Misty

– Мистер Рид… Голос звучит так тихо, что сперва я даже не понимаю, что обращаются ко мне. Только на второй раз я оборачиваюсь. И вижу тонкую женскую руку, замершую в осторожном жесте. То ли я иду слишком быстро и глубоко погружён в мысли, то ли Джой совершенно незаметна. Я проскочил мимо, не обратив внимания на неё, сидящую на скамье. Джой в сером плаще и на ней того типа замысловатая крохотная шляпка, про которые принято недоумевать, каким чудом они держатся на женской головке. Когда я подхожу, Джой указывает на колесо обозрения за моей спиной. – Любила кататься. До Потопа. Это вступление звучит так по-детски, что я невольно улыбаюсь. – Раньше приезжала в парк на трамвае, – она разглядывает моё лицо, словно выискивая что-то, – теперь на лодке. – И что вы делаете? – Мечтаю. Её руки в тонких перчатках теребят замок сумочки, Джой замолкает и теперь взгляд её гуляет по верхушке колеса обозрения, возвышающегося над юго-западом Олдгрова. Бесцельно грезить, наблюдая уходящее под воду прошлое и настоящее, – это так по-окмонтски. Я сажусь рядом. Она косится на «больт» в кобуре, и я застёгиваю пальто, чтобы не смущать её нервы. Дождь едва капает и нам достаётся немного умирающего вечернего солнца. Как и со всеми явлениями в Окмонте, с этим гигантским изобретением Ферриса связаны чьи-то кошмары, но не мои. Я отдаюсь на волю воображения и пытаюсь представить парк её глазами, пусть на них сейчас розовые очки. У каждого своё спасение. Пока мы сидим в молчании, её воспоминания, полуоформленные, рождённые до Потопа, акварельно размытые ностальгией, обволакивают меня. Огромный белый круг неторопливо проворачивается среди разноцветных флажков над летней зеленью, смешанной с чистым небом, нарядные горожане гуляют от лавки к лавке, покупая миндаль и сладкую вату по случаю выходного дня, сидят в беседках или устраиваются на скамейках, как мы. До моего слуха доносятся даже детские голоса, чем чёрт не шутит. У меня дела, у меня всегда полно дел в этом городе, но я не двигаюсь с места, не только потому что мне непростительно хорошо рядом с Джой, но и потому что, несмотря на все условности, так естественно. Что может быть нормальнее, чем гулять по парку развлечений с девушкой, которая тебе нравится, выслушивать новости из непонятного женского мира и кататься на колесе, чтобы, уединившись в кабинке и наплевав на виды, целовать и гладить её, забраться нетерпеливыми руками под юбку и отстегнуть подвязки на чулках, если получится. И не важно, что парк заброшен, зарос высокой жухлой травой, лавочки закрылись, аттракцион проржавел и остановился, кабинки облюбованы монстрами, а рот девушки не годится для поцелуев и сладкой ваты. Чулки-то она носит. Оторвавшись от колеса, я разглядываю ноги Джой и некоторое время безудержно фантазирую на тему того, что за бельё на ней сегодня. В гардеробе певицы были вечерние платья со скандально глубоким декольте и длинные перчатки, пенное кружево и чёрный атлас. Избавилась ли она от них с появлением Ткачихи, так что эта пикантная роскошь осталась только на афишах, или соблазнительные наряды хранятся где-то в платяном шкафу? Я невольно жалею, что не задался этим вопросом, пока у меня были ключи от её квартиры. Но разве не другой она мне понравилась – печальная и тихая, никакого выставленного напоказ полуобнаженного тела. В теперешнем скромном облике Джой есть своя прелесть: её тело скрыто от глаз поклонников. От их рук тоже: кровать в её квартире не рассчитана на двоих. Эта мысль одновременно успокаивает и печалит. Я пододвигаюсь чуть ближе, чтобы чувствовать её бедро. Вопреки ожиданиям Джой не отстраняется. Порой, среди наполненных размышлениями ночных бдений, мне представляется, что она – не женщина, а артефакт, марионетка в человеческой коже, наколдованное Окмонтом наваждение, такое же, как Грэм, созданное, чтобы удерживать меня от бегства с заплесневелых улиц, из умирающих кварталов. Будто и она, и он – щупальца гигантского спрута, которыми Окмонт присосался ко мне, и не отпустит, пока не выпьет всю кровь, пока я не превращусь в бесплотный силуэт на облупленной стене холодного опустевшего театра теней, распятый душой и телом выбором между противоречивым и несочетаемым: между мужчиной и женщиной, которые мне так по-особому нравятся, и которых, я уверен, нормальный мир не смог бы сочинить. Но у меня, как у каждого в этом городе, есть свой секрет – я не собираюсь выбирать. Рядом с её туфелькой я замечаю бледный, словно призрак, вьюнок, обвивающий тощим стеблем изогнутую ножку скамьи. Извне в голову просачивается причудливая мысль, что если мы останемся сидеть здесь, так молча и недвижно соприкоснувшись, и пройдёт много-много времени, этот чахлый сорняк поднимется волей природы по чугунной ножке, обовьёт бледно-зелёными завитками Джой, меня – и мы постепенно прорастём друг в друга, не заметив даже, как наши души покинули мир. Насекомые найдут убежище в высохших венах; в провалах глазниц распустятся такие же призрачно-белые цветы; кости забронзовеют, и мы станем памятником, чужаком и незнакомкой, который неизбежно погрузится под воду вместе с остальным городом. – Не думайте обо мне дурно, – она осторожно накрывает мою ладонь своей, возвращая меня на землю, и я досадую, что не догадался снять перчатки, – искусственная кожа льнёт к искусственной коже, – из-за книжного клуба. – Мне бы и в голову не пришло, Джой, – мне нравится произносить её имя, в нём какая-то особая кратковременная сладость, словно пузырьки «Колы» щекочут язык, – я беспокоюсь за вас. Так что знайте: если вы вновь окажетесь в опасности, только дайте знак – я вскочу на коня и явлюсь на помощь. Что за нелепость, она не пустая кукла и не зловещая тень, просто заблудившаяся среди колдовских огней девочка, растерянная, как и я. Мы случайно встретились и теперь бродим по мрачному окмонтскому болоту, едва сцепившись пальцами, но никак не можем выбраться на твердь. Джой прячет слабую улыбку, приподнимая ворот плаща. Мне становится интересно, и я вновь недоумеваю, из какого источника берутся подобные мысли, словно свежие фрукты внезапно покрывает плесень, – что за нить использовала Ткачиха, обычную швейную или ведьмовскую, и какова она вкус? Больно ли станет Джой, если пройтись по этим стежкам кончиком языка, как по струнам, и какую мелодию она издаст? Ведь когда тебе кто-то нравится так сильно, тебе нравится всё: от облачка мягких волос до стройных ног; в том числе и эта ловушка для слов и вздохов? Я отворачиваюсь, чтобы она не заметила моего странного взгляда. Снова начинается дождь. – Темнеет. Мне пора, – Джой поднимается; попрощавшись, прижимает сумочку к груди и идёт прочь по хрустящей песчаной дорожке, унося тлеющее за слоями ткани плотское тепло и обрывки моих фантазмов. Светло-серое пятнышко в туманной дымке на темнеющем городском фоне. Я лучше понимаю настойчивость мистера Карпентера, пока гляжу на удаляющуюся по горбатому каменному мосту фигурку: когда уходит кто-то желанный, дождливо становится не только снаружи. Просто в отличие от меня Грэм умеет забрасывать крючки. Почему же я такая размазня? Я догоняю её на Фридом Авеню, у лодочной пристани. Джой оборачивается на звук поспешных, мокрых от луж шагов. Я едва не упустил её, придумывая на ходу способ сделаться поинтереснее. Не знаю даже, что хуже: навязываться тревожной женщине в провожатые или преследовать её как подозреваемую. – Вот послушайте, – едва поровнявшись, я сжимаю её плечи, но сразу отпускаю, когда глаза Джой расширяются не столько от испуга, сколько от недоумения, – сейчас. Я морщусь, пытаясь вспомнить строки. – Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины. – Это же «Ад», – меж её бровей залегает тонкая складка. – Ну, – я развожу руками, – это единственные стихи, что я помню, простите. По крайней мере, они соответствуют месту и времени. За спиной Джой на фоне заросших коралловыми полипами стен выстроились рядком вонючие мусорные баки, а за моей нашёл покой ржавый автомобиль, рядом с которым тошнит в воду какого-то рыбака. – Хорошо, что вы не чужды литературе, мистер Рид, – Джой быстро оправляет волосы и ворот плаща, хотя с ними всё в порядке. – Навещайте библиотеку почаще. Я помогаю ей сесть в лодку – доски пристани скользкие из-за дождя, чешуи и рыбьих кишок – но не напрашиваюсь в рулевые. Словно острожное животное, я чувствую, какой шаг будет лишним. Джой ловко управляется с моторкой и мне приходится напомнить своему удивлению, что она живёт в полузатопленном городе дольше моего. Я слежу за ней, пока лодка не теряется в густом навеянным с берега тумане. Должно быть, и я превращаюсь в её глазах в одинокий призрачный силуэт, замерший на пристани. Ещё недавно мне казалось: я готов ждать два года, пока её наказание не закончится. Но я и двух недель не продержусь.