Misty

– Как вы знаете, жизнь зародилась в воде. И она существовала там миллионы лет, прежде чем наш невероятно далекий предок, и на человека-то непохожий, выбрался на сушу. Не самое лучшее и далеко не оригинальное начало беседы, я ведь университетского образования не получал, чтобы читать лекции вслух, но раз уж начал… – По крайней мере, надеюсь, вы слышали эту теорию... – я растираю ладони о брюки, наступает неудобная пауза. Я скольжу по тонкому льду: быть может, сказанное идёт вразрез с богословскими идеями о том, что звери единовременно прыснули из райских кущ, или какой ещё версии происхождения жизни принято придерживаться в этом окмонтском клубке поверий и предрассудков, да и постулаты моего тёзки мистера Дарвина плохо согласуются с окружающей действительностью, но спора не случается, и я продолжаю: – В общем, долгое время жизнь в своём разнообразии существовала лишь под огромной толщей воды. Тут меня передёргивает не столько от собственной банальности, сколько от мысли, что разнообразие жизни путём чудовищных межвидовых скрещиваний распространилось и на суше – наговорился я с плодами тех любовных актов... Впрочем, если видения не врут, скоро этому разгулу придёт конец. – Врач предостерегал меня от погружений, однако мне пришлось спускаться, и я наблюдал на дне неземные явления, чудовищные курьёзы. Но это… Я достаю полупустую сигаретную пачку из кармана плаща и мну её до хруста, пытаясь вновь собраться с мыслями. – Это сон, конечно, это сон, что же ещё… Потому что иногда я обнаруживаю себя глубоко под водой без скафандра. Как сегодня ночью. Давление должно было расплющить меня, но ничего такого не происходит. Я лишь открываю глаза и вижу перед собой, над собой, под собой, на мили вокруг тёмно-зёленую гущу – ни солнца, ни суши, только тонны морской воды… Я задерживаю дыхание, боясь захлебнуться, пытаюсь всплыть, в испуге, судорожно, но силы даже моих тренированных лёгких не бесконечны. И когда я сдаюсь, то понимаю, что дышится так легко... Тёплая солёная вода плещется в лёгких и в черепной коробке. Я дышу не задумываясь, словно на суше, и могу осмотреться. Вокруг плавают безмозглые тучи питательного планктона. Я его пробовал, признаюсь. Гигантские пушистые водоросли щекочут ноги и живот. Я не только без скафандра, я вообще без одежды. Не пойму, что сигаретная пачка делает у меня в руках, с раздражением кидаю её на затёртый от дел бархатный прямоугольник столешницы. – И когда глаза привыкают к этой плотной изумрудной тьме, я осознаю, скорее не зрением, а неким внутренним знанием, что и город погрузился вместе со мной, будто Потоп окончательно смёл Окмонт под воду. Жилые здания, колесо обозрения, церкви – целые кварталы, которые теперь, преобразившись согласно неким неписаным законам природы в базальтовые глыбы, зеленовато-чёрную столбчатую породу, украшенную древними письменами, восстают за моей спиной из серебристого песка и голубоватого свечения люминесцирующих рыб… Будто это я уволок Окмонт за собой на дно. Не только город, но и всех его жителей, для которых эволюция пошла на попятный, и теперь они вынуждены приспосабливаться к новой жизни, которую будут продолжать под водой, откуда люди когда-то выбрались на поверхность, но где им больше нет места… Теперь окмонтцы – моллюски, рыбы, черви, порой даже амфибии, недооформленные глубинные полулюди, не такие как иннсмутцы, хотя и те водятся в родной среде в изобилии, – намного красивее, похожи на вас. И на… Тут я снимаю шляпу, вытираю пятерней лоб, приглаживаю волосы, надеваю. Затем опять снимаю и кладу рядом с сигаретами. На Джой они тоже похожи, но я вновь запрятываю её поглубже в сундук фантазий. Не понимаю даже, зачем делаю это, вместо того, чтобы помочь выкарабкаться на свет. Наверное потому, что Джой достаточно пережила, чтобы избавить её от моих мерзких откровений, а мистер Карпентер достаточно пережил, чтобы их выслушать. Хотя именно она казалась среди глубоководных тварей особенно осязаемой – Джой, по-животному беспечная, с обнажённой грудью и рыбьим хвостом. Досадно. Впрочем, мне хватило для слабой эрекции при пробуждении. Хоть какое-то удовольствие, пусть и на скорую руку. – Не знаю, понимают ли все эти люди, что стали морскими жителями… Знаю только, что дальше, в самых сокровенных водных глубинах таится нечто невообразимо древнее и огромное, куда больше всего виденного, настолько, что меня начинает подташнивать при одной только мысли об этих размерах. Меня подташнивает прямо сейчас, не в последнюю очередь из-за устоявшейся атмосферы кабинета: плотного, не успевшего выветриться церковного духа свечей и сочащегося даже сквозь закрытое окно уличного амбре вперемешку с беспокойным запахом чёрного кофе. Аромат новых семейных традиций, раздражающий слизистую сверх меры. – Но знаете, что объединяет всех этих существ? – Плаванье? Я удивленно смотрю на мистера Карпентера, поскольку был уверен, что он пропускает мои слова мимо ушей: он сидит напротив через стол – буднично-серый, с травянистыми мазками галстука и нагрудного платка, отчего и глаз его отливает нежной зеленью, – подперев рукой подбородок, с таким особым созерцательно-отстраненным видом, будто я застал его в дурмане опиумной курильни. Хотя этот томный взгляд, как и нотки древесной смолы в тусклом воздухе, скорее следствие недавней молитвы. За его спиной – национальный флаг, словно успокаивающий пейзаж: морские звёзды покоятся на синем песке полотнища, полосы изгибаются красно-белыми волнами. Я морщусь, мысленно приказывая им выровняться. – Жажда соития. – Вот как... – Со мной. Я пытаюсь унять дрожь, перекинувшуюся с рук на правую ногу, потёртый ковер приглушает нервный стук ботинка по полу. – А как ещё родится истинный кошмар, если не от кошмарного совокупления? В отличие от своих реальных двойников на суше, во снах эти создания проявляют недюжинный интерес при моем появлении: обвиваются вокруг моих членов, лезут в рот, в уши, между ног, пытаются уколоть, укусить, защекотать, заставляют меня исторгнуть семя... Я жмусь от мыслей про томительно требовательные присоски, шипы и хвосты. Даже вынырнув из сна, я некоторое время ощущаю их скользкое присутствие, собирая себя в единое целое после кошмара на гостиничной кровати. Достав из кармана платок, я стираю испарину – прямо чёрт знает, что за наказание сегодня, – и после некоторого раздумья прячу эту не первой свежести тряпку обратно: у меня ещё сохранилось кое-какое представление о приличиях. – Но главное – это зов из глубин, который отдается набатом в висках, в пульсации крови... В этих снах он манит, как пение сирены. Басовитая брачная песнь чудовищно огромной сирены. Где-то внизу, на самом дне и ещё ниже, под слоем знакомой мне реальности с её смешными научными теориями – их божество, их требующая оплодотворения матка, их похотливая прародительница, – под воздействием этих слов внизу живота нежданно разливается тепло и мне делается не беспредметно тревожно, а воздушно и радостно, будто от укола хорошего настроения. Когда перестаешь сопротивляться, под водой дышится так легко… Может, и правда пора перестать бегать от судьбы. – Когда я наконец предстану перед ней обнажённый, честный, лишенный страха и всех человеческих привязанностей – что это будет за акт космической любви… – И вы пришли в мои приёмные часы, чтобы поделиться этой информацией? – Грэм выпрямляется и невесомо постукивает кончиками пальцев по столешнице, принимая вид конторского служащего. – Рыбы домогаются вас во сне? Я откидываюсь на спинку стула, отвечающего тонким скрипом, и сверлю своего визави ответным молчанием, скрестив руки. Странным образом в мистере Карпентере сочетается нечто бесконечно притягательное и неуловимо отталкивающее. Пару часов назад, будучи в ратуше и в нормальном здравии при том, ещё не потея, словно боксёр на ринге, и не трясясь, как на лист на ветру, я занимался поисками в архивах, и мне пришло в голову найти заодно что-нибудь про мистера Карпентера не ради дела, а из любопытства. Не сомневаюсь, что и он наводил обо мне справки. Мне кажется, общение с ним давалось бы проще, будь он скромным библиотекарем или, например, начинающим певцом. Тогда мне не приходилось бы периодически встряхиваться под прицелом его единственного глаза. Меня не особо беспокоит его криминальное прошлое да и немногочисленные данные из документов, будто на них специально поскупились, уже известны мне от него самого или из газетных подшивок. Гораздо больше меня увлекают разные детали, которых в папках я, увы, не обнаружил. Например, как он умудряется быть таким упорядоченным; что за дела у него с ван дер Бергом; спал он сегодня в своей постели или в «моей»; где обещанная партия в бильярд, и наконец: не потешается ли он надо мной в данный момент? Немного неуверенно я поднимаюсь со стула и опираюсь на разложенные на столе бумаги, расползаясь над ними угрожающей тенью, – классика, какой я не припомню со времён Бостона: успеть только для пущего эффекта отшвырнуть эти документы решительным движением, прежде чем меня спустит с лестницы пара головорезов. В Бостоне случалось разное. – Не ваши ли это слова звучали про грёзы неотличимые от реальности? Про иннсмутцев ходят нехорошие слухи о том, каким образом они продолжают жизнь. И я знаю по крайней мере один пример такого сношения. Один пример чудных женских ног, которые раздвинулись, чтобы принять внутрь глубоководное семя и исторгнуть вовне, должно быть, с болью ещё худшей, чем в обычной родильной горячке (хотя что я про это знаю), нечто не совсем человеческое... Впрочем, я догадываюсь о масштабах проблемы лишь из блёклых обрывков семейной истории Кавендиша. Возможно, у «благословлённого морем» ребёнка есть все шансы стать достойным окмонтцем, таким же милашкой и трудягой, как Виктор, а не жить отпрыском персоны нон грата, какой оказался сумасшедший профессор. – Если вы задумали размножаться иннсмутским способом, почему бы вам не учинить допрос в особняке Блэквудов? – мистер Карпентер со свойственной ему размеренной неторопливостью вытряхивает сигарету из моей пачки, раскуривает и выдыхает мой дым мне же в лицо. Кое-кто, похоже, знатно развлекается, но я не прерываю его движений, в них есть что-то успокаивающее. – Они расскажут вам о чудесах сотворения побольше моего. – Не хочу иметь дела с рыбьими ртами. Их и так хватает в моей работе. Мне сложно определить сквозь путаные мысли, с какой целью я сгущаю атмосферу, отравляя пространство сновидческими признаниями, вместо того, чтобы просто попроситься к мистеру Карпентеру под крылышко на эту ночь. Однако после моего спонтанного рассказа про лечебницу пару недель назад откровения исторгаются из меня, словно исповедальные шлюзы открылись разом. – Я пришел к вам, как человек к человеку, как… к теплокровному собрату по виду. Мой запал заканчивается. Обмякнув, я наклоняюсь к нему, и преодолевая дрожь в голосе, утыкаюсь в тёплую полоску шеи над белоснежным воротничком рубашки, чтобы втянуть в ноздри немного отрезвляющего запаха «кёльнской воды». Грэм сглатывает и это движение кажется мне таким простым, соблазнительным и исполненным жизни. – …как к млекопитающему, понимаете? – я целую его не закрывая глаз – вяло, неспешно, в своё удовольствие. Меня не беспокоит, что сейчас по ступеням может подниматься очередной страждущий: я запер дверь, как только вошёл. Одинокое веко Грэма остаётся полуоткрытым, и от соприкосновения взглядов мне кажется, я не только задеваю языком эмаль его зубов, но и цепляюсь своими сбивчивыми мыслями за его рассудок. Напоследок я касаюсь его уха в надежде, что смысл стечёт по глянцевым изгибам раковины напрямик внутрь его головы: – Потому что эти липкие сны начались из-за вас. Плюхнувшись обратно на стул, я озираюсь в поисках глотка воды, словно и вправду подхватил иннсмутсий синдром: кожа болезненно влажная, зато горло будто наждачной бумагой протерли. – Из-за ваших странностей. Всё ваше вино и открыточки. Руки ваши блудливые… Мои руки ведут себя ничуть не лучше – я сжимаю пальцы, чтобы унять их неприглядную суетливость. – Мистер Рид, – Грэм почёсывает покрасневшую от недолгих лобзаний кожу: у меня как обычно не нашлось времени на бритьё, – не возьму в толк, хотите ли вы прекратить наше знакомство или продолжить... Только у меня нет времени гадать, я занятой человек, а с вас пот течёт, едва вы появились на пороге, тремор рук и зрачки расширены. Жалкое зрелище. Что вам действительно нужно, так это успокоительный укол. Я вскакиваю и начинаю расхаживать по кабинету. – Я не собираюсь отдыхать, день на дворе. – Смилуйтесь, Рид, не мельтешите. Когда вы принимали свои микстуры в последний раз? У вас на почве воображения нервы совсем сдвинулись, – его смиренный тон внезапно ужасно меня раздражает, в чём-то я начинаю понимать папу Брута; старый бандит, наверно, здорово утомился, выслушивая дремотные проповеди своего чада. – И не прожигайте меня взглядом; ладно, пока других визитёров нет, я сам поставлю вам укол. * Я не люблю врачей помимо прочего ещё и за то, что дай им только волю – они проникнут в беззащитное тело пациента всеми возможными жестокими и унизительными образами: распорют кожу, воткнут железо, вольют яды, пропихнут пилюли, пробурят череп. И для всего этого они разработали отвратительно разнообразный инструментарий. Я разглядываю высокий узорчатый потолок большой хозяйской спальни, чтобы отвлечься, пока металлический поршень движется вниз, вводя раствор в истрёпанные вены. Уколы бесцеремонны по своей природе, и я их ненавижу. Я не интересуюсь, что это за средство, в равной степени меня не беспокоит, стоило ли доверять одноглазому парню вонзать тонкую иглу в прячущуюся вену. Я сижу смирно на его располагающе широкой аккуратной постели, довольный от того, что вновь оказался в сокровенном лоне особняка. – Чарльз, вам следовало начать свою речь не с сотворения мира, а с того, что у вас закончились медикаменты, – здоровый глаз смотрит на меня с укором, нарисованный – равнодушно. С этой двусмысленностью надо что-то делать. – Не оставляйте меня, – я придерживаю его за гладкий ворот, когда Грэм поднимается с колена, и цепляюсь за запястья, мешая разобрать шприц. Его руки пахнут хвойным мылом. Хотя мистер Карпентер и вызывает у меня чувства более противоречивые, нежели Джой, всё же он очень славный и удивительно терпелив со мной. И от того, что он так близко, с чистой тёплой кожей, точными движениями, с гладкой шеей без жабр, мне хочется ещё большей близости. – Ах, мистер Рид, если бы мы делали только то, что пожелаем, что за жизнь это была бы? – он сворачивает жгут и захлопывает жестяную коробочку без опознавательных знаков, стоящую на прикроватной тумбе. Затем, словно моего вопросительного взгляда не существует, мистер Карпентер следует к выходу. Н-да, легко с толку его не собьёшь. – Вообразите, что происходит, – он поворачивается ко мне у двери, пряча руки в карманы брюк, – за куском хлеба приходят не только бездомные. Сюда являются и более обеспеченные люди, даже чаще, чем напуганные бедняки, хотя жители Олдгрова могли бы позволить себе покупать еду у рыбаков, тем самым поддержав их в тяжёлые времена. За их трапезой любопытно наблюдать. Не могу же я отгонять их от столов с помощью оружия, это противоречит всей идее благотворения, как вы думаете? Зато было бы вполне в духе отцовского чувства юмора. Они ведь приходили и раньше, гораздо чаще, чем представители рабочего класса, чтобы мы решали их затруднения деньгами или оружием… Только теперь мы избавляем их от чудовищ в подвалах, а вместо денег выдаём припасы. Не так уж много изменилось со времен Брута, если подумать, разве что я не требую возвращать проценты и не допускаю никаких угроз в адрес их близких… Они в свою очередь осуждают меня за то, какой я благочестивый идиот и транжира. Не в глаза, конечно, они по-прежнему боятся нашей семьи, но я ведь не слепой и не глухой, а Фред тем более. Подобное мнение, однако, не мешает им оказаться здесь и на следующий день: в очереди за лекарствами или в моём кабинете с историями своих забот. Я в дурацком положении, однако не привык менять решений, в том числе относительно своих рабочих часов. Но когда я освобожусь, а вы придёте в себя, мы попробуем всё, что вы пожелаете. – Всё-всё, – эту задумчивую реплику я едва слышу за гладким шорохом портьеры. Я поднимаюсь, чтобы успеть сказать, что встречал благодарных и удивленных его сердечным отношением людей, пусть в основном в бедных районах, где он, возможно, бывает реже, но губы остаются сомкнутыми из-за химического успокоения, распространяющегося по венам. Да и моим словам не много-то цены: я не лучше любого другого попрошайки, разве что забегаю на огонёк не столько ради еды, сколько ради его безоглядного внимания, а потом удираю, как вампир при первых лучах солнца. Порой меня мучает совесть, но у меня есть свои не озвученные причины. Его чувственность по-прежнему приводит меня в замешательство, а моя собственная, нежданно пришпоренная глубинными снами, ещё больше. Верхний свет гаснет и в спальне становится темно, несмотря на дневной час. Длинные чёрные занавеси опущены, только светильники горят по обеим сторонам кровати, отчего по серебристым стенам вытягиваются темно-жёлтые прямоугольники. Всё же жаль, что Грэм удаляется в такой момент, я бы предпочел его стоящим передо мной на коленях, пусть бы и со шприцом. Меня ещё потряхивает время от времени мелкой лихорадочной дрожью. То ли я делаю слишком много инъекций, то ли слишком мало… Я стаскиваю с себя всю одежду, что есть, и забираюсь в его кровать, накрываясь пуховым кремовым одеялом с головой. Топить ещё не начали и в комнате промозгло. Не хочу, чтобы мистер Карпентер ночевал в пустых зябких постелях, слишком одинокая привычка, – погрею ему место. Прижимаясь щекой к подушке, прохладной и шелковистой, такой же, как её хозяин, я прислушиваюсь из гипнотической тьмы своего уютного убежища к шорохам большого дома. Но мистер Карпентер не возвращается, только круглые часы на прикроватной тумбе тикают глухо и убаюкивающе. * Стрелки под медной гроздью винограда показывают девять вечера, но я по-прежнему один, пробудившись, растираю веки. Светильники продолжают гореть. Я кошусь на непривлекательную кучу собственной одежды, частью сваленную на кресле, частью замершую на чёрно-белых зигзагах напольного ковра. Когда я встаю, одна ступня оказывается на чёрной полосе, другая на белой. Я разглядываю этот фортепианный аккорд, как заворожённый, ворс такой мягкий и густой, что мне хочется покататься нагишом по полу. Но я сдерживаю странный порыв и подпихиваю ногой одежду поглубже под кровать, чтобы не так бросалась в глаза: в ближайшее время я не испытываю нужды в брюках. Ковёр приглушает шаги, я двигаюсь неслышно, как призрак. Я отстраняю тяжёлую чёрную штору и через клейко стекающие по стёклам капли наблюдаю дом через безлюдную улицу. Забитый досками и тёмный, он тонет в сыром тумане. У меня нет желания погружаться в этот декаданс. Отрегулировав верхнее освещение до приятной глазу электрической дымки, я оглядываю спальню. Набравшись немного сил после освежающего лекарственного сна, я воспринимаю окружающую территорию как поле исследований. Или как кондитерскую лавку, когда по малолетству не знаешь, за что хвататься: всё кажется таким вкусным… Времени в прошлый раз было слишком мало, как и подробностей, а моя симпатия к мистеру Карпентеру рождает воистину патологическое любопытство относительно тонкостей его жизни. Предвкушая возможность подробнее обшарить эти углы в отсутствии хозяина, я чувствую подступающее возбуждение. Впрочем, я не собираюсь работать грубо или утомлять голову ненормальными способностями, выворачивая ум наизнанку. Просто огляжусь, раз уж Грэм по доброте душевной пустил лису в курятник. Я не знаю, сколько у меня времени в запасе, поэтому первое внимание обращаю на ванную комнату за выточенной в стене дверью в цвет обоев, которую я приметил в предыдущее посещение. На проверку она оказывается широким светлым помещением, словно вылепленным из белого шоколада, однако в ней царит такая лаконичная чистота, что кажется, ей не пользуются. Геометрическое чёрное панно украшает одну из стен. В навесных шкафчиках стопками лежат одинаковые белые полотенца с монограммой. Ванна приподнята на мраморном постаменте – прекрасный способ поскользнувшись проломить себе череп об эмалированный угол или сероватую в прожилках ступеньку. По обе стороны овального зеркала над раковиной вылезают бронзовые щупальца, заканчивающиеся электрическими лампами. Справа и слева на крыльях туалетного столика аккуратно разложены принадлежности личной гигиены, включая бритву, которую я раскидываю, поддёрнув за гладкую костяную ручку. Я задумываюсь ненадолго о пользе бритья, но мне не слишком-то нравится зеркальный портрет в столь неприглядной раме да еще с этим легкомысленным, остро заточенным кусочком металла, отражающимся в увеличительном зеркальце по правую руку. Фокус ли это всех зеркал или лишь изготовленных в местной мастерской Рэнделла: чем дольше смотришь себе в глаза, тем менее реальным себе представялешься. Кто его знает, на какое дело вздумает употребить мой зеркальный собрат тонкое лезвие. Приходится протереть холодной водой лицо, чтобы рассеять иллюзию, вернуть бритву на место и продолжить осмотр. В ящичках трюмо я обнаруживаю тревожно много капсул морфия, гранёные одеколонные флаконы, внутри которых прячется знакомый щекотный запах, круглые баночки с фиксатуаром для волос, запечатанные и однообразные коробочки непонятного назначения: названия на иностранном языке остаются для меня загадкой. Мне пора серьёзно браться за языковедение, покуда я планирую оставаться в этом борге. Выбравшись из ванной, заинтригованный, но не до конца удовлетворённый, я путём интуитивного выбора следую к золотисто-чёрному секретеру, принадлежавшему его матери. Меня интересует черновик письма на откидной доске, аккуратно прижатый посредине листа отточенным карандашом. Я не беру его в руки, чтобы не нарушать положения, только перебираю слова. Содержание будничное, но почерк многое может рассказать о человеке. То, что у мистера Карпентера твёрдая рука, мне уже известно, лишь витиеватые петельки букв «f» и «t» выдают своеобразие его натуры. Имя мне ничего не говорит, но это письмо для Джонса, такой вывод я делаю из фамилии, указанной на подготовленном рядом конверте. А мне уже попадался на глаза этот Джонс, пусть и в виде письменного упоминания, задушевный друг и наверняка достойный человек, раз ради него мистер Карпентер не пожалел на фронте половины лица. Я наклоняюсь и понимаю, что от плотной молочной бумаги пахнет так же хорошо, как от самого Грэма. У меня случается приступ изжоги. Я давно не ел, ведь это жжение происходит из-за желудочного сока, а не из-за заботливого послания с именем другого мужчины в обращении. В поисках отвлечения от приступа страстей, на которые у меня прав-то нет, я раскрываю створки круглобокого книжного стеллажа рядом и в нос впивается терпкий аромат кожи и старой бумаги. Глаза мои бегают меж знакомых фарфоровых пастушек и тяжёлых фолиантов, пока взгляд не останавливается на нижней полке, отметив нечто интересное – старый фотоальбом в потёртой плюшевой обложке кофейного оттенка. Я с жадностью принимаюсь его листать, но меня ждёт одно разочарование: половина толстых страниц пуста, из фотокарточек – виды особняка и Окмонта до Потопа, которые я уже наблюдал в иллюстрированном библиотечном справочнике, и никаких свидетельств о Грэме. Этот альбом как капризная женщина: только дразнит, но на проверку и не думает тебя порадовать. Мне остаётся гадать, куда сгинули другие изображения: в камине, в мусорном ведре или где-то есть ещё альбомы. Я займусь этой проблемой позже. Пролистав несколько пустых страниц, я натыкаюсь на фотокарточки миссис Карпентер с печатями бостонских фотоателье: в одиночестве и в компании других молодых женщин, также одетых по довоенной тяжеловесно-женственной моде. В жизни она была ещё красивее. Я перевожу взгляд на портрет, задумавшись, не следит ли его матушка за мной, как это любят делать портреты Блэквудов-Маршей, но её взгляд застыл навечно, отрешённый и ласковый. Цветы перед её портретом сегодня – прозрачно-белые розы без запаха наподобие тех, что растут в Адвенте. Ближе к концу альбома меня ждёт ещё одна интересная находка – её совместное фото с Брутом в интерьерах зимнего сада, будто оно уцелело волей случая. Пара эта восхитительно контрастная: юная изнеженно-зефирная женщина и мужчина в самом расцвете сил, похожий на хищную птицу в щегольском оперении. Разница между ними лет в двадцать, и я полагаю, возрастом эта разница не ограничивается. Не удивительно, что мистер Карпентер получился с причудами. По тому, как эти двое держатся чуть поодаль друг от друга, словно разные изображения склеили в одно, кажется справедливой мысль, что в этих кругах не принято заключать браки по любви. Но существуют ли иные круги? Хотя, возможно, папа Брут просто не любил позировать. Я закрываю альбом и он возвращается на место. Брута стоит поблагодарить хотя бы за его традиционный брак и тонкий вкус. Я не уверен, смогло бы пробудить во мне интимные чувства создание вроде покойного Альберта Трогмортона. Одно меня расстраивает – так и не обнаруженные фотокарточки Грэма. Жаль; в детстве мистер Карпентер, наверное, был прехорошенький. Далее моё внимание привлекают два высоких платяных шкафа. В первом я обнаруживаю ряд однообразных элегантных костюмов, однотонных сорочек и галстуков, свёрнутых улитками в специальных ячейках. Мне не помешала бы лупа, чтобы найти какие-нибудь изломы или загибы на материи. Я и сам стремлюсь к порядку, как к первой и главной мере в попытках справиться с хаосом бытия, пусть мои стремления и ограничиваются ведением дневника, но в витринном аккуратизме мистера Карпентера сквозит что-то маниакальное. В специальном отделении я нахожу чемоданчик свиной кожи с тиснением фамилии «Лэдд» на фронтальной стороне и вариантами лицевых пластин в чистом стеклянном футляре на замшевой подложке внутри. Я разглядываю эти меланхоличные полулица с большим интересом: такие вещи не могут быть штамповкой. Очевидно, что из-за этих гладких, вылизанных эмалью, лишенных мимики протезов Грэму приходится следить за своим лицом тщательнее моего, словно не допуская избытка жизни на здоровой половине, как в отношении эмоций, так и в плане естественной растительности. Могу только догадываться о прочих неудобствах, связанных с ношением подобной маски, если его нежной коже достаточно моей щекотки. Чуть веселее обстоят дела с более разнообразной и богатой на оттенки домашней одеждой во втором шкафу. Некоторое время я стою, уткнувшись лицом в его бархатистый курительный халат. С не меньшим удовольствием я бы порылся в ящиках с нижним бельём Джой, увы, я упустил эту возможность, впрочем, не всё ещё потеряно. Тем более, любопытные детали находятся и здесь. Например, несколько упаковок со специальными подтяжкам для шёлковых носков, усовершенствованными металлическими клипсами, как гласит рекламный шрифт. Я трясу одну упаковку и прислушиваюсь. Мистер Карпентер и его легковесная сбруя джентльмена. Только сегодня, заворачивая во двор и торопясь не позабыть содержание лекции, я увидел двух парней в куртках «Моторы Пинстона» рядом с гладким респектабельным боком «Линкольна». – В Монте-Карло как раз стартовал раллийный сезон, – хоть я и не хочу утомлять Фреда своим присутствием, пусть даже он благородно вытащил меня из канавы, но и от комментария удержаться выше моих сил. По-моему, это единственный агрегат в городе, который я видел на ходу. Хотя, держу пари, и Трогмортон вряд ли выгуливает свои белые костюмы пешком. – Ваша ирония неуместна, Рид, – судя по интонации и тому, как быстро он отзывается, Фред до странного расположен к разговору, словно шум работающего двигателя доставляет ему особое удовольствие, которым он жаждет поделиться, – во-первых, мистер Карпентер даёт людям возможность заработать: хороший механик и до Потопа был на вес золота, а потеряв контракт, он вовсе не обязательно станет приличным рыбаком; во-вторых, во времена смуты здоровая размеренность быта особенно важна для душевного покоя окружающих, а мистер Карпентер заботится об окружающих. Важно поддерживать привычный порядок вещей, например, соблюдать установленные рабочие часы, подавать обед или машину в положенное время – это успокаивает и посетителей, и наёмных работников; в-третьих, на этой малышке можно колесить без пересадок на лодке отсюда до границы Адвента через Рид Хайтс, а у босса не так уж много развлечений... Жаль, вас не было здесь до Потопа. На своё совершеннолетие он получил от отца шикарный «Дюзенберг», красный, с хромированными трубами, и гонял на нём… Тут Фред замолкает, соображая, что болтает лишнее, и затыкает себе рот папиросой. – В-четвёртых, в этой семье не принято выглядеть неряшливо даже в такую непогоду. Отчего-то мне кажется, что в его последних словах содержится намёк, но я в отличие от некоторых весь день обхожусь без личного авто. Очнувшись от воспоминаний, я возвращаю упаковку на полку, бережно ровняя картонные стороны. Не удивительно, что мистеру Карпентеру нужна машина. Сложно представить это холёное существо шлёпающим по бесконечным окмонтским лужам в грязных брюках со спущенным носками. Небось, ему даже в детстве подобные вольности запрещались. – Не боитесь, что на вас свалится пара семейных скелетов? Что ж, ковёр-предатель скрывает не только мои шаги. Поздновато метаться, поэтому я стараюсь сохранить всё возможное достоинство, какое может быть у голого человека, обыскивающий чужой шкаф. – Искал, что накинуть после душа, – это враньё, но столь лёгкое и тонконогое, что практически правда, однако я добавляю, – простите. И за сцену в кабинете тоже. Мистер Карпентер стоит, удерживая руку на дверной ручке, потом медленно закрывает её до щелчка. – Я невольно привыкаю к тому, что вы представляете собой странное сочетание благородства и бесцеремонности. Можете брать, что хотите, – он замолкает, разглядывая моё бесстыдство, – хотя вам и в костюме Адама неплохо. Просто помните о том, что сгубило кошку. Это не угроза – дружеский совет. Не все в этом городе расположены к вам так, как я. Я не испытываю неловкости от его внимания и не замечаю в нём похоти, только нежность и расположение. Когда он подходит, я помогаю снять пропитанный влажностью и сигаретным дымом пиджак. – Спасибо, что дождались. Пришлось ехать в ратушу, – Грэм оставляет пиджак и жилет на деревянных напольных плечиках рядом со шкафом. – Знаете, какой тип людей самый ужасный? Не окмонтская знать. Представители профсоюзов. Город уходит под воду, а они словно взбесились. Их можно понять: с приходом этого рыбьего народа обычным людям живётся тяжелее, но они сами словно акулы. На этих словах он распускает тугой узел галстука, потом удаляется в ванную, откуда я скоро слышу шум воды. Меня не звали за компанию, но я не напрашиваюсь и не претендую на его личное время. Пока я прислушиваюсь к плеску и разглядываю волнообразный узор висящей на уголке вешалки галстучной змеи, у меня слабеют ноги от внезапно снизошедшего озарения, и меня вновь бросает в пот. Я возвращаюсь на смятую кровать. Есть ещё одна причина, почему я остаюсь за дверью: в ванной комнате не Грэм. Здесь он снял свой костюм, а там и человеческий облик с лицом в придачу: сперва искусственную половину, потом настоящую, вполне возможно, что и она не совсем уж настоящая... И теперь в ванне нежится гигантская роскошная каракатица. Или глубоководный кальмар, хищно клацающий хитиновым клювом. Или он распластался огромной морской звездой, переваливаясь нежной розовой плотью через край и выплёскивая воду на мраморные ступеньки. Эта мысль настолько очевидна в свете надвигающейся ночи и моих посвежевших кошмаров, но вместе с тем так нова и остра, что я снова прячусь под одеяло и сворачиваюсь клубком в глубокой задумчивости. Не знаю, хочу ли я быть свидетелем этой метаморфозы, боюсь её или всё сразу. Я не уверен. Я в последнее время ни в чём не уверен. Сквозь ткань одеяла я слышу, как скрипит дверь ванной, щёлкают выключатели, но не слышу шагов из-за плотного ковра, а может потому, что мистер Карпентер ползёт, подволакивая студенистое тело, а не передвигается на своих двоих, как положено прогрессивным приматам. Противиться его обществу я, впрочем, не стану. Сны подготовили меня к подобному повороту дел. А может, я и не просыпался ещё сегодня. * Я всё же вздрагиваю, когда мистер Карпентер забирается в моё убежище и мягко, но нетерпеливо подталкивает меня к середине кровати. Он определённо не привык ютиться с краю. К счастью, он сохраняет человеческий облик со всеми его прелестями, вроде холодных даже после купания ног. Моя потребность в его присутствии гораздо сильнее, чем я воображал впотьмах, и некоторое время мы возимся бестолково под одеялом, приглаживая и облизывая друг друга с молчаливой сосредоточенностью. Моя кожа не ощущает привычного неприятного трения маски, но Грэм отворачивается от моих попыток ощупать его лицо даже в темноте, оттого, что полностью обнажился. Хотя мне нелегко переживать в сознании такую занозу, как его загадочный лик, который я не могу разглядеть вблизи, я всё же не настаиваю и руками невоспитанно не лезу, предпочитая обнимать его как придётся, очень уж он беспокойный. Очень скоро под одеялом становится слишком шумно, душно и влажно от стараний. Он быстро кончает мне на бедро, тихо и сладко выдохнув. Я выпутываюсь из одеяла, попутно оттирая сперму мягким углом, и пользуясь моментом устраиваю мистера Карпентера, податливого и интересного, спиной на подушках. Светильники никто так и не потушил, поэтому прятаться ему некуда да и смущаться незачем. Я приваливаюсь рядом, чтобы рассмотреть его получше. Я уже видел его лицо беззащитным однажды, но та ночь была слишком странной и дурной, и в голове у меня было слишком мутно, чтобы осознать его ранение. Вблизи нельзя не затаить дыхание от вида тяжёлого увечья. Всё же мы были на разных войнах. Одно дело плыть со своей командой на обособленном титане из металла, совсем другое – пехота. И весть ад из непролазной грязи, антисанитарии, газовых атак и оторванных конечностей, что пришлось пережить сотням несчастных. Не таким уж и странным выглядит его пристрастие к чистоте. Меня его вид не отвращает, наоборот, полая глазница и удивительная симметрия его увечья притягивают, как и первой ночью, что мы провели вместе, даже сильнее. Как и музыкальный рот Джой, эти измученные, болезненные, влюбляющие в себя кусочки плоти – специальный шифр, только для меня предназначенный. Жаль, не могу ключ подобрать. Я опасаюсь только, как бы Грэм не взбрыкнул от моего пристального внимания, но его взгляд уже сделался бестолковым, бескровные губы порозовели и глаз лениво закатывается под веко. С безвольно раскинутыми руками, мягкими контурами мышц под белой кожей и опавшим после удовольствия пенисом он сам мог бы позировать для фривольных открыток лицом в профиль. Я бы сделал пару кадров на свой аппарат, да только мистер Карпентер вряд ли согласится. Где всё-таки его настоящие фотокарточки? Я бы позаимствовал одну для украшения бумажника на те дни, когда мне не удастся у него погостить, пусть изображения и не передадут его откровенный плотский запах. Я трогаю его за плечо, но он только хмурится бессмысленно. Хотелось бы мне вернуть природный талант отупевать так блаженно и быстро. Всё-таки мистер Карпентер человек удивительных свойств: не только потому, что спас товарища, но убил отца, а ещё и потому, что сохранил свою жизнь после окончания войны, когда это получилось далеко не у всех, особенно таких изувеченных; пытается удержать на плаву город будто вопреки чужой воле, да и меня предприимчиво втянул в свои дела. Однако мне очень не понравились слова покойного ныне святого отца про пустоту. Не хочу, чтобы мистер Карпентер становился пустым, достаточно его глазницы. Она ещё волшебнее, чем ведущие в параллельные пространства зеркала Рэнделла. Чем дольше я в неё вглядываюсь, тем меньше эта манящая затемнённая пустота кажется похожей на травмированную плоть. В этой глазнице райские птицы могли бы свить душистое цветочное гнездо. Серебристые рыбки могли бы плескаться в ней, словно в чистой воде пруда. Я мог бы вылизать её до самого дна со всей доступной нежностью и заботой. Она провоцирует моё существо своим одиночеством, её нужно наполнить, как и его самого, как и чрево подводного божества – вот что будет правильно, заполнить все пустоты мира своим семенем. Я наклоняюсь к его лицу, так что чувствую кожей расслабленное дыхание, рот наполняется слюной, я даже не проглатываю её: язык сам просится наружу, и прозрачная капля медленно протягивается к глазнице, самым кончиком языка я стараюсь растянуть её ровно по кромке, пока кровь приливает к пенису, и я начинаю терять терпение. Останется только помочь себе немного рукой и приподняться на коленях, чтобы попасть в цель. – Вы удумали взять реванш? Его спокойные слова отрезвляют быстрее, чем ледяная вода. В других обстоятельствах я обвязал бы его голос вокруг шеи, как уютный кашемировый шарф, и носил. Оживший глаз наполнился смыслом, изучая меня – вид у меня наверняка дурацкий, – и в нём появился знакомый холодный блеск. – Простите, – я вытираю рот и отползаю, пристыженный. Безнравственно так брать и вытряхивать человека из лодки, пока он покачивается на волнах долгожданного блаженства. – Я не оправдываю своей несдержанности, – он прикасается к моим губам, оттягивая нижнюю, словно желая убедиться, что они целы. – Но не люблю повышенного внимания к своему лицу, мне его и при свете дня с избытком хватает. – Вот вам, мистер Карпентер, розмарин для памятливости. Не вы ли обещали при свете дня, стоя на тот самом месте, – я кивком указываю на дверь, – «всё-всё»? – Вам палец в рот не клади, Чарли, – он кутается в одеяло, воздвигая против меня воздушное кремовое облако, и жмурится, – этот ваш неописуемый взгляд, сразу чувствуешь себя виноватым. Первый «Чарли» за этот день. Я их подсчитываю. – Вы доставляете мне болезненные ощущения, которые будят такие же воспоминания. Вы же не из тех, кто причиняет людям боль с умыслом? Как объяснить, что я собирался не мучить, а полюбить его лицо, пусть и сумрачным порывом? Я целую его в тонкое подрагивающее веко и приглаживаю бесцветную шелковистую бровь. – Я ведь предупреждал, – я укладываюсь на спину чуть поодаль, чтобы его недоумение иссякло, и угадываю в тенях потолочных узоров причудливых зверей. – У меня странные мысли. Я не хотел вас расстраивать. – Ничего страшного, – Грэм терпеливо вздыхает, – мы все здесь немного не в себе в последнее время. Я ощущаю голым боком подвижную батистовую прохладу, пока он потягивается, хрустнув суставом, и заново окапывается под одеялом, слышу приглушённый зевок, потом короткий стук ящика, бумажный шорох и двукратное щёлканье зажигалки. – Стало быть, вас не смущает мой вид. Хорошо, – я едва улавливаю его слова, наполненные тихим чувственным удовлетворением. – Я боялся. Мне приятно от того, как буднично он нежится в моей компании. Как будто эта постельная рутина действительно отодвигает ненадолго безумие окружающего мира. Мне хочется как-то выразить подступившую благодарность, и теперь уже я устраиваюсь в тёплом тёмном убежище между его ног. Побалую его, как сумею, ртом, пока он курит свою сигарету.