Misty

– ...Поймите, я осознал. Я не притворяюсь. Я говорю это не для того, чтобы меня отпустили, не пытаюсь выглядеть лучше в ваших глазах. Я придумал этот город. Окмонт. Однажды я представил, как было бы здорово сбежать из этих стен так далеко, чтобы никто до меня не добрался, не дотянулся ни руками, ни иглами, ни электродами. Но кто отпустил бы человека, официально признанного душевнобольным, на волю? Кто поверит, что параноидному шизофренику каким-то образом удалось убедить комиссию в том, что он – нормальный? Это не ремиссия, но и не ложь. Спасительная фантазия агонизирующего рассудка. В действительности я не ступал на эти дождливые земли, а создал их из чёрных теней палат и белых пятен кабинетного света; поднял из глубин сознания, чтобы ногам было на что опереться, пока я лежу привязанным к койке; чтобы душе было куда ускользнуть, когда меня везут на каталке по грязным холодным коридорам в процедурную. Разве может существовать подобное странное, набитое всякой жутью место в реальности? Разве не мой рассудок размывается во времени, постепенно обваливаясь в безумие, как прибрежные районы уходят под воду? Один в городе, я бегу без устали в тумане ночных улиц, чтобы найти ответы, но это лишь мыслительные судороги. Знаете, есть одна любопытная деталь. Окмонт – остров, он отделён от материка так же, как моё сознание отделено от сознания других людей, затуманено бредом, перегружено галлюцинациями. Оказавшись на его берегах, я отрезал себя от реального мира. Но мне нужно было хоть какое-то убежище, пусть жуткое и негостеприимное, где я занимался бы тем, что собирался делать, если бы мне действительно удалось вернуться к нормальной жизни, – вёл расследования, как будто моя голова в порядке. Как будто молнии в небе – не разряды электричества, прожигающие мозг насквозь, как будто шум гигантской волны – не изнурительная гидротерапия… На этом пассаже у меня заканчивается дыхание. Язык с трудом шевелится во рту. Ощущаю отвратительную слабость во всём теле и зрение мутное, словно глаза – шарики из дымчатого стекла, поэтому я закрываю веки, едва открыв их; успеваю только разглядеть сидящий рядом белый халат, когда врач, наклонившись, заботливо дотрагивается до руки. Тёплым, почти дружеским прикосновением доктор нащупывает пульс. Под веками расползаются оранжевые пятна электрического света. Я полулежу, прислонившись к мягкой спинке, койка широкая, не по-больничному удобная. Значит, я на психотерапевтическом сеансе, а не на процедурах. Здесь необычно тепло, мне кажется, я слышу треск дров. Не замечал, чтобы у терапевта был камин, в кабинетах обычно холодно, но в палате ещё холоднее. Не понимаю только, когда начался сеанс, и не вспомню, как я входил, ложился, почему рассказываю всё это. Я растираю лицо. Ладони влажные, руки онемели и совсем обленились, но не в ремнях, уже хорошо. – Вялость ваших членов – типичное состояние после утраты сознания. Адекватные мускульные реакции восстановятся через некоторое время. Однако продолжайте, мистер Рид, очень любопытно. Такое словесное буйство после синкопального эпизода я наблюдаю впервые. Значит, обморок; не могу вспомнить, когда и где я упал. В общей комнате или в палате? Почему вызывали терапевта, а не сестру? Кратковременная память словно стёрлась, вместо неё – слепая зона. – А подводный храм, – подавленный из-за невозможности нащупать свои следы во времени, я продолжаю самообличение, – тайные общества, колдовство, зловещие секты – разве не следствие паранойи, переплетённой с бредом, который я подцепил от других пациентов? Чудовища в тёмных подвалах, люди с рыбьими головами, господи, – разве это не последние творческие всполохи моего воображения? Лица жителей – серо-зелёные пятна, пустые глаза – ассоциативные слепки с лиц персонала, родственников, сослуживцев. Ты говоришь с ними, но только отвернись – они растворяются, как призраки. И запах… Чем здесь пахнет? Чёрт возьми, так знакомо. Последняя мысль рождает беспокойство: со мной что-то происходит лишь из-за вдыхания этого густого насыщенного воздуха. Зрение моё неверно, но я наблюдаю запахи в помещении внутренним взором, буквально вижу их благодаря болезненному смешению чувств: словно в тяжёлый зловонный зелёный поток с солёно-йодистыми бликами под осенним лиственным дождем впадают серебристые ручейки древесно-лимонного благоухания и дует тревожный антисептический зюйд-вест, характерный для лечебницы. – Продолжайте. – Это всё, – когда я немного овладеваю телом, ко мне возвращаются и эмоции; мне становится тоскливо от всех этих откровений, я вздыхаю. Мне так жаль себя, свою никчёмную жизнь и выхолощенный мозг, – я должен признать реальность, как бы горька она ни была. Хочу быть свободен от иллюзий. Не ради заключения комиссии, а ради себя. – Временное помутнение рассудка, – доктор понижает тон, и его располагающий баритон утекает в сторону, относясь к кому-то другому, – следствие не столько потери сознания, сколько заражения организма гельминтами. Я открываю глаза, встревоженный нехорошим предчувствием, как раз в момент, когда врач поднимается с кресла, стоящего напротив, слишком красивого для государственного заведения. На некоторое время широкий белый бок слева от меня – всё, на чём я могу сосредоточить взгляд. Я слышу острый скрип пера и вдыхаю густой запах чернил. – Не переживайте, мистер Рид, это всего лишь обморок. Заглянете в больницу для консультации, когда встанете на ноги. Пока пейте в своё удовольствие сладкий чай, дышите полной грудью нашим свежим воздухом и ни о чём не беспокойтесь. Я прописал вам прекрасное средство от паразитов. Засим оставляю вас в надёжных руках. А если захотите отдохнуть посолиднее, я похлопочу об уютной одноместной палате в психиатрическом отделении, хотя в последнее время там довольно людно. На последних словах раздаётся сочный смешок и белый бок колеблется. Я пытаюсь остановить это разрушительное для моего сознания движение, перебирая непослушными пальцами по грубой ткани халата. – Доктор Нортон… – Доктор Грант, – он улыбается и уверенным движением убирает мою руку. Я не в силах отвести глаз от его щегольски напомаженных пышных усов. Грант захлопывает круглобокий медицинский саквояж, который вырисовывается на низком столике, стоит мне повернуть голову левее; степенно облачается в клетчатое пальто и поднимает серый «котелок» в знак прощания. Одну за другой я спускаю отяжелевшие ноги на пол. Брюки в бурых пятнах уличной грязи, как и манжеты. Полоски на мятой рубашке похожи на тонкие голубые вены на серой коже. Ладонями я чувствую неровности плетёного узора на ткани кушетки, разутыми ступнями толстый ковер, на лбу – жар от камина, слева на щеке – уличный воздух из приоткрытого окна. Что ж, придётся принять горькую реальность. – Мне жаль, что вы это слышали. – А мне жаль вас, – мистер Карпентер занимает место удалившегося Гранта в кресле. Он снова матово-чёрный, словно приберегает этот цвет для выхода, как будто на улицах Окмонта недостаточно тьмы; тихий и собранный, весь из идеально отглаженных линий, аж глазам больно, – полная моя противоположность. Грэм таинственным жестом убирает руку во внутренний карман пальто, и у меня ещё брезжит надежда, что сейчас начнутся чудеса, и, вытянув искрящийся бенгальский огонь или хотя бы игрального джокера, мистер Карпентер подтвердит простым фокусом свою галлюцинаторную природу, но он достаёт портсигар. – Мои люди нашли вас на улице недалеко отсюда, буквально на обочине, привезли домой и вызвали врача, пока я отсутствовал, – он постукивает сигаретой по плоской серебряной крышке, осматривая меня с ног до головы, и передаёт футляр, но я откладываю его на столик, мне не до угощения. – Хорошо, что вы так примелькались Фреду, иначе они не обратили бы на бедолагу, вроде вас, внимания. Я очень сочувствую бездомным, но не собираюсь превращать особняк в богадельню, что бы ни мерещилось окружающим. После короткого огненного щелчка он, прищурившись, выдыхает замысловатое облачко дыма. Теперь я чувствую себя так, словно являюсь одним из специальных объектов благотворительной программы Карпентеров, но я не просил спасать себя, полежал бы ещё немного в грязи да и очнулся. Тогда мне не пришлось бы развлекать его нелепыми речами и глупым видом. – Спасибо, – мне неловко без ботинок, и я не имею понятия, куда исчезла верхняя одежда; мне вообще не нравится, что меня раздевали, пока я был без сознания. У меня пробуждается ощущение, подпитанное откровениями, в истинности которых я был уверен всего несколько минут назад, – ощущение, будто я встретил этого человека впервые, возникающее из-за его отстранённо-учтивой манеры держаться и ровного голоса: он звучит так, будто мистеру Карпентеру и не жаль вовсе. Я пытаюсь согреться, растирая ладонями колени, и с хрустом разминаю шею. Даже в смолистом дыхании камина меня знобит то ли по причине всегдашней окмонтской сырости, то ли от телесной слабости. – Хочу в Бостон, – похоже, у меня входит в привычку говорить прежде, чем думать. – Я могу помочь вам вернуться туда, и вы не потратите ни цента, если объясните, ради чего собираетесь это делать. Или ради кого, – Грэм снимает пальто и укрывает им мои плечи – на какое-то время я нахожу успокоение во впитавшем его тепло тонком надушенном кашемире. Весьма любезный жест, ведь от меня несёт уличной вонью и потом, а мистер Карпентер такой чистоплюй. – Ваша исповедь глубоко меня тронула, – Грэм возвращается в кресло, закинув ногу на ногу. – Не представляю, сколько мужества вам потребовалось, чтобы вынести подобное лечение. Не смущаетесь. Вы принялись говорить без остановки, едва доктор Грант поднёс нюхательную соль. Вы повторили свою речь трижды. Каждый раз спотыкались на обонятельных ощущениях и начинали пластинку заново. Запахи не врут, верно? Никогда не забудешь, как пахнет в операционном блоке... Мне сложно судить о медицинских причинах ваших фантазий, но, возможно, дело в том, что вы посетили Окмонт в период испытаний, как будто, приехав в гости, застали хозяина в дурном состоянии, больного, усталого и измученного. Он прикасается к моему лицу, оттирая грязь, руки у него по-вечернему прохладные и острожные, словно вместо головы у меня китайская фарфоровая ваза. Я не рискую подняться, чтобы не разбить это дурное сокровище. – Но если разглядеть в недуге страдание и посочувствовать его беде, проявить долготерпение и выходить его, он обернется к вам своей лучшей стороной. Я покажу вам позже цветные фотокарточки; до Потопа здесь было очень красиво, самобытно, много солнца и много соблазнов, конечно, но так притягательно. В такое место легко влюбиться. Заострённый начищенный носок его ботинка скользит вверх-вниз по моей голени, задирая штанину. – Я вижу свою миссию в том, чтобы возродить город в былом величии. Возможно, со временем мне удастся убедить вас в том, что Окмонт – лучшее место на земле. Мне делается смешно не столько из-за щекотки, от которой ноги и даже руки покрываются гусиной кожей, сколько из-за притворного равнодушия на его лице. – Знаете, до того, как наша дивизия вернулась в Штаты, я хотел остаться жить во Франции. Французы, хотя правильнее сказать француженки любят американских солдат, не важно, насколько сильно те изуродованы. К слову, я прихватил из Парижа несколько непристойных открыток, их я вам тоже покажу, пусть поднимают настроение. Он ненадолго замолкает, видимо, обращаясь в мыслях к своей коллекции. – Однако я принял решение вернуться и не жалею даже после того, как на нас обрушился Потоп. В особенности после Потопа. Я смотрю в заплаканное дождём окно с приподнятой, словно женская юбка, велюровой занавесью и не могу поверить, что кто-то захотел вернуться в это гнилое болото по доброй воле, но сейчас у меня хватает сил промолчать. – Я оставлю вас ненадолго, – остатки табачного дыма проникают в лёгкие прямо из его губ, – мне нужно привести себя в порядок. Я вернулся от Роберта, когда вас привезли. По его лицу пробегает тень, но я понимаю: сложно уйти от Трогмортона в хорошем расположении духа. Пока Грэм отсутствует, я всё же раскрываю предложенный портсигар. Подозреваю, что это лекарство получше, чем пилюли Гранта. Память о недавних событиях пока так и не даётся, несмотря на то, что я вроде бы смирился с реальностью. Теперь я знаю, когда и где упал, но по какой причине – очередное слепое пятно, а может, это уже и не важно. Сигарета дрожит и колёсико золотой зажигалки вертится почём зря. Мне требуется упорство, чтобы сделать первую затяжку. Я поглубже зарываюсь в приятно невесомое пальто, приказывая рукам сохранять твёрдость хотя бы потому, что испытываю непреодолимый соблазн обшарить чужие карманы. Помучившись попеременно совестью и любопытством, я осторожно ощупываю шёлковую подкладку, но, к сожалению, не нахожу ничего интересного: Грэм очень аккуратен. По крайней мере, пока на нём дневная одежда. Покончив с обыском, я окидываю взглядом гостиную, чтобы утвердиться в ощущениях и не мучиться подозрениями, что стены начнут расплываться только отвернись. Сколько я ни посещал эту комнату, каждый раз здешняя жизнь оказывается сосредоточена на пятачке между камином и кушеткой. Остальное пространство пусто и безлюдно, и одиночество это пахнет магазинной чистотой, даже стерильностью; мягкая кремовая мебель забыла прикосновения человеческого тела, некому играть в бридж за карточным столиком или смешивать коктейли в домашнем баре. Если приглядеться, в особняке не менее тоскливо, чем в любом убогом доме в Салвейшн Харбор или Шеллз. Меня отвлекает шорох, доносящийся из коридора: кто-то скребётся в дверь, и бронзовая ручка медленно поворачивается. – Привет, парень, – папа Брут смотрит на меня с порога из-за белёсой пелены катаракты и равнодушия. Внутри что-то обрывается при мысли, что отец семейства вернулся с того света, пока я не вспоминаю, кто передо мной на самом деле. Я так старательно избегал встречи с двойником, а он всё равно меня настиг, словно божественный рок в древнегреческой трагедии. Поздоровавшись, Брут теряет ко мне всякий интерес, минует камин, кушетку и подходит к высокому стеллажу у окна. Держится он прямо, но в шагах чувствуется вялость усталого или пьяного человека, и все достижения парфюмерной промышленности не в состоянии уничтожить запах слизи, что просачивается сквозь роскошный домашний костюм от его худого, пытающегося сохранить строгую осанку тела. Раскрыв стеклянные дверцы, Брут присматривается и начинает в одном ему понятном порядке выбрасывать книги с полок, не обращая внимания на названия. Движения его короткие и механические, словно деревянную куклу дергают за ниточки. Эти монотонные рывки кажутся бессмысленными и жуткими. Я слежу за ними не отводя глаз, и столбик пепла постепенно растёт. В голове вертится фраза, сказанная Бруту в последнее мгновение его жизни. Я познакомился с вашим сыном. Я познакомился с вашим сыном. И убил вас ради него. И ещё кучу народа. Тут до меня доходит, что я понятия не имею, куда делся револьвер. На столике только курительные принадлежности, чернильница со стальным пером и рецепт. Безоружный, я продолжаю наблюдать за Брутом, как озадаченный кот за огромной страшной мышью, пока Грэм, посвежевший и повеселевший, не появляется из-за тайной двери за портьерой. Вместо пиджака на нём шоколадного цвета курительный халат с атласным воротником. – Папа, – в его голосе не слышится ни удивления, ни раздражения, только мягкий укор. Он подходит к Бруту и осторожно берёт за плечи, отстраняя от стеллажа. Ведёт обратно к двери, тихо увещевая на ходу, до меня доносится что-то про первый этаж и кухню. Я нервничаю, когда передо мной разгуливает этот противоестественный близнец, элегантный зомби, кунстштюк сектантской мысли, какие эпитеты ни подбери – всё будет мало. Однако я успел насмотреться в Окмонте на разную чертовщину, поэтому гораздо больше меня беспокоит тон, которым сын разговаривает с отцом, – в нём прорезались заботливость и нежность, каких я не пойму. Как можно разговаривать подобным образом с тем, что даже человеческим существом не является? Пепел обжигает пальцы, и мрачная картина над камином впивается в глаза острыми галочками взмывающих в чёрное небо птиц. – Простите за эту сцену, – Грэм вскоре появляется в дверях с чайной чашкой на блюдце, – бедняга не отличит стеллаж от холодильника. Он вас больше не побеспокоит, поест внизу и его уложат спать. Он хмурится, едва договорив. – За беспорядок в вещах тоже извините. Отец немного неловок. Чашку Грэм оставляет в моих руках, быстро возвращает разбросанные книги на место, как мне кажется, ровно в том порядке, в каком от них избавлялся Брут, и садится рядом на кушетку, но смотрит не на меня, а на горящие поленья. Огонь придаёт его бледному лицу немного живости. – Думаете, я его не любил? Странный вопрос. С чего мне вообще об этом размышлять? – Я его обожал; в детстве, конечно. А когда до меня стало доходить кое-что об изнанке его мира, что случилось довольно рано, я боялся, но продолжал обожать всю его развесёлую жизнь: его феноменальную самоуверенность, самые быстрые машины, запах коньяка и сигар, оружие и нарядных женщин, это при живой-то жене. Потом я как будто переболел им, как болеют в детстве разной заразой... Но эта хорошая, самая невинная память до сих пор свежа и совершенно невыносима. Однако будь в том нужда, я убил бы его и в третий раз, – Грэм расстёгивает воротничок рубашки, будто эта мысль держит его за горло. – Он никогда не пытался хоть кому-то облегчить жизнь. Редкостный упрямец. Я разглядываю мистера Карпентера исподволь, пытаясь вообразить детали их с отцом существования, но в итоге просто любуюсь его неброской красотой. Возможно, грех отцеубийства оказался непосильной ношей для травмированного войной духа, поэтому сейчас здесь расхаживает второй – или какой по счету – Брут. Но Грэм ведь не марал белых рук ни в первый, ни во второй раз, не важно, кому пришлось побегать в мыле ради воплощения его планов, мне или священникам из секты. Любезно, прямо-таки галантно с его стороны взять совершённое мною убийство на свою совесть, только это не пальто одолжить, и настоящего Брута прикончил я. Лишь социопат будет спокойно распивать чаи, когда рядом ходит живое напоминание о преступлении во имя чьих-то благих градостроительных намерений, пасторских воззваний к совести или просто красивых глаз (мне хватило и одного). Даже если Брут не заслужил звание папаши года, из кремационной печи не выбраться мне, пусть и во снах. Я ставлю горячую чашку на столик, не сделав ни глотка. – Я, пожалуй, пойду. – Мистер Рид, признайтесь, вас воспитывали волки? – Грэм поворачивается ко мне, – потому что, Кэй свидетель, вы стараетесь убежать от меня при первой возможности. Но в таком состоянии вы никуда не пойдёте, беспокойная вы душа. Он целует меня без одержимости, как брат, а не любовник, один раз – в шрам под глазом. Война оставила отметину и на моём лице, пусть не такую жуткую. И после этого сухого мягкого поцелуя я думаю, что Брут тоже любил его, свою плоть и кровь, а я вклинился в эту любовь, приблизив непоправимое, и оттого мне крайне неуютно от одного вида старика. Но я послал ему пулю в лоб, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, приняв решение, взвесив все «за» и «против». Разве такое убийство не является лучшим доказательством моего здравомыслия? Разве нет? Или я опять что-то упускаю, а на самом деле скатываюсь с ума гораздо быстрее, чем можно предположить, и муки совести уже не играют никакой роли на этом пути? Мне тяжко думается, покуда я греюсь в уютной выходной шкурке мистера Карпентера. – Я имел в виду: пойду… к себе. – Я ночевал в вашей спальне всё то время, что вас не было рядом, – доверительно говорит он и уточняет, наблюдая моё недоумение. – Спал в вашей постели. Смотрел про вас сны. Вы же знаете, в Окмонте грёзы неотличимы от реальности. – Дело принимает пикантный оборот. – Мне сложно даётся платоническая любовь, мистер Рид, – Грэм берёт мою руку в свои и расстёгивает манжету. – Иной раз замечтаешься о вас посреди рабочего дня так непозволительно, что приходится искать уединения... Неподобающее легкомыслие для моего статуса, конечно, особенно, если я отправляюсь по делам в город, но тем острее ощущения. Благодаря его таланту облекать непристойности в тактичную форму мне кажется, будто я попал на урок этикета нагишом, хотя пока что у меня лишь закатаны рукава. – Вы здесь на своём месте, Чарли, – склонившись, Грэм осторожно прижимается ртом к следам инъекций на моих руках, – разве вы не чувствуете? – На обочине? Что ж, не всё ещё потеряно, раз мне удаётся подарить миру шутку-другую. Но мистер Карпентер пропускает её мимо ушей. – Это место так просто вас не отпустит, и Брута оно не отпустит, никого. Я не смог остаться в Париже, а вы уехали из Бостона именно поэтому. Уж поверьте, я знаю истории тех, кто покидал Окмонт. Угадайте, сколько из них закончилось благополучно? А почему? Всему своё место. То, что однажды прибило на берег Окмонта, остается в нём навечно. Потому что это лучший город на земле. Никто здесь не будет осуждать вас или сторониться из-за того, что мэйр напело вам в голову. Каждый слушает свой мотив. Так что даже я не смогу вам помочь. Да и не хочу, откровенно говоря. Я не готов с вами расставаться. Как и с Брутом, судя по всему. Он раскрывает мне бархатные объятья, будто сама церковь готовится принять блудного сына обратно в безопасное лоно. И этому гостеприимному приятию невозможно сопротивляться. Так же безумие принимает тебя и больше не отпускает, лобызает твой мозг, пока он не распадётся на частицы в космическом экстазе. Но я чертовски устал от того, что каждый второй в этом борге желает указать мне на моё место. – А знаете, где ваше место? – я неспешно закуриваю новую сигарету, не обращая внимания на дрожь в пальцах, поскольку это судороги удовольствия, разваливаюсь на кушетке и коротко хлопаю себя по бедру. Руки мистера Карпентера опускаются, смыкаясь в замок, и его иконописный вид омрачается стальным блеском во взгляде. Запоздало я задумываюсь, не слишком ли далеко зашёл в своём фиглярстве. Иногда я забываю, что прихожу есть и спать в логово снежного барса. Но Грэм разрешает мои сомнения, смягчаясь, и с шутливой готовностью укладывается у меня на коленях. Хотя я утверждаюсь во мнении, что с головой у него, похоже, ещё хуже, чем у меня, мне нравится, когда мистер Карпентер под рукой, в буквальном смысле, весь к моим услугам, как лауданум, чей успокаивающий приглушённый голос, заключённый в склянку, способен отправить вас в страну фей, даже если вы туда не собирались.