Ваш измождённый вид говорит сам за себя, – мистер Карпентер лижет мои скорбные губы тёплым языком. Иронично, ведь собачка здесь Чарли. – Как вы собираетесь вести расследование, если совершенно себя не бережёте? Стоило забрать вас тогда из этого жуткого номера. – Так и забрали бы, – в моём голосе неожиданно много досады. – В моей жизни было достаточно принуждения, – он приподнимается на локте, в темноте маска обесцвечивается, превращаясь в мраморное лицо памятника, – а вы, как я заметил, любите гулять сами по себе. – Иногда нужно уметь проявлять настойчивость, мистер Карпентер. – В следующий раз так и сделаю, – он со смешком ластится ко мне всем своим шелковистым существом. – Но раз вы уже оказались здесь, пожалуйста, спите. Послушно закрывая глаза, я думаю напоследок: зачем ему закрываться на все пуговицы, если он собрался делить со мной постель? Я вялым движением расстёгиваю одну, у самого ворота. Мне непривычно видеть Грэма таким доступным, легко достижимым – в противоположность дневному облику. На всякий случай расстегиваю ещё одну. Полагаю, для того он и потрудился их застегнуть. * Мне снятся чудеса: рот бесконечно медленно наполняется мёдом, бархатной сладостью, настоянной на самых чутких ласках, самых умиротворяющих словах, которые только способны подобрать чужие губы. Я беззаботно наслаждаюсь ими, погрузившись в целительную темноту подсознания, покуда злой стальной крючок не вонзается в моё уязвимое удовольствие, распарывая кожу и рождая такую острую горячую боль, что она моментально выдёргивает меня из грёз на поверхность реальности, как жалкую рыбёшку. – Вы спятили? Я с усилием спихиваю Грэма с себя и, кое-как усевшись в полусонной суматохе, ощупываю свой рот, пульсирующий и липкий. Половина луны висит прямо в оконной раме, так что я могу разглядеть тёмные отпечатки на пальцах. Грэм отползает на четвереньках, часто дыша, пижамная куртка полностью расстёгнута и сползла с плеч, растрёпанные волосы липнут ко лбу. Я впервые вижу его в таком беспорядке. Нарисованный глаз не мигая сверлит меня, второй в мыслительной муке бродит туда-сюда под нахмуренной бровью, пока мистер Карпентер пытается уяснить смысл произнесённых мною звуков. Причудливая рассинхронизация того, что от природы должно двигаться синхронно, вызывает во мне инстинктивный протест. И покуда я балансирую на тревожной границе сна и яви, у меня рождается безумная идея, будто Грэм решил содрать с моего лица немного кожи для своего. Следующие несколько мгновений мы молча вглядываемся друг в друга: я – одурев от его выходки и зажимая кровоточащие губы, он – с тупым обожанием и безо всякого следа интеллекта. В ночной стране мистер Карпентер словно вывернулся наизнанку, его образ смягчился, расплёлся, растерял строгие сдержанные линии, вычерчивающие форму при свете дня. Внутри у него – изнывающий от груза собственных чернил спрут. Его полуживой рот вздрагивает, словно желая породить разумный ответ, но Грэм только облизывается, коротко, как ящерица, отчего вид у него делается окончательно бесстыжий. Я сдаюсь. В этом городе ещё никто не смотрел на меня так. Я возвращаюсь на подушки, не удивляясь одолевшему меня фатализму. Я ведь тоже проглотил спрута, и теперь они вытягивают щупальца, чтобы присосаться друг к другу в глубокой зелёной воде. – Будете продолжать в таком духе, – я вытираю рот о полу пижамы, когда он снова ложится сверху, – я вам врежу. Не думаю, чтобы мистер Карпентер понял. Он целует меня с таким самозабвенным, одержимым наслаждением, какое, наверно, испытывает изголодавшийся страдалец, когда наконец получает возможность насытиться, запихнуть в себя как можно больше индейки после предрождественского воздержания, не заботясь о приличиях. Сам я жажду только, чтобы песочный человечек смилостивился и насыпал волшебной пыльцы на мои веки. * Я снова просыпаюсь, не представляю, какой раз за ночь. Стаскиваю простыни, облепившие влажную кожу, как смирительная рубашка во время водных процедур, сажусь посреди кровати и трясу головой, пытаясь рассеять морок. Сквозь туманную пелену, застилающую глаза, мучительно стараюсь определить, где я нахожусь и почему. Я не узнаю искажённых очертаний тонущего в пепельном сумраке пространства, и тревога мгновенно разливается по внутренностям, словно кто-то проткнул шарик с водой. Сквозь стёкла под шум дождя пробивается зелёный свет. Настоящий ли это дождь или чей-то шёпот? Я под водой или над? Бодрствование это или сон? Или сон внутри сна? Тело опалено, измучено и не уверено в полноценном существовании своих членов. Моя возня будит Грэма, он сбрасывает одеяло и, приподнявшись, прислоняется к спинке кровати. Он потерял маску, и я не могу оторваться от созерцания жуткой пустой глазницы – она чернее, чем сама ночь. Будто вся окрестная тьма свивается спиралью в узкий колодец, пробуравленный войной в его черепе. Жалкие остатки моего разума беспредельно влечёт в эту бездну, словно его глазница – вход в другой мир, таинственная замочная скважина, куда мне нужно вставить свой ключ. Изуродованная правая половина лица улыбается сама по себе, обнажая влажный блеск зубов, – живая иллюстрация к «Человеку, который смеётся». Потом начинает улыбаться и левая, но так тускло и бессмысленно, что мне кажется – Грэм меня попросту не узнаёт. В подернутой дымкой полуреальности я и сам не уверен, что он такое: галлюцинация, призрак, мертвенно-бледный манекен на фоне мелового савана простыней и чёрной рамки кровати? Когда Грэм отрывается от подушек, я невольно отстраняюсь: не хочу добавлять в эту монохромную палитру кроваво-красный. Он двигается, как я, медленно, заторможено, словно сомнамбула, и сворачивается рядом, обвивая меня мягкими, безвольными руками. Их касание убеждает мои утомленные неопределённостью нервы, что он – не видение, а теплокровное свидетельство мира живых. Я сдаюсь после пары бесплодных попыток заговорить с ним. От мистера Карпентера этой ночью никакого толку: он эволюционировал обратным ходом, в томное бездумное животное. Зеленоватое свечение понемногу рассеивается, тускнеет до лунного, и гротескные очертания комнаты приобретают естественные линии квадратов, овалов и прямоугольников. Я ложусь подле Грэма, приспосабливаясь к его странной позе, укладываю голову ему на бедро и молюсь местному богу, чтобы эта ночь когда-нибудь закончилась. * Я прихожу в себя от легкого похлопывания по щеке. На этот раз просыпаюсь быстро, осознанно, готовый к любой неожиданности перевёрнутого мира. Тусклое свинцовое утро заполняет комнату, раздражая измученные глаза. Слава Кэю, они не отмечают макабрически искажённого пространства или струящегося меж оконных рам противоестественного света. Поморгав для обретения пущей чёткости зрения, я смотрю на настенные часы. – Зачем вы одеты в такую рань? – мне затруднительно двигать распухшими губами и хочется пить. – Вашими трудами, мистер Рид, я стал главой семьи и у меня теперь масса обязанностей. Грэм сидит рядом на краю кровати, каким я привык видеть его большую часть времени, – в строгом костюме, приглаженного, немного бесцветного и лишённого всякой лихорадочности. Зажим на белом галстуке выполнен в виде золотистого щупальца. От вида этой безделушки мутные воспоминания начинают шевелиться под илом прошедшего дня, но я их отгоняю. Вместе с деловым обликом к Грэму вернулись и сдержанные манеры. Я безуспешно пытаюсь совместить его будничный образ с чудным полуночным созданием, святошу Джекила с распущенным Хайдом, но половинки этой стереофотографии слишком непохожи друг на друга, чтобы сделаться цельным изображением. – Прошу прощения, – он задумчиво потирает руки, – не знаю, что на меня нашло. Вы выглядели таким уязвимым во сне, таким беззащитным, что я и не думал вас беспокоить, но одиночество толкает на странные поступки. Виноватые нотки соскальзывают с его языка, ничуть не омрачая ауры тихого умиротворения, в которой Грэм пребывает. – Вам виднее, – убедившись в его адекватности, я высвобождаю руку из-под защиты одеяла, тянусь за сигаретой, но сейчас даже удержать фильтр между губ – дополнительный труд. – Сегодня вам лучше остаться в постели. У вас, – Грэм, шумно вздохнув, опускает голову, и мне кажется, что он расстроен, пока он не фыркает, пытаясь совладать со смехом. – У вас довольно пожёванный вид. Я с некоторым усилием воздерживаюсь от комментариев, думаю только, что никуда и не собираюсь: не нахожу сил встать. Чувствую себя более разбитым и усталым, чем когда засыпал, словно с похмелья, хотя не брал в рот ни капли. – Пейте чай, Чарли. Мой рот ноет при одном взгляде на белый парок, поднимающийся над синей чашкой с восточным орнаментом, которая стоит на маленьком квадратном подносе возле вчерашней книги. Пока я раздумываю над своим нелепым положением, Грэм вынимает из моих пальцев бесполезную сигарету, и бережно, словно она может рассыпаться на манер сухих цветов, гладит мою ладонь, отчего в самой глубине моего существа рождается трепет куда более проникновенный, чем от его ночных конвульсий. Когда дверь за мистером Карпентером закрывается, я разглядываю обласканную руку, будто она мне больше не принадлежит. Затем решительно выбираюсь из тёплой норы в утреннюю прохладу. В этом проклятом Окмонте постоянно приходится бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте, а уж мне-то нужно бежать вдвое быстрее.