Misty

Белая деревянная ограда, огибающая большой широкий двор, уходит вместе с участком земли прямиком в море, образуя крохотную бухту. На песок накатывают тихие, тёмные, пахнущие водорослями волны с грязно-жёлтыми гребешками пены, навевая дрёму, спутывая мысли, и потому я не хочу двигаться дальше. Я прислушиваюсь к равномерному плеску, потеряв счёт времени. Вода лижет носы ботинок. Поверх её шороха слышны крики чаек, за спиной трава перешёптывается с деревьями. Бледное солнце ласкает кожу. Я замер у кромки мира в полном одиночестве. На горизонте, где море смешивается с небом, плывёт и трепещет жемчужно-сизое марево. Хорошо было бы шагнуть в эту ласковую воду и идти не останавливаясь, преодолев жалкое инстинктивное сопротивление тела, вглубь. И уже никогда не возвращаться, как это сделали Блэквуды-Марши. – Передумали, добрый сэр? Чужой далёкий голос нарушает желанное уединение. Дружелюбный смотритель кладбища, закутанный в жёлтый дождевик, стоит поодаль на мостках, соединяющих заброшенный двор с загробным царством. На плече у него лопата, запачканная землёй. – Насчет чего? – мне приходится повышать голос: слова уносит крепчающий ветер. – Насчет спокойного местечка. Я теряюсь с ответом: сторож застал меня в неловкий момент, хотя, согласно первоначальному плану, я направлялся в западную часть города как раз за его советом по поводу одного местечка. С неохотой отдаляясь от вкрадчивого голоса морской бездны, я пересекаю заросший двор и поднимаюсь по деревянному настилу. Наспех сколоченные доски скрипят при каждом шаге. – Я вас понимаю. Это успокаивает в минуты тревоги, правда ведь? – сложив свободную ладонь лодочкой, мой собеседник вглядывается вдаль, когда я останавливаюсь рядом, – осознание того, что однажды мэйр призовёт всех нас обратно. Кого-то раньше, кого-то позже, но обязательно всех, и на том кончатся наши земные горести. – Я не собирался… – я морщусь, растирая лицо, в попытке избавиться от ритмичного морока волн и включиться в обычный ход мыслей. – Могу я осмотреть одну могилу? Я не хочу заводить с этим человеком лишних разговоров, хотя и рад появлению рядом живой души. – Конечно, будьте как дома. До чего улыбчивый парень. Я разворачиваю перед его лицом лист бумаги, где указано имя покойного и предположительное место захоронения. Кладбище после Потопа представляет собой такой же топографический бардак, что и остальной город, и я хочу уточнить детали. Дело довольно простое. Мне нужно лишь проверить, плотно ли стоит могильная плита и нет ли рядом подозрительных следов, ведущих внутрь или наружу. Одна дама уверена, что после того, как она побаловалась с книгой заклинаний, истлевший остов её супруга заглядывает по ночам в окна и скребётся в двери их некогда общей квартиры, пусть даже жилище расположено на втором этаже. Ох уж мне эти окмонтские книгочеи. Минув хлипкий деревянный мост, я вступаю в царство мёртвых. Хотя солнце ещё не выбилось из сил, кладбище затянуто полупрозрачной вуалью тумана. Я преодолеваю крошащиеся каменные ступени, увязаю в жидкой, дурно пахнущей грязи, едва не проваливаюсь в прикрытую гнилыми досками яму, следую по жухлому жёлто-рыжему лиственному ковру вдоль пустых серых склепов, робко трепещущих свечных огоньков и потемневших крестов. Проплутав по травянистым тропинкам, я обнаруживаю наконец белую мраморную плиту в сырой низине у скалистой границы кладбища, среди развесистых еловых ветвей, папоротника и чертополоха. Рискнув костьми, я соскальзываю по неверному песчаному склону и, перебравшись через печально покосившуюся чугунную оградку, пытаюсь разобрать чьи-нибудь следы в густой влажной растительной мешанине и каменном крошеве. Склонившись перед надгробием, я достаю платок и стираю слой серой пыли, чтобы сличить имя; сбросив прелую листву и опавшие еловые лапы, ощупываю мокрую выщербленную временем и поросшую зелёным мхом могильную плиту. Рукам без перчаток скоро делается зябко, я машинально растираю пальцы. Воздух насыщен терпкими запахами хвои, сырой земли и йода, тёмные деревья поскрипывают на ветру, холодный камень дарует благородное одиночество во тьме. И впрямь неплохие условия для долговременного отдыха душой и телом. – Навещаете кого-то? Мистер Карпентер появляется на краю ямы, облачённый в чёрное и нежданный, как ворон Эдгара По. Я не слышал его шагов из-за густой травы – и у меня возникает неприятное ощущение, будто он застал меня за гробокопательством. Проследив мой взгляд, Грэм прячет пистолет в карман пальто. – Я услышал шум, – он подаёт руку, помогая мне выбраться. – Здесь могут водиться вайлбисты. – Стало быть, и вы кого-то навещаете? Я признателен, что мистер Карпентер развеял своим появлением здешнюю меланхолию, и, разумеется, рад видеть его намного больше, нежели смотрителя, отчего рукопожатие превращается в острожную ласку, пусть даже Грэм не реагирует на моё явное расположение. Несмотря на скользкую историю с Брутом, он олицетворяет для меня всё самое нормальное и человеческое, что существует в городе, и потому меня неизменно тянет к нему, хотя порой мистер Карпентер умеет подать себя с неприятной стороны. Вот и сейчас вид у него исключительно пасмурный. У меня создаётся впечатление, будто это я застал его за чем-то непристойным. – Родителей… – Грэм косится куда-то вправо, в сторону той части кладбища, что расположена ближе к зданию морга, и скрещивает руки, словно позволил себе лишнее, – матушку, я хотел сказать. Что ж, не знаю, где и каким образом упокоен прах Брута: забыт ли в безымянной могиле или стоит в красивой урне где-нибудь в особняке на каминной полке, но, по крайней мере, миссис Карпентер покоится в твёрдой земле, а не плавает в гробу у ворот. Хотя кто знает. Кто знает, чем заняты местные мертвецы. Что делает в обществе печальных каменных ангелов вооружённый мистер Карпентер, при том наверняка не один, – тоже любопытный вопрос. Я предполагаю, что пустующие склепы используются в целях «семейного бизнеса». – Простите, Рид, поговорим позже, – лицо Грэма остаётся бесстрастно-фарфоровым, словно полностью закрытым маской, и обычно выразительный глаз пуст и прозрачен, – визиты сюда делают меня больным. Сегодня я не принимаю. Он неопределённым жестом прикладывает к маске руку в перчатке, и контраст чёрного и белого ненадолго притягивает мой взгляд. Коротко попрощавшись, мистер Карпентер направляется к лодочной пристани. Я скоро теряю его из вида за опутанными дымкой деревьями. Шум двух моторок ненадолго нарушает окружающую меня скорбную тишину. Я возвращаюсь к мраморной плите, достаю камеру и делаю несколько фотоснимков в качестве доказательства. Чутьё подсказывает, что мою клиентку навещает не оживший мертвец, а её нечистая совесть. За могилой, судя по всему, давно не ухаживают. Чему удивляться. В Окмонте не принято следить и за более обжитыми местами. Например, за номером в «Рифе дьявола», куда меня сегодня совсем не тянет. Гораздо больше мне хочется вернуться на одинокий берег и послушать ещё немного пленяющей морской мелодии. Но я пересиливаю себя. * Оранжевый вечерний свет рассеивается в седых волокнах стелющегося по воде тумана, который словно по собственной воле следует за мной от кладбищенских ворот. Пока я в полном, даже торжественном одиночестве пересекаю город на лодке меж роскошных руин Адвента и более посредственных развалин южной части, меня посещает новая, романтическая фантазия: будто в действительности я умер ещё по прибытии и странствую теперь в гробу среди разрушенных кварталов, если кто-либо вообще озадачился похоронить меня надлежащим образом. А моя душа, так и не осознав сего печального факта, пытается довести дела, уже бессмысленные, до логического завершения в полузатопленном чистилище. Но не только моя судьба укладывается в подобную событийную канву. Я даже удивлён, настолько ровно выстраивается повествование: например, мистер Карпентер на самом деле погиб на войне, а сердце Джой не выдержало ужаса. Да и у остальных участь не лучше. Быть может, во время Потопа ко дну пошёл весь Окмонт, но столько душ разом не смогли вынести знания о смерти, и силой своего отчаяния и отказа понимать истину сообща поддерживают иллюзию жизни города. Только их слабых призрачных усилий едва хватает, и оттого районы лежат в руинах, наполненных последними кошмарами своих жителей, их предсмертной агонией. Стройный ход мыслей прерывается, когда я, разогнавшись, наскакиваю на дрейфующее кресло, и мне приходится сбавить скорость. В действительности я мучаюсь горьковатым послевкусием: обычно мистер Карпентер настаивает – при том в весьма импонирующей мне, старомодно-витиеватой манере – на моём присутствии, но когда мне действительно нужен кто-то, чтобы держать покрепче, он испаряется, будто безответственный призрак. Неясное ощущение, навеянное лирической атмосферой кладбища, помешало мне открыть рот и напроситься за компанию. Но по здравому размышлению я решаю, что именно сегодня моё общество не повредит Грэму, только он об этом ещё не догадывается. Пришвартовавшись у колеса обозрения, я быстро достигаю особняка, подгоняемый порывистым ветром. Слабеющих солнечных лучей достаточно, чтобы потрёпанные колонны и стены выглядели обманчиво ново и благородно. Сочетание строгих классических линий и клубов дыма из трубы, сулящего тёплый камин, уже не в первый раз помогает мне обрести подобие душевного равновесия. У накрытых столов царит небольшое столпотворение, несмотря на то, что по плану благотворительные часы истекли. Наличие толпы вполне объяснимо: мистер Карпентер собственной персоной стоит у ворот и общается с плохо одетым рыбаком. Я не слышу, о чём они говорят; рыбак возбуждённо размахивает руками, отчего охранник, грызущий сигару рядом со своим боссом, грубо его отстраняет, после чего тот успокаивается и удаляется, зажав в руке аптечку. Сразу за рыбаком подходит ещё один, более воспитанный и хорошо одетый мужчина, и снова начинается какое-то обсуждение. Затем уходит и он, Грэм исчезает в воротах, а я занимаю освободившееся место. Когда же мистер Карпентер возвращается с очередной аптечкой в руках, благочестивое выражение на его лице омрачается недоумением. Держу пари, Грэм воображал, что я буду смиренно внимать его намёкам. – Я по личному вопросу, – я держу руки в карманах плаща, чтобы он не решил, будто я явился ради медицинской помощи. Мельком я замечаю, что за спиной выстраивается небольшая очередь, так что времени на раздумья у мистера Карпентера немного. Передав аптечку подоспевшему Фреду, он подчёркнуто вежливо пропускает меня перед собой в двери особняка. Я уверенно двигаюсь мимо лестницы и музыкальной гостиной в сторону «своей» комнаты, понадеявшись, что она не заперта и там не обнаружится никого лишнего. Слава богу, так и есть. Комната пуста, прохладна, прибрана и наполнена мутноватным вечерним свечением, огненными мазками полирующим рамы зеркал, железное изножье кровати и грани ваз. Я прохожу внутрь, удостоверяясь по пути, что хозяин следует за мной. Я не хуже Грэма владею искусством очевидного намёка: шляпу я насаживаю на металлический крючок в стене, где висит на шёлковом шнуре ключ от двери; затем торопливо избавляюсь от плаща, на уставшем габардине которого до сих пор чувствуется кладбищенская сырость. Я никогда не пытался казаться сложнее, чем есть, и потребности у меня простые. Я здорово набегался, а звуки и запахи этого дома привычно обволакивают сознание, порождая иллюзию безопасности. Сегодня я особенно остро испытываю потребность в целебном человеческом присутствии: участливом слове, дружеском объятии или обыденной партии в шахматы – сгодятся любые привычные дела, чтобы стряхнуть гипноз мэйр. Однако мистер Карпентер, застывший у двери в образцовой сдержанности, явно не спешит прийти на помощь, отчего мой язык запинается о слова, словно о булыжники. Ещё не лишившись влияния летальных фантазий, я решаю сосредоточиться на них. – У вас не бывает ощущения… – в сюрреалистичном воспоминании из сизой гнилой воды у ворот кладбища всплывают один за другим беспечные гробы, – будто бы вы уже умерли или, по крайней мере, очень крепко спите и всё вокруг ненастоящее? – Стало быть, вы мне мерещитесь? – Грэм усмехается, но продолжает держаться строго и отстранённо, отчего у меня создаётся впечатление, что я обращаюсь не к нему, а к его костюму, – мистер Рид, я, слава Кэю, пока в состоянии отличить реальность ото сна при всей правдоподобности окмонтских иллюзий, в противном случае окружающим пришлось бы худо. Пока я раздумываю, как бы его растрогать, что не должно оказаться слишком сложным делом, его взгляд снова пустеет. – Однако я понимаю ваше настроение. В такие дни всегда остаётся немного кладбищенской земли на подошвах и мертворожденных мыслей в голове. Поэтому-то я избегаю компании: предпочитаю одиночество, чтобы поразмыслить об уроках, которые преподают нам мёртвые. Для этого, впрочем, не обязательно посещать места упокоения. Жизнь сама по себе безумна и бездонна. От неё делаешься либо философом, либо сумасшедшим, а чаще обычным пьяницей. Я немного озадачен подобным потоком откровений, поэтому молчу. Уж если Грэма поглотила чёрная желчь меланхолии, не представляю, к кому ещё мне обращаться за поддержкой. – Но сегодня всё наоборот. Слишком много людей перед воротами. Поэтому вместо размышлений я обретаю смысл в том, чтобы позаботиться о них. Теперь ещё и вы пожаловали… – он потирает мочку здорового уха, и отчего-то я нахожу этот жест соблазнительным. – Я буду тише мыши, – я на всякий случай опускаю глаза, придирчиво оглядывая свою обувь на предмет «кладбищенской земли», и понимаю, что ботинки давно умоляют о щётке и гуталине. Лицо Грэма оживляется короткой улыбкой; отступив на пару шагов, он берётся за ручку двери. Меня заново пронизывает желание, овладевшее всем моим существом ещё на кладбище, – вцепиться, подобно вампиру, в его надёжное живое тепло, чтобы избежать прохлады загробных посулов. Поэтому я не могу позволить мистеру Карпентеру улизнуть дважды за сегодняшний день. Я успеваю подойти и захлопнуть дверь прежде, чем та полностью отворится. Получается грубо и неловко. – Вы очень уверены в себе, правда? – отняв от ручки потревоженную ладонь, мистер Карпентер складывает руки на груди, поёжившись, будто от холода, и упирается плечом в потемневший от времени резной наличник. – С самой первой встречи: едва появившись на пороге, принялись угощать меня бездарным враньём и засыпать нескромными вопросами. – Такая уж работа, – я пожимаю плечами, сожалея о нелепо громком хлопке дверью, а не о врождённом любопытстве, – приходится дёргать за усы каждого встречного тигра. – Что ж, вы счастливчик, раз вами до сих пор не позавтракали. Вы так настойчивы, а Окмонт лелеет свои секреты. – Н-да, только мне ваш город отдаётся со всеми своими секретными потрохами, как… – я обрываю себя, реагируя на нервное движение его губ, и перевожу дыхание, – вы сердитесь из-за моих вопросов или потому, что я навязался? Мне претит продолжать дурацкую пикировку и тот факт, что Грэм даже тет-а-тет не желает снять деловую броню. Возможно, приглушённые шаги (слышал ли я в этом доме хоть раз цоканье женских каблучков?) и шелест голосов за стеной намекают, что сейчас неподходящее время для нежностей. Претендовать на запланированное им уединение тоже, вероятно, было не лучшей идеей… На мгновение мне хочется вернуться в секретную бухточку, где уж точно не придётся думать о тонкостях общения со сложными людьми. Да и мистер Карпентер явно планировал побродить по собственному внутреннему взморью. Вслед мыслям моего слуха достигает призрачный шум волн, я вновь ощущаю зловещую притягательность мэйр, и потому не сразу замечаю протянутой руки. – Я ничуть не сержусь. Просто мне нравится слушать ваш голос, – Грэм берёт меня за запястье, просовывает большой палец под затёртую манжету и поглаживает отвыкшую от прикосновений кожу острожным движением. – И раз уж вы отстояли в очереди за воротами наравне со всеми, поделитесь своей нуждой. До моих нужд мало кому есть дело, такая уж роль мне досталась, но я привык выслушивать. Делиться мне, собственно, нечем: моя нужда – это он. И благодаря собственной настойчивости я оказываюсь там, где хотел, – поближе к знакомому теплу и мирской благонадёжности его тела. Левой рукой Грэм снимает маску и освобождённым ртом крепко прижимается к частому пульсу моей сонной артерии над распахнутым воротником рубашки, шумно обозначая своё присутствие вдоль шеи вплоть до угла нижней челюсти, где, размыкая губы, делает продолжительную волшебную остановку прямо под ухом, так что я цепенею, как зверёк, от частых горячих штрихов его нежного языка. За дверью, ближе к парадному входу, раздаётся взрыв многоголосого смеха, отчего у меня трусливо прерывается дыхание, и поскольку мой нос переполнен запахом одеколона – не каждая женщина душится с таким упоением, как мистер Карпентер, – мне приходится по-рыбьи глотать воздух ртом, пока голова не идёт кругом и потускневший вечерний мир не начинает расплываться вслед за ощущениями. – Я должен вернуться к работе, – Грэм мягко упирается ладонью мне в грудь, отстраняясь, и выверенным движением прилаживает маску к лицу. – Фред остался наедине с очередью, а от ожидания, хвори и голода у людей порой сдают нервы. Ниточка блаженства, натянувшаяся тонко и чувствительно между уязвимой точкой за ухом и пленённым запястьем, лопается, но странная лёгкость в голове остаётся и руку холодит гусиная кожа. – Вы уж, пожалуйста, погодите, – я успеваю схватить его за лацканы пиджака, выворачивая их до атласно-серого блеска подкладки, чтобы привлечь к себе. И тут же отпускаю, поскольку Грэм смотрит нехорошо, но продолжаю суетно и жадно ощупывать его грудь, живот и руки, будто мне чрезвычайно приглянулся фасон костюма. Вскользь я отмечаю, какой мистер Карпентер ладный под всеми плотными слоями строгого тёмного наряда. – Если я сейчас отвлекусь, – его мышцы напрягаются, когда он прислушивается к тяжёлым торопливым шагам за дверью, но тут же опадают на выдохе, – может случиться конфуз. Приподнятый в улыбке уголок рта подсказывает, что он совсем не против конфуза. Только мне не до веселья. На контрасте томительной покинутости на кладбище и его почти интимной близости сейчас меня захлёстывает приступ тревоги, и некий чуждый, с задворок сознания голос убеждает, что если он уйдёт, забрав с собой всё своё ко мне расположение, то уже никак не вернётся, словно в самых тоскливых снах, когда я просыпался с сердцем, замершим от горького и жестокого убеждения, что стёр Грэма из реальности, сделав кошмарный, непоправимый выбор в пользу его отца. – Подождите, – я безвольно опускаюсь на колени, глажу его по твёрдой напряженной мышце бедра и прижимаюсь профилем к его естеству, отчего он нетерпеливо переступает и прислоняется к стене, заставляя следовать за собой. – Ну, полно, Чарли, вы же знаете, что после вашего баловства меня неизменно клонит в сон, а сейчас я не могу позволить себе дремать, – мистер Карпентер похлопывает меня по щеке, отчего туман в голове немного рассеивается, и я осознаю, что, кажется, по его мнению, меня одолела жажда плотских утех. Мне, впрочем, не сложно оказать дружескую услугу: я готов предоставить уши, чтобы слушать его рассуждения о жизни, работе или бездомных бродягах; рот или руку, чтобы избавить его от подступающего напряжения – только бы он задержался. Думаю, Фред прекрасно умеет справляться со сложными ситуациями и без участия Грэма, со мной же он как-то находит общий язык. Я спешно, снизу вверх расстёгиваю последовательность пуговиц: пиджачные, покрупнее, все три; пуговицы жилета, помельче, только нижние, и раздражённо раздёргиваю неуступчивый ремень. Хотя мистер Карпентер уже не порывается вернуться к почтенной публике, несмотря на деловитый тон, я тороплюсь, поскольку он не озаботился тем, чтобы дотянуться до ключа и запереться. Замечаю только, как он прикрывает рот рукой и морщинки в уголке глаза становятся хитрее. Что ж, мистер Карпентер рисковый парень, это давно известно. Справившись с гульфиком (очередные пуговицы) и нижним бельём, я высвобождаю пригретую плоть. Ясно, что долго стараться не придётся: мистер Карпентер как всегда скор на возбуждение. Думаю, его тонус повысили даже не мои поспешные, напряжённые пальцы, а постыдное предвосхищение несведущего соглядатая. Детородный орган отвердел и целится мне в лицо. Во рту неожиданно становится сухо. Я профи в области сыска, а не фелляции, я даже целуюсь неважно, но, по крайней мере, я научился справляться с позывами на рвоту благодаря долготерпению мистера Карпентера во время предыдущих встреч. Ведь во многих умениях прежде всего важна практика. Вздохнув, я всё же начинаю постепенно, одним языком, заново приноравливаясь к его естественному запаху, который моё обоняние воспринимает так остро, словно до этого момента я никогда не прикасался к Грэму. Но подчиняясь приглушённой просьбе, я стараюсь приладиться ртом по всей длине. Всё, как при погружении – вроде, знакомо, а всё равно, как в первый раз. Любопытно, с кем мистер Карпентер умножал полезные навыки. С Джонсом из Бостона? Или с Фредом, его правой рукой? С кем-то мне незнакомым? С девушками на фотографиях в его гостиной? С рыболюдьми? Не знаю, может быть, мистер Карпентер всеядный, как Анна, я не задумывался. Или, наоборот, он долгое время целомудренно практиковал воздержание? Эта версия многое бы объяснила и нравится мне больше. Я подставляю голову под бесцельный поток мыслей, чтобы не сбиваться с выбранного темпа, но Грэм подгоняет меня: ерошит волосы свободной рукой, щекочет и тянет за ухо. Меня раздражают его нетерпеливые пальцы – я отстраняю его руку, затем ещё раз, но она всё равно возвращается обратно и тормошит меня ещё настойчивей. Я планирую обсудить его манеры позже. Постепенно мой метод делается менее механическим и более вдохновлённым, мой слух будоражат его сдавленные, запертые во рту вздохи и моё собственное сосредоточенное дыхание – и чем дольше, тем привычнее и приятнее мне становится, так что я почти не замечаю давления на затылок, переполненности рта и лёгкого напряжения в нижней челюсти, только придерживаю рукой его подающееся вперёд бедро, чтобы замедлить немного качку. Однако гармония длится недолго. Воцарившийся в доме покой нарушает громкий всплеск разномастных шагов, из-за которого мистер Карпентер теряет свою распалённую сосредоточенность и вздрагивает не менее позорно, чем недавно я сам. В коридоре бесплотный голос Фреда призывает босса, затихает, воскресает ближе, и перспектива скорого появления управляющего заставляет Грэма живо отстраниться, рискуя нежной кожей пениса, совершить энергичное движение рукой, сосредоточиться на мгновение, пробормотав сквозь сжатые зубы что-то невразумительное, и кончить скоро и в избытке. Я не успеваю отвернуться. Посмеет ли мистер Карпентер после этого заявлять, что никто не озабочен его нуждами? Нащупывая в кармане носовой платок, я намереваюсь стереть с лица вязкий физиологический коктейль, но сделав пару движений по подбородку, вспоминаю, что сегодня протирал этой тканью могильный камень, и сжимаю несвежий комок в руке. Пока я кое-как поднимаюсь, размазывая тыльной стороной ладони обильную слюну и раздумывая, не сплюнуть ли мне остатки чужого семени на пол, мистер Карпентер промокает лоб платком из нагрудного кармана, им же наводит порядок в промежности, последовательно застёгивается на все пуговицы, усмиряя дыхание, и с самозабвенным видом устраивает повлажневший изобличающий кусочек шёлковой ткани обратно в кармашек уголками вверх. Я же решаю не пачкать его ковры и делаю движение горлом. – Просто дождитесь меня, – Грэм окидывает меня туманным взором, снова берётся за бронзовый изгиб ручки, на этот раз я его не останавливаю, – и возьмите что-нибудь на кухне. У вас голодные глаза. Что ж, приходится признать: сегодня наши корабли идут разными курсами. * Некоторое время я не двигаюсь, прислушиваясь к удаляющимся шагам и неразборчивой речи, но быстро теряю интерес, поскольку не могу уловить сути. Ключ я оставляю висеть на стене. Предоставленный самому себе, я включаю свет, освобождаюсь от кобуры, забираю на вешалку сгорбленный на спинке кресла плащ и вытираю наконец ботинки изрядно замаранным платком. Попутно замечаю вокруг больше новых деталей: стопка пластинок умножилась у граммофона, вместо сухих стеблей в чёрных вазах сладковато увядают живые цветы, на пустовавшем в углу письменном столе появились тяжёлая мраморная чернильница и лампа со старомодным витражным абажуром. Маленькое деревянное распятие замерло на подставке меж тонких свечей на прикроватном столике. При виде креста перед глазами восстаёт кладбище – кусок дерева приобретает зловещий смысл. Однако чуть погодя я понимаю, что мистер Карпентер, видимо, основал миниатюрный алтарь для себя, раз уж он имеет привычку ночевать в этой комнате. Я застал Грэма коленопреклонённым единожды и помню лишь глубокое смущение от того, что, не потрудившись постучаться, вторгся в некую сокровенную сферу его жизни, которая представляется мне куда более интимной, нежели его постель, по причинам, которые я не могу до конца уразуметь. Но я даже рад его способности делаться таким же умиротворённом от обращения к невидимым сферам, как и после основательной ласки. Мне подобного не дано. В шкафчике под раковиной, куда я заглядываю, не спеша раздеваясь в ванной комнате, обнаруживаются белые прямоугольники махровых полотенец и бруски зелёного мыла. Первым делом я умываюсь и прополаскиваю рот, затем погружаюсь в роскошь горячей ванной по самую шею и некоторое время лежу безо всякой мысли, разглядывая ровный потолок и наслаждаясь теплом и продолжительно тлеющим следом удовольствия за ушной раковиной. Предполагаю, что наши пунктирные встречи лишь развивают у меня избыточную чувствительность. Я бы не сказал, что она меня радует: судно «Чарли» и без того полно течей. Я закрываю глаза, затылок тяжелеет, утягивая меня глубже. Чугунные бортики надёжно поддерживают тело, вода плещется от ленивых движений почти бесшумно и совершенно безопасно. Я набираю в лёгкие побольше воздуха и прячусь с головой под зернистую пену, отгораживаясь от остального мира. В темноте наступают мгновения тишины. Под замедляющееся биение сердца я плыву в уютной утробе гроба, поддерживаемый до поры его отполированными стенками, омываемый просачивающейся извне морской водой, под свои собственные вопли о том, что я ещё жив. Я спешно выныриваю, отплёвываясь и откашливаясь от мыльной воды, попавшей в нос и рот, и немедленно выбираюсь из ванной. К чёрту. Путешествия под воду без скафандра хороши только в фантазиях. Кое-как обтеревшись, я облачаюсь обратно в исподнее, брюки и рубашку и покидаю ванную комнату, не спустив опасную воду и оставив скомканное полотенце на полу. Меня, как, впрочем, и всегда, не тянет присоединиться к компании охранников, но я смутно помню, было ли у меня в желудке что-то, кроме давнего дрянного завтрака и пары глотков семени мистера Карпентера. В Окмонте сложно добыть хорошую еду. Поэтому, приложив моральное усилие, я отправляюсь на задымленную табаком кухню, где несколько бойцов сосредоточенно перебрасываются выцветшими игральными картами, один сидит прямо на столе, надраивая дробовик, а Фред с удивительной ласковостью предлагает мне доесть остатки благотворительного супа. Я неприхотлив и, присев на свободный стул, быстро съедаю уху, разбавленную дождевой водой. Возвратившись в убежище, я включаю граммофонную запись первой попавшейся пластинки – с лёгким шорохом начинает звучать легкомысленная французская песенка – раздвигаю до предела тяжелый бархат портьер; развернув круглобокое кресло с истёртыми зелёными подлокотниками от письменного стола к окну, сажусь, закинув ноги на широкий, лишённый цветов подоконник, и раскрываю дневник, чтобы с прилежанием школьника записать события сегодняшнего дня, как обычно опустив кое-какие детали. Вскоре карандаш выпадает из ослабевших пальцев, и я засыпаю в обнимку с записями. * Будит меня тонкое стеклянное дребезжание, тонущее в отзвуках грома. Спросонья кажется, что звенит стекло в раме, но затем я вижу куда более приятное зрелище: недалеко от моих ног на подоконнике внутри начищенного подноса расположились приземистый стакан и по-модному скошенный графин толстого стекла. Жаль только, не по мне эта роскошь. Мистер Карпентер сидит там же, рядом с подносом и имеет диковатый вид: в распахнутом пальто, от которого тянет рыбой и сырой шерстью, в уставшем костюме, без галстука, с растопыренным воротничком рубашки, одна рука в перчатке, на ботинках следы свежей грязи, лицо исчезает в завитках сигаретного дыма, который он рассеивает другой, беззащитной рукой, заметив, что я очнулся. Выглядит он беспорядочным и весёлым. Что и неудивительно: в воздухе стоит аромат солода. – Почему вы меня не разбудили? В знакомой мне раковине-пепельнице рядом со стаканом покоятся три окурка, четвёртый ещё жив. Долго же Грэм меня караулит. – Когда я с вам сплю, я зачастую плохо высыпаюсь, – речь его дремотно-тягучая и между словами поскрипывают задумчивые горловые паузы, – вы очень беспокойный, ворочаетесь ночь напролёт. Так что я решил не тревожить ваш нежданно безмятежный покой. По его добродушному тону я понимаю, что, как и заведено, ближе к ночи и не в последнюю очередь благодаря полупустому стакану мистер Карпентер втянул деловые когти и вновь одомашнился. – Вы припозднились, – я смотрю на темноту за окном и, вывернув шею, подтверждаю свою догадку на настенном циферблате. Заодно отмечаю наличие ключа с длинным шёлковым хвостом в замочной скважине. – Что вы знаете про картофель? – Грэм пододвигает мне чашку чая, которую я сперва не заметил за графином. Мой рацион скромен, словно у воспитанницы английского пансиона. Зато хитроумный узор на синем фарфоре мне знаком, и я испытываю короткое удовлетворение от того, что в его доме множатся «мои» вещи. – Ну, – неожиданный вопрос меня забавляет, – я знаю, что из мешка картошки может вырасти целое преступление. Я спускаю одеревеневшие ноги с подоконника, демонстрируя хорошие манеры. – Вот именно. Знаете, в трудные времена покупательная способность людей падает, и они выбирают товары подешевле. А из картофеля некоторые умельцы изготовляют редкое… пойло, – Грэм потирает кончик носа, словно у этого слова, далёкого от его привычного лексикона, неприятный запах, – как будто людям недостаточно было отравиться рыбой, они пробуют опасный алкоголь. Поэтому мне самому приходится заезжать время от времени в питейные заведения, чтобы удостовериться, что у окмонтцев, по крайней мере, есть разумная альтернатива. Любопытно… Я наклоняюсь за упавшим во время сна дневником, собираю рассыпавшиеся записки и старые фотокарточки и думаю: неужели тогда, в первый день, когда я переступил порог этого дома, воришка с печальными глазами наврал и мешок картошки предназначался вовсе не для голодных детишек, а для самогонного устройства? Впрочем, то дела давно минувшие. – Я это говорю затем, что однажды вы поверили мне, и потому я не хочу, чтобы вы думали обо мне дурно, головы людей и так переполнены нелепыми домыслами. Но поверьте: если бы Брут узнал, что кто-то пытается составить конкуренцию нашему бизнесу, он бы перевернул с ног на голову весь Окмонт, отправил людей в каждый подвал и уничтожил всё, что даже отдалённо выглядело бы как кустарный аппарат. А заодно и создателей подобного, причём некоторых прилюдно для наглядности. Однако я полагаюсь на разумные договорённости. Пока он делает глоток, вытягивая изуродованную часть шеи, я понимаю, что хотя настоящий Брут мёртв, его могучий дух продолжает жить в стенах особняка и вряд ли когда-либо покинет сознание своего сына. Как, впрочем, и сознание жителей Окмонта, поэтому, полагаю, мистеру Карпентеру с его звучной фамилией и вооружённой охраной не сложно казаться убедительным. Но лично мне плевать на то, кто и сколько пьёт в этом городе, хотя я давно не видел Грэма настолько во хмелю. Видимо, это новый способ молиться. – Знаете, мистер Карпентер, – я тянусь к нему, чтобы потрепать по легкомысленному, качающемуся туда-сюда колену, – говорят: если упьёшься вином, может случиться распутство. Вместо ответа он отставляет стакан, грузно спрыгивает с подоконника и устраивается на полу, между моих расставленных ног. – Вы не пьёте, вот мне и приходится стараться за двоих, но сегодня можно: сегодня такой длинный тяжёлый день, что и молитва не помогает… – он кладёт голову мне на бедро, я чувствую тёплое эхо губ через ткань брюк и касаюсь его гладко зачёсанных волос. – У меня случаются плохие мысли. От того, как смиренно произнесены эти слова, я чувствую холодок внутри. – Я всё думаю… Что если бы я продлил жизнь не только отцу? Он ведь словно безмятежное дитя: одет, накормлен, под присмотром – не самая плохая жизнь в нынешних условиях. Блаженное беспамятство, неразвитое воображение, скудный ум надёжно защищают его от любых тягот. Знаете, задача ведь была не только в том, чтобы не допустить распространения слухов и придать делу солидный вид, власть переходит от отца к сыну – это нормально. Но иногда я просыпаюсь среди ночи, растревоженный, думаю, по голосу совести, накидываю халат, иду к нему в комнату. А он не спит, сидит без движения в кресле перед камином, даже если угли истлели. Я сажусь рядом, прямо как с вами, и говорю с ним и иногда мне кажется, он меня узнаёт, узнаёт по-настоящему… И навещая сегодня могилу матери, я не мог отделаться от кощунственной, но всё же счастливой мысли: что, если святые отцы помогут мне воссоединить всю семью?.. Он обращает лицо ко мне – у него ангельский взгляд одержимого и очень нежный рот. В этот момент Грэм похож на миссис Кавендиш. Если бы у Анны не было столь сложносочинённых на меня планов, боюсь, я бы поддался её влиянию: некая притягательная целеустремлённость таится в блестящих распахнутых глазах людей, охваченных бредовыми идеями. Воспоминания о её гладком, как бы струящемся в моих руках теле только усугубляют беспокойство, смешанное с толикой возбуждения, но мистер Карпентер не даёт мне шанса углубиться в это переживание. – Поговорим, например, о вас… – Мы уже столько раз обо мне говорили, – я отворачиваюсь, мне хочется встать. Не нужно прикладывать усилий, представляя, как по особняку ползает в поисках угощения прожорливый Склизкий Чарли, жертва страстного нетерпения. При виде такой картины я протестую желудочным спазмом. Однако остаюсь сидеть, не желая лишаться приятной ленивой тяжести чужого присутствия. – Вас бы устроили ещё несколько скудных умов, не отличающих стеллаж от холодильника? – Полагаю, что нет, – он прикрывает здоровую половину лица рукой в перчатке, словно спасаясь от зубной боли, – как я и сказал, кто-то в процессе жизни делается философом, а я, судя по всему, пьяницей, так что это всего лишь болезненные, постыдные мысли. Я вам солгал, я не всегда отличаю реальность от сна… Но я привык справляться со своими кошмарами самостоятельно. Однако поскольку вы здесь, я отдаюсь вам с потрохами; видимо, есть в вас что-то располагающее, раз весь Окмонт делится с вами нуждами. Я терпеливо вздыхаю. Видимо, я бормотал на иннсмутском наречии, раз его восприятие кривым зеркалом искажает мои слова. Гнилых даров из рук этого города я не просил. Однако так же, как я боюсь прервать его исповедь, я словно не имею силы воли, чтобы отказаться от того, что вручают мне другие окмонтцы, и потому моя корзинка полна ядовитых, дурно пахнущих плодов. – У меня бывают и другие идеи: порой я со всей очевидностью понимаю, что мои планы смехотворны. Город обречён и я вместе с ним. Мой дом медленно умирает. Понимание этого рождает такую пустоту в душе, такую тоску, от какой нет спасения, даже если бы я молился днями напролёт, а потому, если видишь, как всё летит в пропасть, стоит ли оттягивать неизбежное? Занятно, ведь это я пришёл в надежде, что Грэм поможет мне избавиться от подобных мыслей… – Не торопите события, – я смотрю в окно, представляя, чем занят сейчас добродушный смотритель кладбища и каково ему в скромной сторожке на пороге ночи, – потому что однажды мэйр призовёт нас всех обратно. Кого-то раньше, кого-то позже, но обязательно всех, и на том кончатся наши земные горести. Грэм отнимает руку от лица, гладкая бровь округляется. – Вы, судя по всему, сделались философом в наших краях. – Нет, – я отвечаю очень спокойно, – я сделался сумасшедшим. – А будь вы пьяницей, – расцветающая на порозовевших губах лунатическая улыбка подсказывает мне, что Грэм соскочил с беспутных мыслей. – Я бы отгрузил вам ящик отличного виски. – Вам бы лучше следовать моему трезвому примеру, мистер Карпентер, – я хочу поцеловать его, но Грэм неожиданно хмурится. – Говорите точь-в-точь как ван дер Берг в Париже. Он выдыхает смесью табака и пряных алкогольных паров, поворачивается, больно утыкаясь локтем в мою промежность, игнорирует короткое змеиное шипение с моей стороны, поднимается, основательно упираясь одетой ладонью о моё колено, оглядывается, неуверенно идёт к двери, и застывает на какое-то время спиной ко мне. – Порой я перестаю понимать, Рид, чем вы меня пленили. Линия челюсти, что ли, у вас такая… Он почёсывает здоровую половину лица, словно в надежде отыскать ответ на свой вопрос. Я не собираюсь снова ввязываться в соревновательный диалог, просто пью чай, поглаживая потревоженное достоинство. Приняв какое-то решение, мистер Карпентер оставляет ключ в двери и направляется к кровати. Там он, озадаченный новой мыслью, со второй попытки засовывает руку в карман пальто, достаёт пистолет, осматривает и кладёт рядом с распятием. Потом укладывается на светло-серое покрывало и сворачивается на боку, не сняв ни верхней одежды, ни грязных ботинок.