Misty

На маленькой кухне не прибрано, но сухо и светло. Дешёвая белая мебель на фоне крашеных жёлтой краской стен, металлические блики на водопроводном кране и ручках шкафчиков в солнечных лучах, пронизанных пылью. На столе, который в зависимости от времени суток служит то для обеда, то для работы, старые газетные листы вперемешку с исчирканными бумажными обрывками и немытыми чашками. На красной ручке одной из них потирает лапки чёрная муха. Заправив густой кофе в чашку почище, я пролистываю последние заметки. На настенных часах уже одиннадцать, однако я очнулся недавно, потревоженный дерзким околополуденным лучом, добравшимся с края узкой кровати до глаз. Теперь я могу позволить себе больше: больше сна, больше солнечного света, больше алкоголя. В квадрате прихожей я ненадолго задерживаюсь перед зеркалом, моё неаккуратно одетое отражение вяло почёсывает непривычно гладкий подбородок. Накинув плащ, я выхожу на бостонские улицы, заполненные рычащими автомобилями и модной суетливой публикой, чтобы вдохнуть тёплый воздух начала осени. У меня есть масса возможностей: отправиться на бега или автомобильную выставку, познакомится с девушками, а то я порядком одичал, или всё-таки заняться работой. Словом, сделать что-нибудь нормальное. Я отстраняю по застиранной белой скатерти тарелку, над которой ещё витает запах жареного мяса. За чтением свежей газеты я пообедал так быстро, что едва заметил, что ел и что читал. Ем я в маленькой забегаловке на углу моего дома (в квартире из съестного только виски и кофе). Затем, вопреки разнообразным планам, бесцельно гуляю по тротуарам, разглядывая женщин, витрины и рекламные тумбы. Такую привычку – бессмысленно бродить – я подцепил в Окмонте. Ноги несут меня к пристани. Я расхаживаю туда-сюда по длинной каменной полосе причала, созерцая под шорох синей воды и ругань чаек выпуклые металлические бока с занятными именами вроде «Весёлый Роджер» или «Пилигрим». Курю у одной из округлых причальных пушек, вглядываясь вдаль в надежде разглядеть в небесно-голубом мареве «Харон». Меня смущает это странное томление души, нежно-тревожное эхо прошлой жизни. Мне ведь так хотелось, чтобы Окмонт навсегда остался позади. Вечер я коротаю неподалёку в малоприметном тихом баре. Занимаю самое дальнее, самое тёмное место. Компанию мне составляют чёрный диван и чёрный столик, опоясанные янтарной электрической каймой. Чувство потаённости, отдалённый шёпот и стеклянный шорох бутылок создают необходимый уют. Один стакан тянет за собой другой, в этом баре, затем в следующем, похмелье наутро – и так в непрерывном цикле. Пока я опустошаю третий стакан, за стол подсаживается Грэм. Я не ожидал увидеть его, но вместе с тем не слишком удивлён, разве что внешним видом. Мистер Карпентер в военной форме. Когда я его представляю, то представляю другим. Несмотря на строгость облачения, вид у него рассеянный, один кончик рта печальный, а другой улыбается, и взгляд плывёт, словно тающий лёд в стакане. Он никак не решится начать беседу. Тогда говорю я. – Спасибо, что помогли мне выбраться из Окмонта. От звука моего голоса он съёживается, приподнимая плечи, прячет от моих прикосновений руки в жёлтых перчатках под стол и долго рассматривает мой стакан, склонив голову, как птица, – у него манеры Джой. – Мне жаль, но вы никуда не уезжали. Он неторопливо отнимает маску – запоздало я понимаю, что это театральная маска с позолотой под пустым глазом, – и на меня смотрит ван дер Берг, занимающий изуродованную половину лица. – Разве мы не предупреждали, что Окмонт вас так просто не отпустит? Я вздыхаю и делаю последний, уже лишённый вкуса глоток. Ван дер Берг. Что за фамилия – будто задом ступени пересчитал. Испортил чудесный фантазм. * Я не сплю в полном смысле слова. Меня одолела полуденная дрёма, призрачный шов между реальностью и сном; чудесная иллюзия, озарённая вспышками памяти среди пущенных на самотёк фантазий, меж которых я странствую, пока окончательно не потеряюсь в лабиринтах Гипноса. Какого чёрта там забыл ван дер Берг? Надо было копнуть глубже под этого любителя изящной словесности. К счастью, мне есть кого расспросить на его счёт. Удивительно, что я раньше этим не озадачился. Очевидное как всегда остаётся в тени. Как вообще можно доверять человеку в жёлтом? Пытаюсь вспомнить, хотелось ли мне когда-либо по доброй воле нарядиться подобным образом. Мир застилает тусклая солнечная пелена, и мне кажется, что сон продолжается, разворачиваясь очередными небылицами во втором акте. Но свет этот мутный, чахоточный, пахнет дурно и обыденно и прорежен карканьем ворон. Сперва в неприглядной реальности воплощается моя голова, затем оживает остальное тело: в онемевшие мышцы мучительно впиваются невидимые иглы, а в желудке скребётся непривычное чувство голода. Порастягивав мускулы, я поднимаю шляпу, свалившуюся на пешеходную дорожку, и стряхиваю с полей песок. Я присел перевести дух около психиатрической клиники под сенью редеющих ветвей среди бледного вереска и редкого папоротника. Отдохнуть, а не отключиться, но нащупав желанную фантазию о рутинном рае Бостона, окунулся в неё глубже, чем планировал. Сегодня непривычно тепло, воздух такой тяжелый и перенасыщенный запахами соли и земли в этом диковатом, похожем на лес парке, что его следовало бы прожевать, прежде чем впустить в себя. Всё утро я провёл в заражённом вайлбистами районе: лишняя трата сил и патронов, а награда ниже среднего. Выбравшись в цивилизацию, я задремал на скамье посреди дня. Поддался атмосфере. Сумасшедший дом Окмонта – такое блаженное, мирное место. Судить об этом можно хотя бы потому, как славно и безопасно мне спалось. Я чураюсь медиков, но сейчас мне думается – в подспудном ли отчаянии или наоборот равнодушно – что здесь гораздо лучше, чем в бостонской клинике. Вежливые медсёстры, флегматичные врачи, иные пациенты и вовсе разгуливают на свободе. Очень спокойно, даже буйных нет, пусть сыро, но ведь в Окмонте везде так, зато полный пансион. Гораздо приятнее квартировать здесь, чем в «Рифе дьявола». Думаю, что даже больничный рацион окажется лучше стряпни Виктора. Я мог бы улечься сюда вместо того, чтобы истончаться физически и душевно в бесконечных поисках; занять каморку Бетани и поливать того парня, что воображает, будто он цветок. Или, ещё лучше, я сам мог бы стать цветком, а Джой навещала бы меня на досуге. Смешно и страшно понимать, что однажды я едва унёс из лечебницы ноги, а теперь раздумываю, не позволить ли заново связать себя и обколоть до беспамятства. Я знаю, что засиживаться не стоит: не так далеко на пляже гнездуют вайлбисты, за общение с которыми мне никто не заплатит. Но даже мысль об опасности подёрнута леностью. День за днём мне становится плевать больше и дальше – типичный окмонтский синдром, развивающийся то ли от усталости, то ли от количества виденных страданий, отупляющих душевно. Порой я ничего не чувствую, лишь существую, просто существую, как коралл или рыба, как бессмысленно бродящий по улицам статист. У выхода из парка я покупаю за патрон газету у отчаянно громогласного парня. С шумом раскрываю её бумажные крылья на ходу. Глаза перепрыгивают по строчкам, и я машинально прислоняюсь к холодному фонарному столбу, увенчанному изящными лампами, чтобы вчитаться внимательнее, так же, как и прочие любители застрять за печатным словом посреди улицы. Жду, не отыщется ли среди объявлений рейса в Бостон, но бесполезно. Буквы расползаются под накрапывающим дождём, и глаза за ними не поспевают, растерянно моргая. Так и твёрдые намерения разобраться в причинах моего недуга растворяются в густом морском тумане. Даже осознание того, что источник безумия находится вовне, а не в больном устройстве моего мозга, и не один я заражён галлюцинациями и бредом, не наполняет меня ни надеждой, ни уверенностью. Рядом с фонарём я замечаю парня с иннсмутским синдромом, недвижно лежащего на скамье: то ли отдал Дагону душу, то ли спит мёртвым сном. Под моим живительным взглядом бродяга начинает ворочаться. Я накрываю его газетой. Сомневаюсь, что ему станет мягче, но хотя бы будет в курсе новостей, когда проснется. Отвязывая лодку, я размышляю, найдётся ли в расписании мистера Карпентера время, чтобы навещать меня в палате. И хотя моя затея с психушкой не более, чем очередная фантазия, поскольку безликие силы, всем здесь руководящие, выудят меня по-плохому или выманят по-хорошему и оттуда, я сажусь в моторку и еду в гости, как обычно без предупреждения. * Благотворительные часы закончились, но в особняке царит бытовая суета. Подручные мистера Карпентера по двое затаскивают большие деревянные ящики со двора в подвал. Интересно, что в них? Интересно, чьих людей я пристрелил у лихо ограбленного «Скайларка» капитана Винса? Бесконечные вопросы. На первом этаже мои шаги теряются в грохоте сапогов и заезженных шуточках про чужаков. Я поднимаюсь на второй этаж, наполняясь по пути неясным предвкушением, но на последней ступени замираю, громко скрипнув деревом и застав мистера Карпентера за странным действием. Он запирает комнату Брута, и ключ серебристой рыбкой ныряет в карман синего пиджака. Папа Брут стучит и скребётся с другой стороны, издавая неприятные плаксивые звуки. Я бы вообще не давал свободы этому существу, однако меня смущает подобная строгость со стороны Грэма: совсем не в духе салонных семейных сценок, виденных мною ранее. – Добрый, – тут я осекаюсь, кажется, лучше бы я не заявлял о своём присутствии. Мистер Карпентер поворачивается, как шарнирная кукла, с очень прямой спиной и очень бледный. Похоже, он не ждал зрителей. – Ах, это вы, – его взгляд скользит по мне сверху вниз. – Если вам нужны лекарства или еда, побеспокойте Фреда. После этих бесцветных слов он по-деловому сухо жмёт мне руку и направляется в кабинет. Я иду следом, желая уточнить, что явился не ради консервов и шприцов, разве что ради привычной чашки кофе, но дверь мягко закрывается перед моим лицом. Сквозь оставшуюся щель я вижу только маску. – А мне нужно уделить время молитве; с вашего позволения, разумеется, – кончиком пальца он стучит по нарисованному глазу. И щель исчезает. У меня вдруг чешется нос. За время пребывания в Окмонте я уже свыкся с мыслью, что мистер Карпентер – такой удобный и ласковый – будто однотонный, не докучающий мотив, который граммофонная игла раз за разом извлекает из дисковой канавки. С какого места ни начни, всё будет едино. И вдруг сюрприз. Постояв немного под дверью и прислушиваясь, я не определяю ни звука и невольно задаюсь вопросом, не занят ли мистер Карпентер тем же самым с той стороны. Такие, как я, вечно подозревают других в своих пороках. Я едва сдерживаюсь, чтобы не опуститься на колено и не подглядеть в замочную скважину. Мне нравится рыться в его вещах, почему бы заодно не подсмотреть? Разве подобное внимание – не высшее проявление симпатии? Преодолев искушение, поскольку до моего слуха доносятся поднимающиеся по лестнице голоса и шаги, я усаживаюсь на большой кожаный диван рядом в холле, готовый ждать, сколько придётся. Как любой попрошайка, я очень терпелив. Мне приходилось переживать более значительные шторма, чем чьё-то плохое настроение, и я не делаю поспешных выводов. Плащ и многострадальная федора отправляются просыхать на широкий бордовый подлокотник, раз уж к камину не зовут. Я устраиваюсь поудобнее на мягком скрипучем сидении, вытягиваю ноги и слежу за партией в бильярд, которую затеяли два здоровых парня возле домашней камеры папы Брута, откуда теперь не доносится даже шороха. Он, наверно, здорово напроказничал, раз его заперли, как морскую свинку. Стерегут ли эти двое пленника или просто развлекаются в свободное время? Они кружат вокруг стола, примеряясь к ударам и подзадоривая друг друга. Мистер Карпентер хорошо заботится о своих работниках: все как на подбор вальяжные громилы. Глядя на эти сытые лица, сложно представить, что в Окмонте проблемы с провизией. С первого этажа доносится неумелое пианинное треньканье, приглушённый бой часов перемежается мужскими голосами, сигаретный дым смешивается со съедобными запахами. Вместе с костяным звуком разбегающихся по зелёному сукну шаров размеренный ритм жизни этого дома погружает меня в месмерическое состояние. Кажется, из-за успокоительной обыденности, которой я тщетно жажду в полуснах, я скоро – зевок за зевком – снова нырну в блаженное забытье. Может, мой организм развил некую форму гиперсомнии в качестве средства борьбы с ночными кошмарами? Я бы забеспокоился, будь у меня к тому настроение. Однако нелепо получится, если я начну храпеть в присутствии этих двоих. Чтобы отвлечься, я растираю веки и, порывшись по карманам, принимаюсь разбирать почерк в отчаянном письме очередного сумасшедшего, обнаруженном в одном из заброшенных домов Коверсайда. Прочтёт ли кто-нибудь мой забытый в обшарпанном номере гостиницы дневник после того, как я навсегда растворюсь в окмонтском дожде? Забавное же будет чтиво. – Пойдёмте со мной, мистер Рид, – я поворачиваю голову, досадуя, что увлёкшись очередным поворотом мысли, не услышал скрипа кабинетной двери. Голос звучит гладко, но руки мистер Карпентер держит сомкнутыми. – Хочу услышать ваше экспертное мнение. Вернув письмо в карман плаща, я послушно следую за ним по коридору, мимо – к большому сожалению – уютной, давно обсиженной мною гостиной и знакомой библиотеки, дальше, куда моя нога ещё не успела ступить. Мне не в первый раз кажется, что в этом доме действует магическая пространственная формула: из протопленной обжитой части – в произвольно удлиняющийся полумрак с прохладными стенами, проштампованными однотипными пейзажами и натюрмортами и украшенными целомудренными мраморными венерами в нишах. Здесь экономят на электричестве, а высокий свод похож на глотку каменного морского гада с узким языком тёмно-красного ковра. Я держусь от Грэма на расстоянии шага, мечтая уточнить, что не настолько безнадёжен, как ему могло показаться. И хочу по-школярски взять его за руку и может даже прижать где-нибудь по пути, но сдерживаюсь: в доме удивительно людно, а Фред вообще может воплотиться из-за любого угла. Наконец мы останавливаемся где-то посреди строго распланированной полутьмы. Ключ (золотистый, с затейливой бородкой) проворачивается под извитой ручкой очередного дверного прямоугольника, и меня пропускают внутрь первым, вежливо и молча. Я замираю на пороге: одной ногой в коридоре, другой в неизвестности. Кто знает, что за мысли бродят в голове мистера Карпентера? Настоящий и удивительно недальновидный папа Брут не задавался таким вопросом, за что и поплатился. Хотя у меня нет причин сомневаться в добрых намерениях Грэма, в Окмонте лучше держаться настороже. Ведь я даже за Джой поручиться не могу: тихоня Джой, которая на ночь глядя бегает по собраниям чернокнижников... Мысли о ней как ниточки, из которых сплетаются в клубок приглушённое чувство вины за то, что с момента последней встречи я так и не заглянул в библиотеку, согревающее предвкушение новой встречи и ещё что-то томительное и трудноописуемое. Но у меня сейчас проблемы поактуальнее, чем нумеровать чувства. – Запрёте и меня? Инстинкт протестует, но волей-неволей приходится продвигаться во тьму: Грэм шагает прямо на меня. – Отцу нездоровится. Его взгляд ускользает, а все действия сосредотачиваются на многократном щёлканье выключателем. Наконец свет нехотя, с перебоями начинает стекать по хрустальным спиралям двух одинаковых люстр. Комната оклеена, как и гостиная, зелёными вспухшими от влажности обоями и некогда белые волны штор наглухо закрывают окна. Разобщённые округлые силуэты мебели угадываются под серой холщовой тканью. Воздух пропитан запахами отсыревшей штукатурки и пыли. На стенах темнеют следы от большого зеркала и картин, пара выцветших полотен с сюжетами охоты сохранилась в поблекших рамах. Я не вижу книг, ваз, статуэток, личных вещей, отчего жилая в прошлом комната выглядит, как склад. Зато могу наблюдать неясные отпечатки своих ботинок на запылённом, лишённом ковров полу. В помещении давно не наводили порядок, и я не понимаю, зачем мы очутились в этом зачарованном месте. Затеять покаянную уборку? Ключ щёлкает уже с этой стороны, и Грэм опирается на дверь спиной, словно ища поддержки у лакированного дерева. – Забавное совпадение, – я поправляю кобуру лёгким движением, чтобы успокоить себя тяжестью «больта», – потому что сегодня я как раз раздумывал, не запереться ли мне в вашем санатории. – О, – мистер Карпентер закусывает губу, отчего его лицо приобретает по-детски озадаченное выражение, – что ж, если всё так серьёзно… – Я ещё ничего не решил, – я верчу головой по сторонам, замечая всё больше паутины в углах потолка. – Я не сумасшедший, просто… Этот город когда-нибудь меня доконает. Сегодня я уснул посреди дня в парке. К тому же доктор Грант обещал похлопотать. Может, от его протекции пользы будет больше, чем от чудодейственных таблеток против червей. – Откровенно говоря, мне тоже от него досталось, когда я вернулся с фронта. Не знаю, какая связь между моим ранением и этими паразитами… Впрочем, – легкомысленный взмах рукой с зажатым в ней ключом, – медицине виднее. Зато он рассказал мне о преимуществах лицевых протезов и посоветовал специалиста. Не надо было больше бинтоваться. Ужасно бинтоваться: долго, трудоёмко и мучительно, без чужой помощи сложно обойтись. – Могу представить. Я прикидываю, что ему приходилось специально и скорее всего без вдохновения позировать для маски. Не тот портрет, что захочешь повесить в гостиную. В электрическом мареве, смешивающемся с настоявшейся тьмой, искусственная часть его лица выглядит совершенно ненатурально, словно измазана розовой гуашью неумелой детской рукой. Настоящая же кожа приобретает сероватый оттенок, тени на лице залегают глубоко и оттого болезненно, и у глаза проступают ниточки вен, отчего кажется, что по щеке тянется чернильная слеза. Обозначившаяся жёсткая складка у рта добавляет ему сходства с Брутом. Если бы я давал меньше воли параноидальным мыслям и лучше глядел, то понял бы, что мистер Карпентер, по своей природе лишённый ярких красок, потускнел ещё сильнее от усталости. Я не привык видеть его утомлённым; чаще он выглядит каким-то нетронутым, словно его только что достали из магазинной упаковки; во всяком случае, пока верх не берёт его скрытая до поры живость. Но сейчас не тот момент. – Паршиво выглядите. С тактом, как уже отметили многие окмонтцы, у меня не задалось. Мне следовало бы обращаться с Грэмом бережнее, но, кажется, максимум, чем я могу помочь людям – убивать ради них других людей. – Тяжёлые дни, мистер Рид, плохие сны и фантомные боли, – голос поскрипывает, словно мистер Карпнтер только проснулся, – всё путано, всё невпопад. Вопреки вялому виду его лукавая интонация звучит как приглашение. Я обнимаю его за плечи и целую осторожно в изуродованное ухо, коротко в навечно открытый глаз и с дурацким чмоканьем в новенькую царапину от бритвы на гладкой щеке – завидный ландшафт для одного лица. Прижимаюсь напоследок к его подставленным для ласки губам, от них пахнет вином. Глаз в болезненно-красной сеточке лопнувших сосудов с интересом следит за мной. – Мне такое расписание знакомо. Я приехал ради конкретного дела, которому теперь конца и края не видно. Но даже не предполагал, что буду так обеспечен заказами, да ещё такими... экстравагантными. Ноги порой просто подкашиваются. Собачья работа, если честно. – Почему вы выбрали профессию детектива? – Грэм поглаживает след от пореза и мне приятно видеть, как его черты смягчаются. – Вы могли бы сделаться фильмовым актером. Синематограф – занятное явление. Вы находитесь здесь, но одновременно лишаете чувств поклонниц за океаном одним взглядом. – Предпочитаю более интеллектуальный труд, – отпустив его, я принимаюсь расхаживать туда-сюда, растирая руки, чтобы отделаться от проникающей под кожу ядовитой сырости. Облицованный белым мрамором камин нем и пуст. – В нашей юдоли печали вы нормальнее и умнее многих, кого я знаю, – Грэм отделяет себя от двери, приглаживая волосы, и как будто надевается на привычную строгую ось своего характера. – Хотя и пытались, как мне помнится, вырвать себя язык голыми руками после пары бокалов вина. Хорошо, что у вас не получилось. Ваш язык такой… благодарный и исполнительный. Поэтому лучше проводите досуг у меня, а не в палате. Не представляю, какой будет прок, если вам станут лить на голову ледяную воду или стегать электричеством. К слову, мне на ум пришла одна семейная история... Невидимый за шторами дождь усиливается, в комнате темнеет. Мой слух устремляется за шумом воды, и я не разбираю слов мистера Карпентера, вижу только, как мягко двигаются его губы. Если бы я был историей, я бы вообще не покидал этот тёплый хмельной рот, разве что вывалился бы случайно через дыру в щеке. Слух возвращается, когда смешные мысли уходят. – ... из морского путешествия и сошёл с ума – в самом буквальном, безнадёжном и постыдном смысле. Он был слишком почтенной особой, чтобы доживать свой, тогда казалось недолгий, век в психиатрическом отделении. Для такой семьи, как наша, это был бы скандал. В прежние времена с душевнобольными обращались даже хуже теперешнего, и никто не мог гарантировать ему соблюдение достоинства, пусть и за деньги. Поэтому его заперли в его же покоях, – по мере рассказа взгляд Грэма расцветает каким-то нездоровым вдохновением. – И представьте, он прожил там ещё порядка двадцати лет. Совершенно безумный. Всё выслеживал крыс в стенах и заметал потусторонние голоса под ковёр. Отказывался расчёсываться, следить за туалетом и постепенно разучился есть с тарелок, а затем и говорить. Зато обрёл талант к живописи. Жуткими были те картины. Одна даже пережила пожар благодаря прислуге, украшает теперь нашу гостиную. Его брили, мыли и кормили, только если удавалось поймать, а он сделался по-звериному изворотливым, если дело касалось ухода от преследователей. Иногда он удирал из своих комнат, тогда его ловили по всему дому и запирали обратно. В тех стенах он и обрёл однажды покой, пережив того, кто его туда упёк, на несколько славных лет. И говорят, по коридорам ещё долгие годы бродил его призрак. Во всяком случае, пока старый особняк не сгинул в огне. Стесняюсь спросить, не папочка ли рассказывал подобные сказки юному наследнику на ночь, поэтому говорю только: – Мы здесь, чтобы потолковать о моих призрачных перспективах? – Ваши сумасбродства меня не смущают, и уверяю, вы можете оставаться в моём доме хоть до самой смерти, – мистер Карпентер тянется к моими сомкнутым накрест рукам, – надеюсь, это случится ещё очень нескоро. Расплетает он их с сосредоточенным видом, будто прикидывая продолжительность моих дней. – Однако у меня просьба: чтобы непосредственно вы скончались где-нибудь в другом месте. В Окмонте не осуждают чужие причуды, но вот то, что вы не местный… Представьте, какая будет находка для прессы, если вы отдадите Кэю душу в моей спальне. «В особняке одного из самых почтенных семейств Окмонта поселился призрак чужака!» Прижав мою ладонь к своему рту, он фыркает, сдерживая по привычке смех. Думается, нужно не забывать, что мистер Карпентер не только храбрый солдат, щедрый покровитель и во многих отношениях чудесное создание – он в первую очередь окмонтец, а значит, по определению со странностями. Ещё я думаю, что не стоило бы запираться наедине с чужаком, если печёшься о своей драгоценной репутации. В ореоле моего скептического молчания Грэм успокаивается, извиняется вскользь за чувство юмора и примирительно ласкает мои руки в своей незабываемой манере: целуя каждый палец. Губы у него тёплые, а руки ледяные. Я переминаюсь на месте, подтаивая от удовольствия и одновременно сдерживаясь, чтобы не отдёрнуться. Из-за своих неустойчивых пристрастий я спокойно, в какой-то мере даже стойко, отношусь к его продиктованной природой потребности исторгать семя, пусть и не в нежное женское лоно, а в мой рот. Но затяжные невинные нежности продолжают смущать меня сильнее любого откровенного непотребства. – Не хочу показаться невежливым, – пора как-нибудь свернуть с темы собственной кончины и спасти дрожащие пальцы, – но здесь чертовски много пыли. – Я стараюсь поддерживать порядок в доме, но сюда заглядывают редко, по моей просьбе, – мистер Карпентер оглядывается по сторонам со странным любопытством, будто видит комнату впервые, – прежде это была моя детская. Пока мама была жива. Совсем другое было время, на сломе столетий; я играл и бездельничал здесь, пока иссякало дыхание прошлого века с его величием, богатством и негой. Я повторно осматриваюсь, держа в уме эту информацию, и комната, что поначалу казалась мне скучной и немного тревожной, теперь представляется погружённой в меланхоличное расстройство. Жалею только, что она почти не сохранила следов его индивидуальности. – Я действительно хочу вам кое-что показать, – придержав под локоть, он ведёт меня в угол, к силуэту, в котором угадывается широкий стол. – Вы мой особенный друг, и мне хотелось поделиться с вами чем-то необычным. Под покрывалом вместо столешницы оказывается горизонтальная, в царапинах витрина тёмного дерева, где под помутневшим от времени стеклянным колпаком расположились спиральные раковины небольших моллюсков. Некоторые красивые и цельные, чью мёртвую молочную белизну оттеняет зелёное бархатное ложе; другие впадины заняты перламутровыми осколками, мелкими жемчугом, разноцветными камушками и чем-то невнятным, обросшим кораллами. – Как я вам рассказал, я находил эти экспонаты на восточном пляже. Мэйр оставляло дары на берегу для тех, кто смог бы их должным образом оценить. Для взрослого человека они лишены смысла, но в детские годы эти подарки очаровывали меня симметричными узорами и формой. – Не тот ли это пляж, где стоит сумасшедший дом? – В то время это была гостиница, так что ваше желание сменить один отель на другой в некотором роде интуитивно. Её переделали в лечебницу после Потопа. В прежние времена там был чудесный ухоженный пляж с великолепным видом на море. Летом мы любили уединяться там с мамой. И вот во время одной весьма беспорядочной прогулки по берегу мне удалось найти необычное создание. Вероятно, это моллюск, хотя я даже по книгам не смог уточнить его истинную природу… Есть в нём что-то неопределённое и неуловимо противоестественное. Вижу, и ваше внимание он сразу захватил, этот скрюченный путешественник между мирами. Не больше ладони, но слишком явно выделялся влажным тёмным бочком на белом песке. И как мне сперва показалось – возможно, из-за игры теней – двигался, шевелился на свой неуклюжий лад, ощупывал пространство крохотными щупальцами, как зачаточными ручками. До сих пор спорю сам с собой, искусственная ли это фигурка или окаменевшая живность. Впрочем, я не биолог. Поэтому для меня это существо так и осталось мерзким, но притягательным незнакомцем. «Мерзкий, но притягательный». Точь-в-точь Окмонт. Я удерживаюсь, чтобы не высказаться вслух. Здесь все как на подбор гордятся своей малой родиной, хотя она являет собой средоточие скверны. Всегда ли здесь царила мода на чёрную магию и каннибализм или окмонтцы дали себе волю после Потопа? Когда и как вся эта дрянь столь глубоко проникла мне в сердце, что даже освобождённый в полёте фантазий ум тоскует по этим мрачным берегам? – Если не смотреть прямо на него, а немного расфокусировать взгляд, он, возможно, себя проявит, – Грэм поднимает стекло и я, подозревая дурацкий розыгрыш, всё же сосредотачиваюсь на закостеневшем создании. Овальное чёрно-зелёное тельце отливает вкраплениями плесневело-серого, из его нутра виднеется с десяток крохотных неподвижных и отвратительных на вид отростков. Трогать мне его не хочется в отличие от Грэма, который нежно поглаживает твёрдый панцирь тыльной стороной ладони. – Вы бы похвалили меня за наблюдательность, потому что я обследовал это головоногое со всех сторон прямо на месте. Внутри него теплилось слабое желтоватое мерцание, возможно, химическая реакция, но странная, какая-то ненормальная, будто систематические, посылаемые с умыслом сигналы. У меня даже голова разболелась, до того внимательно я всматривался. Поэтому я не стал беспокоить маму и в тайне от неё принёс это создание домой. Увы, в особняке оно перестало подавать признаки жизни, возможно, от тоски по мэйр. Я упрятал его под стекло, но отвёл центрально место в коллекции. Оно лежит здесь уже много лет, хотя кажется, будто его вытащили из воды совсем недавно. Этот влажный отблеск так и не сошёл за годы. Я редко сюда захожу и ещё реже его рассматриваю, но если обращать на него внимание, оно словно оживает, реагирует. Вселяет в меня трепет. Хотя мистер Карпентер стоит совсем близко, склонившись над витриной вслед за мной, и наматывает снотворный голос мне на ухо, поглаживая его вместо моллюска, я не могу отозваться на его щекотное заигрывание. Похоже ли это существо на то, что я видел в офисе экспедиции профессора Доу или в Храме Дагона, глупая ли это раковина или впрямь какой-то особый экспонат? Теперь и мне начинает казаться, что под пятнистой оболочкой выстаиваются пульсирующие точки, знаки, похожие на примитивное письмо, отчего под черепом тихо, в такт начинает звучать мучительное поскрипывание. – После того, как я поместил это создание в витрину, я показал его Трогмортонам. Точнее Альберту, мы неплохо ладили, а он уже донёс своему отцу. Так что скоро к нам явились люди из Университета: хотели забрать мою находку для исследований. – И что они сказали? – Ничего. Я не отдал. Не люблю, когда мои вещи гуляют по рукам. Он произносит это достаточно выразительно, чтобы я взглянул на него и прервал тошнотворный контакт, пока у меня не начала раскалываться голова. – Щедрость, значит, не всегда была вашим достоинством, – я усмехаюсь, не могу сдержаться от того, с каким солидным видом это сказано. – Вам не кажется, что эти исследования могли бы принести пользу? – Сейчас над городом высятся целые монолиты. Любой житель Окмонта может откалывать себе по загадочному куску хоть каждый день, но до сих пор их исследования не принесли никакой практической пользы, как бы Роберту того ни хотелось. То же с вайлбистами. Знаете, я читал справочник Вестербрука. Специально заказал несколько экземпляров, чтобы мои люди понимали, с чем предстоит иметь дело. Профессор такой романтик с этими его древнегреческими прозвищами, но проку от этих знаний мало, если не носить при себе оружия. А если носить – тем более. Мы, вроде бы, договорились не считать вайлбистов за человеческие существа... Поэтому так ли важна разница в их строении, если пули действуют на всех одинаково? Да и кто, кроме святых отцов, мог предположить, что случится Потоп? Мне не жаль еды и никогда не было. Это практическая польза для горожан, но в супе и простеньких ракушках нет ничего особенного. А в этом создании есть. – Чувствую, в вашей басне скрыта какая-то мораль, – я делаю несколько шагов прочь от витрины, испытывая неприятную вялость, какая накатывает после быстрого судорожного напряжения. Взгляд скользит вверх, прочь от скромного движения крохотного щупальца в мою сторону, вдоль и вглубь разбухающих изгибов тускло-золотистых арабесок на изумрудных обоях, медленно стекающих на пол. Я морщусь и встряхиваю головой, кажется, в моём ухе-моллюске скопилась вода. – Я тревожусь, когда что-то не на своём месте, – Грэм к моему счастью опускает стекло и широким движением расстилает на витрине ткань, разглаживая складки и отвлекая меня сопутствующим шорохом, – после войны, к сожалению, это свойство моего характера усилилось. А последовательность меня успокаивает. Поэтому я не выбросил то, что собирал в детстве с таким тщанием. Там даже даты подписаны к каждой находке, если вы обратили внимание. Брут приучил меня к аккуратности, он всегда очень зорко следил за семейным бизнесом. Бизнес или благотворительность – это в первую очередь умное планирование, чёткая организация, расчёты, цифры. А цифры – это порядок. Почему меня вдруг так тянет зевнуть? – Однако во Франции я познал настоящий хаос. Знаете ли вы, что наша артиллерия стреляла в Аргонском лесу не по врагу, а по своим: у них были неправильные координаты. Загубленные жизни – вот что значат неверные цифры. Но дома моя философия совсем проста: я стараюсь, чтобы всё, что мне дорого и необходимо, находилось под рукой. Например, вы. Тут мне приходится сжать челюсти, проглотив зевок, и взбодриться. – Поделюсь с вами одной фантазией, поскольку уверен, вы поймёте меня правильно: будь вы таким же нерасторопным крохой, как это безымянное создание, – он косится на витрину, – я бы и вас спрятал под стекло. Моя правая рука сама собой тянется к затылку, чтобы почесать его в недоумении: – Судя по тому, как часто вы навещаете своего приятеля, меня ждёт печальная участь. Как там, интересно, поживает взаперти папа Брут?.. Грэм замолкает, потирая подбородок. Я его не тороплю, только ловлю себя на сильном желании закурить, отчего рот скоро наполняется слюной. – Ему ведь некуда спешить... Знаете, – мистер Карпентер прячет руки в карманы брюк и начинает неторопливым шагом огибать меня по кругу, – пусть это прозвучит в духе странных речей Йоханнеса – он всё время сосредоточен на какой-то метафизике – но вы не оставляете Окмонту шанса. Не даёте проявиться гению этого места. Тяготитесь его неприглядностью, не тоскуя по былой красоте. Мечтаете уехать, не задумываясь о том, что делать в таком случае тем, кто к вам не безразличен. Убегаете прочь из моего дома по утрам, исчезаете на целые дни, предоставляя меня во власть одиночества, так мало о себе рассказываете… Отказываетесь от благ, даже не распробовав. Вот, например, вы уже отведали угря в карамели? – Мне не понравилось… – я опять ощущаю неприятный скрип, будто черепные кости трутся друг о друга, высекая искры раздражения. Мне приходится вертеть головой, чтобы мистер Карпентер оставался на виду. – Вам не нужно защищаться, Чарли, я ведь не нападаю. Вы так напряжены, что перестали это замечать. Вы ко мне не прислушались, не бережёте и продолжаете себя изнурять. Набрались иннсмутских манер – вот и спите, где придётся. Это звучит так по-отечески бесцеремонно, так покровительственно, что я, сделав шаг, встаю перед мистером Карпентером, наступив ему на носок ботинка, пока тот не зашёл на второй круг нравоучений. Я тоже обучен парочке па. – Просто поверьте, что время меня поджимает. Я не собирался посвящать его во все свои дела, как и он не посвящает меня во все свои, пусть даже в нередкие минуты слабости из меня просачивается личная информация, будь то откровения о кошмарных снах или мой анамнез в психушке. Но в чём я уверен – он совершенно не представляет, какое странное влияние я испытываю на свою природу в этом месте, будучи чужаком. Я отступаю на шаг. – Вам, как и многим приезжим, кажется, что Окмонт состоит из одних проблем, что после Потопа вполне справедливо. Но благодаря сместившимся законам природы и геометрии город создает и необычные решения. Например, вас. – Теперь вы точно говорите, как ван дер Берг. – Однако если вы продолжите стегать свою лошадку, она не дотянет до финиша. После катастрофы время в Окмонте движется на особый лад. Течёт, как большая вода, и если постоянно грести против неё, быстро выбьешься из сил. И воздух… Воздух стал слишком осязаемым, слишком густым, от него порой болят виски, слёзы текут сами собой и ум помрачается… – мистер Карпентер собирается сказать ещё что-то, но поводит головой, словно обрывая себя. – Закройте глаза. Я не спешу выполнить эту просьбу. Оглядываю его, пытаясь угадать, не выдаст ли выражение лица или движение руки помрачённость ума. В очередной раз хочу подловить его на том, что свойственно мне самому. Наконец я поддаюсь. Добровольно ослепнув, я чувствую себя неуверенно, будто лишившись опоры под ногами, и моё напряжённое внимание дрейфует среди тёмно-серых пятен под веками. В новом сокрытом мире мне приходится чутко улавливать слухом чужое движение, скрип половиц под весом, шорох одежды, дыхание, сосредоточиться на том, как приближается и смешивается с сырым воздухом искусственное благоухание. Несколько застывших во времени мгновений я томлюсь в неопределённости, ожидая, но не чувствуя его прикосновений, словно мистер Карпентер наткнулся на невидимую мне преграду. Желание подглядеть, чем это он занят в такой недоступной близости, для меня сродни мучению. Но я решаю довериться. Про руки ведь разговора не было. Однако не успев дотронуться до него, я вздрагиваю от неожиданности, когда мир передо мной вновь приходит в движение. Я ощущаю мёртвую искусственную прохладу на щеке, потом живую, влажный след на переносице, на губах, пальцы в волосах, на шее и короткий укус в мочку уха. – Вы простите меня за сегодняшний приём? Я не отвечаю, мне хочется, чтобы Грэм подразнил меня ещё как-нибудь, но больше ничего не происходит, и в наступившей пустоте я чую его зарождающееся беспокойство. – Я не из обидчивых, – сейчас меня интригуют вовсе не его промахи в вопросах этикета. – Но вы ведь понимаете, сажать людей под стекло – не лучший способ заводить друзей? – Мистер Рид, выясните на досуге, кто похитил ваше чувство юмора, – он тормошит меня за плечи, и мне приходится поднять веки, вынырнув из омута полуулыбок, чтобы обнаружить в его расширенном зрачке свой силуэт. – Однако вас необходимо немного замедлить. Эта ваша столичная манера постоянно спешить... Окмонт – не Бостон, но я не теряю ощущения, будто попал на отвратительный званый ужин с бездарными официантами: приходится спешно откусить от вас хоть кусочек, пока вас не унесли прочь на серебряном блюде, хотя я даже салфетки повязать не успел. И кто знает, когда вы снова появитесь в меню. – Ну, знаете ли, – я по старой памяти посасываю зажившую нижнюю губу, – вы в «Графе Уголино» не обедаете? Вам бы понравилась тамошняя кухня. Он элегантно пропускает это замечание мимо ушей и сжимает мои плечи непривычно жёстко, почти болезненно. – Проведёте со мной немного времени, а потом покидаете, заставляете терзаться неопределённостью. Это худший вид привязанности. Я отношусь к вам с крайним уважением и не смею настаивать, но поймите и вы меня… У меня так мало утешений… Ему становится сложнее говорить, он моргает и облизывается, будто преследуя разбегающиеся слова, до глянцевого блеска на бледно-розовых губах. Мне хочется поймать его за проворный кончик языка. – Я ведь стараюсь не быть таким, как он… – Грэм поворачивается ко мне безразличной стороной, но я замечаю, как напрягаются мышцы на шее, – это порой сложно, даже молитва не помогает, ведь я прямое его продолжение, хотя вовсе этим не горжусь… А он был очень несдержан, когда дело касалось его желаний. Брал, что хотел. Мне кажется, он даже не задумывался, существует ли ещё чья-то воля, кроме его собственной. А потом откупался или отправлял своих людей к какой-нибудь из этих несчастных, если она решалась быть несговорчивой. Я это знаю, потому что однажды мне пришлось ехать в Шеллз разгребать его грязное бельё самому. Мы потом здорово поссорились, мы постоянно ссорились. Но теперь мне кажется, это происходило от того, что я не представлял, какое вожделение им владеет. Вернув мне живую половину лица, он виновато и коротко улыбается, и, разжав пальцы, прижимается осторожно, пытаясь успокоить скорее себя, нежели меня, но смятение не мешает ему нетерпеливо о меня потереться, отчего в самой моей сердцевине рождается сладковато-саднящая истома. В этот момент я делюсь на два. Чарльз хочет объяснить со всей доступной серьёзностью, что он и так старается навещать этот дом при каждом удобном случае (достаточно часто, чтобы его появление стало причиной насмешливых взглядов других обитателей), но у него нет времени потакать чужому баловству; ещё он чертовски устал от местного неповторимого колорита, будь то кухня или обычай зашивать рты хорошеньким женщинам, и он был бы рад убраться в Бостон как можно скорее, и именно оттого происходит его поспешность, если на неё вообще стоит обращать столь пристальное и неприятное внимание, которая никак не может быть причиной чужой судорожной похоти. Чарли же льстит, что впервые в жизни его так основательно вожделеют, ему до кончиков ушей стыдно за то, что он дезертирует из гостеприимных тёплых объятий в промозглые утра; он догадывается, что в Бостоне ему при всём желании уже не вернуться к нормальной жизни; и куда больше ему хочется сейчас шлёпнуть мистера Карпентера по заднице и вернуться в уют гостиной, чтобы выпить кофе с прекрасными клубными сэндвичами, уложить затем размаянного хозяина в кровать, помассировать ему ступни и исполнить какой-нибудь интимный каприз. Слова в любом случае следует выбирать тщательно: я не хочу расстраивать мистера Карпентера, но и обнадёживать не имею права. Я себе не принадлежу. А он не только мой друг, но и не последний человек в этом городе, чьи порочные секреты я невольно, хоть и бережно храню. Но чем рассудительнее я стараюсь быть, тем более расплывчатыми становятся мои важные и противоречивые мысли, растворяясь в мутных водах окмонтского синдрома и неторопливых движениях чужих рук. Через его плечо я поглядываю на скрытую под тканью моллюсковую витрину. Может быть, со временем глава почтенного, хоть и немногочисленного ныне семейства поделится ещё какими-нибудь фамильными секретами, мы ведь минули немало девственных замочных скважин. – Послушайте, несчастный, – облизав пересохшие губы, я беру наконец контроль над ситуацией и целую Грэма в лоб, как ласковый папочка. – Если вы хотели моё экспертное мнение – вам самому не помешает пару дней полежать под стеклом. А я прослежу за вашей сохранностью. У меня большой опыт в слежке.