Misty

Вечер, начавшийся на удивление безмятежно, несмотря на кашель и ворчание Виктора за стойкой (опять экономит на бармене), закончился для меня, как только я перевернул страницу с объявлениями. Номер «Окмонтских вестей», который Виктор с сердитым выражением лица пихнул мне в грудь, едва я присел напротив, оказался сегодняшним, ещё благоухающим типографской краской и рыбой. Чужакам нечасто удаётся насладиться местным гостеприимством. Но сегодня мне отчего-то по душе сидеть в прохладном холле гостиницы и не спеша тянуть сквозь зубы экономично слабый кофе, от которого в желудке скребут кошки, пока старый вентилятор на ножке ерошит мои волосы. Не хочу признаваться, но я, кажется, привыкаю к жизни в Окмонте. Вот уж настоящий кошмар. Виктор вытирает руки грязным полотенцем, перекинутом через плечо, и шаркает к граммофону, чтобы раскрутить хлипкую ручку. Пока мой слух ласкает звонкий, усиленный резонатором женский голос, далёкий от печалей окружающего мира, я погружаюсь в многообразие крохотных и забавных житейских эпизодов: кто-то продаёт диван; здесь приглашают на очередное заседание лодочного клуба; таинственный «Н» готов задаром отдать кустарно приготовленные зелья от бессонницы. Не могу удержаться от усмешки. Жизнь в Окмонте просто кипит; по крайней мере, если верить газете. Я развлекаюсь, пока взгляд не цепляется за несколько странных строк в прямоугольной рамке. Звуки музыки отдаляются по мере того, как типографские значки, бессмысленно и беспорядочно теснящиеся в строгом обрамлении, будто проявляются на бумаге объёмнее и чётче, требуя расставить себя по местам. Внутри становится щекотно. Я отодвигаю чашку и, распрямив газетный лист на стойке, достаю из кармана брюк карандаш – жалкий огрызок. Я подчёркиваю, зачёркиваю и переставляю буквы, цифры и знаки. Виктор тяжело сопит рядом, поглядывая за моим маленьким сражением с явным интересом и не забывая второй глаз косить на скучного парня, курящего у потухшего камина. Подозрительность Виктора приносит мне некоторое облегчение: я сомневался, не мерещится ли мне этот парень. Я не встречал его раньше, хотя постояльцы гостиницы более-менее мне примелькались. Одет аккуратно, что само по себе новость для здешних широт, и бедно. Я чую в нём чужака, родственную душу. Бедолаги с большой земли постоянно ошиваются в «Рифе дьявола». Я не уверен, живут ли они здесь; скорее тянут время с непонятными целями. Дошло до того, что Виктор начал изредка жаловаться мне на новоприбывших. И потому я считаю, что мне как почётному и постоянному жильцу к именной табличке на двери положена медаль или, по крайней мере, скидка. Повозившись некоторое время с криптографией, я распрямляю спину и внимательно разглядываю родившегося на бумаге графитового монстра. Меня разбирает нетерпение. – Как тебе кажется, – я достаю из стаканчика на стойке зубочистку и грызу её, выуживая из памяти то, что знаю про зашифрованные в газетах послания, – если что-то имеет хвост, жабры и чешую… Я указываю зубочисткой на Виктора, и тот мрачнеет. – …то, скорее всего, это рыба, – я сверяюсь с карманными часами. – А я бы решил, что это один скользкий и подозрительный тип, – хозяин постукивает пальцами по полотенцу и ревниво убирает зубочистки со стойки. – И тут ты снова прав! Я забираю газету и шляпу, прикорнувшую на соседнем стуле, оставляю Виктору сигарету в качестве оплаты за кофе и выхожу за двери, прежде чем тот успевает сообразить достойный ответ. Нравится мне этот парень. * Путь – давно привычный путь – от гостиницы до Олдгрова я проделываю в два раза быстрее обычного. На душе неспокойно. На бегу мой взгляд цепляется за окмонтцев: пока одни потерянно шатаются по улицам Коверсайда, другие наслаждаются неспешной прогулкой, несут себя с деловым видом или направляются в гости, а то и на свидание, судя по весёлым десертным коробочкам в руках. Счастливчики будто живут в параллельной вселенной. Вселенной, где и мне не пришлось бы сбиваться с ног, словно вечно опаздывающему белому кролику. Хотел бы я попробовать тех порошков, что они принимают. Я причаливаю к задним ступеням особняка Трогмортона и, привязывая лодку, размышляю, не нанести ли Роберту при случае визит вежливости. Пусть в кругу его семьи у меня не самое завидное реноме, всё же стоит порой напоминать о себе сильным мира сего. Едва я выхожу на Хиллсайд-стрит, тучи ненадолго размыкаются, пропуская золотистые вечерние лучи, и на улицу обрушивается порыв сильного, необыкновенно свежего ветра. Я замираю. Мой нюх давно притупился, смирившись с неизбывным зловонием, и сейчас измученные органы дыхания благодарно раскрываются, наполняясь летним воздухом, запахом свежескошенной травы, сладостью и свободой. Этот ветер – случайный странник, волею судьбы залетевший в обречённый мир. В его присутствии и Олдгров на несколько солнечных мгновений выглядит посвежевшим, будто бы до-Потопным. Каким мне, кажется, уже не суждено его увидеть. А ведь я мог быть счастлив в этом городе. Тайно, с мистером Карпентером, или явно, с Джой, а то и просто сам по себе. Я отступаю на несколько шагов и опускаюсь на ступени особняка. Одного дуновения хватило, чтобы разом лишить меня сил. Сколько я уже в Окмонте верчусь, как белка в колесе, потеряв за поисками спасения счёт времени, часть рассудка, а вместе с тем и смысл бытия? Чем больше сочных кошмарных снов – тем более блёклой становится жизнь. Перед глазами плывут искажённые нечёткие лица команды «Циклопа». Неужели я стал их забывать? Я сижу на сыром мраморе, привалившись к постаменту, поддерживающему звериную мощь каменных приматов, как бродяга, ошарашенный и лишённый воли. Моё существование представляется мне совершенно неоправданным. Страшно хочется выпить. Но волшебство рассеивается, и я возвращаюсь к реальности под неодобрительным взглядом типичного жителя Олдгрова – расфранченного толстяка, который, скорчив при виде меня гримасу, поднимается по лестнице в обитель Трогмортона. Издали доносится женский плач, кричат чайки. Я смотрю на особняк на другой стороне улицы, вспоминаю про сегодняшний крючок – газету в кармане – и поднимаюсь. Добравшись до владений Грэма, я со всем вниманием стараюсь обнаружить признаки разлада, чего-то нехорошего или подозрительного, но ничто не нарушает местный уклад: обречённые дегенераты толкутся у тарелок, цепляясь за последние минуты обеда, а славные ребята мистера Карпентера следят за порядком и наполняют оживлённым существованием пространство за воротами. Думаю, Фред прав: размеренное однообразие не лишено привлекательности и создаёт иллюзию нормальной жизни. Нынче приходится проявлять разборчивость в иллюзиях. Потому, полагаю, в глазах окмонтцев, равно как и моих, мистер Карпентер выглядит лучше Трогмортонов и тем более Блэквудов по той простой причине, что он гарантирует. Слава навязчивого чужака померкла, как меркнет любая другая слава, и потому я черчу привычный маршрут внутри особняка, словно призрак, на которого всем плевать. Кабинет заперт, что меня неприятно удивляет, так что я стучу и даже дёргаю ручку на случай, если внутри кто-то заработался. В библиотеке и гостиной никого. Хотя бы записки на дверях оставляли. Совершенно не обязательно быть слабоумным папой Брутом, чтобы здесь заплутать. Я напоминаю себе лабораторную мышь, бегающую в поисках куска сыра. Куска сыра и интимных подробностей. То ли присутствие Грэма делает этот дом таким соблазнительным, то ли подтаивающий в морской соли особняк хорош сам по себе, потому что богат на историю. Наконец в столовой комнате я нахожу сына и, к сожалению, отца. Мистер Карпентер приглашает меня внутрь лёгким жестом. Это один из тех мимолётных, но раздражающих эпизодов, когда мне хочется поступить ровно наоборот: таким уж своевластием начинают сочиться его скромные манеры. Разумеется, Грэм ведёт себя так не специально. Но именно его порода, проступающая в мелочах и деталях, провоцирует во мне странное классовое упрямство, хотя я в силу профессии, требующей общения с любыми социальным группами, от бездомных до политиков, считаю себя лишённым многих предрассудков. Возможно, зря. По правую руку, где порой сижу я, сейчас расположился папа Брут, так что я занимаю место слева. Длинный стол накрыт наполовину, возглавляет его золотистый сервиз модного нынче геометрически-минималистского дизайна, будто чашки и блюдца заставили отливать из металла проектировщика современных зданий. По углам комнаты теснятся в напольных вазах домашние кустарники, выпроставшие до паркета усталые зелёные перья; иные вазы пустуют, на стенах, кажется, добавилось миниатюр и картин в рамках разных форм; среди тропической путаницы у окна гордо подняло голову чучело павлина с сизой грудкой и сложенным хвостом. Не припомню в столовой таких декораций. Они скрадывают пространство своим обилием, и я немного теряюсь. Но мёртвая пёстрая птица, пожалуй, единственная новость на сегодня. Сомнения и тревоги не оправдались, вместо того я наблюдаю сплошное благолепие, так что приветствие оставляю при себе. – Вы не потрудитесь объясниться? Сложенная газета ложится рядом с полупустой чашкой. Я разворачиваю тяжёлый обеденный стул и сажусь к мистеру Карпентеру лицом, локоть устраиваю на столе. Я храню границы достоинства, хотя мне очень хочется его обнять. Грэм едва бросает взгляд на исчирканное карандашом объявление; в руках у него тот же номер «Вестей», и он не спешит откладывать раскрытую газету. – Вы наблюдательны, да и пунктуальны к тому же, – морщинки собираются в уголке глаза. Я вздыхаю. Каждый раз оказываясь рядом, я отчего-то тоскую по его голосу, по безмятежности, которую он излучает, по повороту его головы вдвое больше, нежели находясь вдали. – Почему бы вам было просто не позвонить в отель или оставить записку? Послание от вас Виктор ни за что бы не пропустил. – И лишил бы всё дело интереса. Я не верю ушам. – А если бы я не прочитал газету или Виктору прислали номер завтра? – Но вы ведь здесь. Его голос звучит особенно вкрадчиво и любезно, словно Грэм специально решил меня подразнить. Выглядит мистер Карпентер слишком уж довольным и каким-то сытым. Телесно и духовно. И весьма нарядным в костюме необычного шоколадного оттенка. Может, сегодня какой-то праздник? – Я торопился, я, можно сказать, испытал беспокойство по вашему поводу. И у меня были на то причины, учитывая ваше поведение в последнюю встречу, – я на всякий случай гляжу на папу Брута, но тот не проявляет к моим словам никакого интереса. – А вы просто-напросто распоряжаетесь моим временем. Последнее рандеву запомнилось мне неприятным осадком от бредовых речей мистера Карпентера и продолжительным мучением, пока я выдирал его, полусонного, нетрезвого и оттого безвольно потяжелевшего, из пальто и пиджака и стаскивал с его ног грязные ботинки. После я подремал немного рядом, не раздеваясь, до наступления тусклого утреннего часа. И больше не навязывался. – Почему всё-таки, мистер Рид, вы сделались детективом? Мне-то всегда казалось, что сыщики, как и полицейские, обладают таким взглядом… Знаете, как наш капитан Лайонс, – Грэм откидывается на спинку стула и приобретает задумчивый вид, – немного стеклянным. Никогда не догадаешься, скрывается ли за ним хоть какая-то мысль. Но что касается вас – любой в Окмонте с лёгкостью угадает настроение по вашему лицу. Например, сейчас, хоть вы раздражены и хотите казаться серьёзным, глаза вас выдают. Разве такая открытость не мешает в работе? Он снова улыбается, и я ещё сильнее хочу до него дотронуться, потому что весь его вид к этому располагает. Но в присутствии папы Брута мне приходится сдерживаться. – Я знаю, мы расстались нехорошо, однако, поверьте, я уже расплатился за грехи и больше не позволяю себе ни глотка, – Грэм наконец откладывает газету, аккуратно присобрав листы. – И всё же, это объявление – всего лишь шутка, упражнение для ума. Или вы полагаете, «важный повод» непременно означает жесткое убийство или кражу дорогой семейной реликвии? Я полагаю, что да, и потому молчу. – Позвольте рассказать вам историю, – он поправляет узел галстука, приподняв подбородок. – После войны я не мог спать на кровати. Хотя казалось, что родной город и отчий дом должны были помочь мне восстановить здоровье и разум; даже Йоханнес утверждал нечто подобное. Однако этого не произошло. Знаете, Йоханнес считает себя исключительно проницательным, но порой и его чутьё даёт осечку. Я мог спать только на полу, так было меньше шансов угодить под пули. Во всяком случае, так мне думалось ночью. А ночью мысли приходят совсем не те, что днём, но вы и сами знаете. Я считаю себя счастливчиком: мне повезло унести с поля боя почти всю свою плоть, а Кэй учит нас благодарности. Однако часть меня словно осталась в траншее и до сих пор ведёт сражение. Его взгляд ненадолго теряет фокус, устремляясь к граням тяжеловесной люстры над столом. Я пользуюсь паузой, чтобы избавиться от верхней одежды и усесться поудобнее. – Отцу я в подобной слабости признаться не мог, – мистер Карпентер тянется к Бруту и аккуратно поправляет тканную зелёную салфетку на его груди, – мне пришлось признаться Фреду. Потому что моё поведение стало нелепым и пугало меня, как будто больше от меня не зависело. – Прекрасно понимаю, – вслед за его движением я повторно обращаю взор к папе Бруту, как ни хотелось мне избежать любого с ним контакта. Словно расчёсываю участок кожи, до которого врач запретил дотрагиваться, но рука продолжает туда тянуться. Старик как всегда элегантен: шёлковый галстук, алый бархатный пиджак, на мизинце переливается перстень. Мне, пожалуй, импонирует семейная черта Карпентеров – оставаться при параде, даже не покидая пределов дома. Лично я, прохлаждаясь в номере гостиницы, галстуками и запонками себя не стесняю. А если бы папу выпускали из особняка – он бы так же бессмысленно, важно и щегольски вышагивал по улицам, как половина Окмонта. Отношение к жизни как раз в духе философии ван дер Берга, дендистской и малость гнилостной. Его челюсти двигаются медленно и сосредоточенно, а взгляд устремлён на съедобные миниатюры, аккуратно разложенные на плоском широком блюде. Во всём его облике сквозит тайное довольство, словно жизнь сосредоточена сейчас лишь в сладострастном акте явно слышимого жевания и раздражающе жадного глотания. От Брута привычно тянет одеколоном и слизью. Я буквально вижу, как его сущность тяжело и смолисто переливается под тканью и кожей. В его присутствии я по-прежнему стеснён и скован, что моей натуре как правило не свойственно. Почему, чёрт возьми, нельзя было поставить точку в истории Карпентера-старшего на его убийстве? В Окмонте даже смерть не оправдание. Я опускаю глаза и терзаю взглядом золотистое дно высокой латунной чашки на четырёхугольном блюдце, пытаясь отвязаться от воспоминаний о богатом подводном мире Церкви Искупления и сосредоточиться на речах Грэма. – …и переставьте себе, Фред приходил ко мне каждую ночь. Не в постель, разумеется. Он спал рядом в кресле во время всех моих безрезультатных попыток закрепиться на кровати. И ни словом, ни жестом не выразил смущения или недоумения. Я уверен: он был так предупредителен не из-за хорошей оплаты своих трудов. Я хочу сказать, что порошки и уколы никогда не сделают того, на что способно человеческое присутствие. И со временем, хотя и нескоро, я смог спать, как нормальный человек. Понимаете, о чём я? Когда нет возможности самостоятельно справляться с плохими мыслями, оказывается, что семья и друзья – самое важное в жизни. Я наблюдаю, как густая душистая струйка из кофейника, ведомого его рукой, начинает наполнять мою чашку, рассеивая вокруг лёгкую дымку. Жаль мне мистера Карпентера, если его семья – прожорливый гомункул, а друзья – типы, вроде меня. А может, неприязнь тяготит меня вовсе не из-за того, что напротив сидит нечто, не по своей воле притворяющееся человеческим существом? Может, дело в банальной мелочной ревности? Простом следствии того, что я уже привык к сосредоточенности мистера Карпентера на моей персоне и никак не ожидал, что придётся принимать участие в семейном застолье. Кажется, я недостаточно правильно расшифровал послание. – А вы не думали… жениться, например? – Это весьма личный вопрос, но он уже уселся у меня на языке. – Или вы планируете вести, кхм, холостяцкую жизнь? – Ну почему же, – мистер Карпентер не меняет позы, однако я чувствую, как всё его существо подалось ко мне, – сложись в Окмонте всё иначе, я бы и впрямь женился и даже завел птенцов... А будь вы девицей – я бы женился на вас. Я приглядываюсь к нему повнимательнее и прихожу к выводу, что смущает меня вовсе не его своеобразное чувство юмора, а вдохновлённый вид, не очень-то сочетающийся с заявленными плохими мыслями. Грэм будто светится изнутри, и, по моему ощущению, в этой избыточности хорошего ещё меньше, чем в меланхоличной подавленности. Хотя, возможно, мне просто стоит попросить его поделиться пилюлей для хорошего настроения. – Вы очень избалованный, вы знаете? – Я ведь единственный ребёнок в богатой семье, мистер Рид, конечно, я избалован, – он пододвигает мне чашку и складывает руки на скатерти, как за школьной партой. Он так налакирован, что волосы блестят в искусственном свете. Пару раз промахнувшись, я наступаю на мысок его ботинка под столом. Простенькое заигрывание позволяет мне отвлечься от болтовни, и воцарившуюся паузу наполняет тихое, приятное уху позвякивание посуды. – Я куплю завод. – Вы что? – моя рука замирает на полпути ко рту вместе с чашкой. – Завод Блэквудов-Маршей, – вид у мистера Карпентера становится совершенно блаженным. – Это предприятие гарантирует значительное количество рабочих мест и является одним из важнейших в Окмонте. Блэквуды словно испарилась с лица земли, и пока нам с Трогмортоном приходится вести дела на пару, он простаивает почти полгода. Впрочем, мои люди говорили, что кое-кто из этого почтенного семейства остался в городе. – Да, Эбернот Блэквуд. Вы его наверняка знаете. Довольно приятный тип, хотя не без странностей. Лишился семьи и, похоже, после Потопа немного того... Ударился в религию. Читает проповеди у Рыбного рынка. Я не успеваю прикусить язык и ужасаюсь двусмысленности. Но мистер Карпентер не придаёт моим словам значения. По крайней мере, не подаёт вида. – В общем, – я чувствую, что пора закругляться с этой темой, – думаю, он без труда продаст вам контрольный пакет. Слава богу, меня прерывает лёгкий стук в дверь – на пороге появляется Фред. Управляющий явно нацелился что-то сказать, но, заметив меня, он замолкает и, следуя уже знакомому хозяйскому жесту, присаживается рядом с Брутом. Витиеватая струйка дыма немедленно отправляется из его рта к высокому потолку. Мне казалось, в приличных домах не принято курить за обеденным столом, но в смутные времена, пожалуй, действуют другие правила. За Фредом висит прекрасный морской пейзаж – заполняющий всё полотно розово-золотистый закат и крохотное, едва различимое судёнышко, идущее по своим делам в мирных водах; чёрный дым из трубы вторит форме гигантских, похожих на сладкую вату облаков. Меня всегда гипнотизировало, как на исходе дня небо незаметно сливается с морем, стекая в бездну, а море устремляется вверх, стирая горизонт и всякую определённость. От картины веет покоем. Редко встретишь в Окмонте подобное полотно. Романтическое созерцание прерывает дискомфортное ощущение, и мне требуется некоторое время, чтобы сообразить, что папа Брут покончил с трапезой и сверлит меня взглядом. – Ты моя мамочка? Что ж, некоторые вопросы просто не созданы для ответов. Уличный свет золотит разбитые на квадраты высокие окна, и мир обрушивается на меня без предупреждения. Мне тяжелее даётся обилие бордового и зелёного вокруг – в глазах рябит от виньеток на обоях, симметричных деталей резьбы на спинках стульев (кто подбирал такие дьявольски ритмичные сочетания?), плавающих пятен на строгих гранях посуды и рыбных завитков на тарелке; отчётливее проступают трещины и потёртости в углах, на стыках обоев, на паркете; стены здесь такие старые и величественные, они не забывают напомнить о прожитых годах; от аромата тяжёлых круглоголовых цветов по центру стола сладко до тошнотны, и эта сладость отвратительным образом переплетается с запахами табака, съестного и слизи; издали музыкальный автомат атонально выплёвывает приглушённые ноты, его перебивает чей-то натужный кашель, да ещё этот требовательно-вопросительный голос напротив. Я беспомощно перевожу взгляд с Фреда на Грэма; нерушимое спокойствие Фреда и умиротворённая непринуждённость мистера Карпентера призывают меня не придавать случившемуся значения. Да и зачем? Мистер Карпентер – такой же зачарованный, как все остальные. Папа Брут ушёл на пенсию воплощать его странные фантазии, а Фред этому сумасшествию потакает. За столом для полноты картины не хватает Безумного шляпника и Алисы; мамочкой я ещё не готов стать, но вот роль торопливого белого кролика уже занял. И зайди я в любой дом на этой улице или другой, в любой район, спустись в подвал на встречу рыбоголовых или заберись повыше в церковь Святого Михаила – там будут такие же пациенты, разыгрывающие смешные или жуткие сценки, каждую на свой лад. Не безумие поглотило Окмонт, родившись из древних глубин, а высшие силы спровадили всех ненормальных в одну палату городского размера, пока остальной мир живёт новой, сложной, но яркой и нормальной жизнью. Как несколько минут назад мной завладела многоголосая дурнота, так же неожиданно быстро она отступила. Мне делается хорошо и спокойно. Я в центре бури, в самом сердце этого дурдома. Я просто не успел заметить, как растерял остатки разума на сырых улицах, вот и всё. Я говорю, и мне кажется, что мои слова полны смысла, но в действительности его там не больше, чем в болтовне Брута; я что-то предпринимаю, но с тем же успехом я мог бы биться головой о войлочную стену. Осталось только отгадать, чем ворон похож на конторку. Я делаю очередной глоток. Отличный кофе. – Думаю, настало время прогулки, – Грэм ласково смотрит на Фреда, и тот без единого слова аккуратно, под локоть выводит папу Брута из-за стола. Старик, кажется, немного сбит с толку, и по пути оборачивается, будто стараясь запомнить меня получше. Когда они удаляются, Грэм накрывает мою руку своей. Несколько мгновений я живу чистым удовольствием, пока его губы вновь не размыкаются. – Порой у него случаются моменты настоящего просветления, не пойму только, откуда они берутся, – он смотрит на приборы Брута, словно среди оставленных в беспорядке ложек и вилок лежит бумажка с подсказкой. – Он делается таким требовательным, таким осознанным. Вы знали, что при слабоумии дегенерация мысли и воли неизбежна? Помнится, я читал что-то такое в медицинском справочнике. Но Брут словно пытается повернуть время вспять. Это так в его духе. Не могу понять, как у комка слизи может быть хоть какое-то слабоумие при полном отсутствии ума? И лишь утверждаюсь в мысли, что кое-что в сознании мистера Карпентера сместилось уже давно и безнадёжно. – Вы слышали историю про людей, которые паслись на лугу, как скот? – Грэм оставляет мою руку, чтобы снова наполнить чашку. – Очередная жизнеутверждающая окмонтская басня? – Совсем немногое нужно, чтобы перестать быть человеком, и всё же вы навсегда им остаётесь, что бы с вами ни происходило. Вот о чём эта сказка. О том, что от себя никуда не деться… Мне нравится наблюдать, как движется живая половина его лица вслед за ходом мысли, хмурится ли он, по-кошачьи прищуривая глаз, или округляет бровь. – Как и куда, по-вашему, исчезает личность при умственной слабости? Стирается потихоньку слоями, как будто картина рисуется вспять, или обрушивается целиком, как Потоп на Окмонт? Мне всё хотелось узнать: вам не казалось, мистер Рид, что чем дольше ваш разум лечили в клинике, тем менее разумным вы становились? У меня зреет подозрение, что образ настоящего Брута понемногу замещает в его сознании двойника или они чудно переплетаются друг с другом. Что там за истина выбита на их семейном фасаде? Esse quam videri. Забавно. Быть Брутом, а не казаться. Мне не нравится, какой ход приобретает наш разговор. Чего мистер Карпентер хочет добиться своей неугасаемой сыновьей любовью? Я никак не могу избавиться от тревожного ощущения червоточины в этом благовоспитанном райском яблочке. Ещё меньше мне хочется воспоминать сейчас бостонскую клинику: я чувствую себя неуклюже в ностальгических корчах. – Как вам удается всё это совмещать? – Не понимаю, о чём вы, – коротким движением Грэм отправляет чашку на блюдце обратно ко мне, сообщая этим жестом, что разговор окончен. Он поднимается из-за стола и, наклонившись, прикасается ладонью к моему лбу – вроде бы, я не заявлял, что болен, – затем губами к виску. Отчего-то у мистера Карпентера разные части тела обладают разной температурой, но сегодня его губы такие же тёплые, как и руки. – Не торопитесь, – он придерживает меня за плечо, усаживая обратно, – сегодня же воскресенье. Этот день Кэй отвёл для семьи и отдыха. Мне нужно побеседовать с Фредом, а вы, если хотите, составьте компанию отцу. Вы ему нравитесь. Я цепляю «Окмонтские вести» за тонкий серый уголок. Действительно воскресенье. Для меня скорее набор букв, нежели день, наполненный особым смыслом. Я дожидаюсь, пока Грэм покинет помещение, и потираю плечо. У мистера Карпентера крепкая хватка, когда он пытается донести дополнительный смысл вне слов. * Папа Брут сидит в беседке в полном одиночестве, а я, прислонившись к колонне у чёрного входа, рассматриваю его хищный профиль. Не то чтобы я стремился составить ему компанию, однако после сегодняшнего застолья мне нужно немного воздуха, пусть и нечистого, и пара сигарет. Меня тяготит усталость, но бодрость от кофеина и никотина поддерживает сознание на плаву, словно и против воли. Двойник сидит недвижно, тёмный силуэт в пальто и шляпе скрадывает наползающий туман, из-за которого вечер без предупреждения перешагивает в ночь. За беседкой и каменной оградой восстаёт из уличной дымки колоннада трогмортоновского особняка. Издали и Брута можно принять за изваяние. На расстоянии моя неприязнь к нему отступает. В конце концов, папа Брут – такая же форма жизни, как все прочие, исторгнутые окмонтской природой на поверхность земли, и одна из самых безобидных и беспомощных к тому же. Сложно представить, чтобы мистеру Карпентеру удалось бы устроить так, в полном бездействии, настоящего отца, даже с учётом его почтенных лет. Я затягиваюсь поглубже и поправляю пальто, накинутое на плечи. Всё же мощный был старик. И харизматичный. Из тех, что заполняют собой всё окружающее пространство, подчиняя его своим правилам. Такие люди бывают привлекательны, неважно на какой стороне закона они находятся. Даже жаль немного, что эту фактурную личность пришлось лишить жизни. Мистер Карпентер другой. Он как ртуть. Серебрится мягко и опасно. Однако не настолько опасно, чтобы я внял поскрипывающим на задворках сознания доводам о тревожащей неуловимости его поступков. У каждого есть право на причуды, так, кажется, говорила, Хелен из «Окмонтских вестей». Да и какое право имеет один сумасшедший судить другого? Мы можем только обмениваться бредом и личными жестами за чашечкой кофе. Начинается дождь. В воздух поднимается запах прелой листвы. На втором этаже Трогмортонов тускло озаряется малиновым светом одно из крепко зашторенных окон. А в пустующем доме Блэквудов, должно быть, в такой час царит зеленоватая промозглая тьма, и по углам ворчат на иннсмутском наречии рыбоголовые призраки. Изо рта вместе с табачным дымом вырываются какие-то лающие звуки и облачка пара. Изнутри меня неожиданно пробирает жар, а снаружи лижет влажный холодный ветер. Придётся оставить пост: пальцы начинают дрожать, и пока я их разминаю, душой овладевает смятение. Это окно меня здорово беспокоит: оно пялится не то на папу Брута, не то на меня. Малиновое излучение представляется мне мрачным и таинственным. Что за мерзкие чудеса происходят в тех стенах я не смею думать. А одного воспоминания о стылых этажах блэквудского наследия хватает, чтобы засвербело в носу. Всего за несколько мгновений я становлюсь слаб телом. А, ощупав пальто, ещё и духом. Карманы пусты: лауданум остался дожидаться в номере. Слишком уж поспешно я покинул "Риф дьявола" сегодня. * Покуда я пересекаю первый этаж от чёрного хода до лестницы, мне представляется, что теперь моё перемещение по особняку похоже на любительскую партию в шахматы. Несмотря на то, что шаги мои не слишком тверды, фигурки ходят уверенно, поэтому Грэма я без труда нахожу в гостиной. Он ворошит угли в камине и мурлычет себе под нос. Одна рука занята щипцами с витой ручкой, другая сигаретой. Мне остаётся только порадоваться тому, какой мистер Карпентер по-хорошему обыкновенный. Я силой удерживаю себя от того, чтобы не выпалить новости про зловещий свет из чужих окон, под излучение которого попал папа Брут. Оставшиеся в голове шестерёнки подсказывают, что мной овладела лёгкая вечерняя паранойя, и я захожу с другой стороны. – Что это за история с людьми на лугу? – Это сказка, – Грэм расправляет спину, лишившуюся пиджака, и прищуривается насмешливо. – Людям в одной деревне надоело вести человеческую жизнь во всеми её сложностями – они захотели стать беззаботными, как коровы, что пасутся на лугу. Поэтому жители деревни обратились к колдуну, который пообещал им желанное превращение. Он по очереди зазывал их в свой подвал и, совершив ритуал, выпускал на пастбище. – Мне эта сказка уже не нравится, – я держусь поближе к мистеру Карпентеру, а заодно и каминному теплу. Огонь подъедает исписанные листы бумаги. Любопытно. – Разумеется, мистер Рид, – сигарета в уголке рта подрагивает огоньком в такт его словам. – Люди не знали, что обратились к салемскому чернокнижнику. Он никого не превратил по-настоящему. Он высосал их рассудок через глаза. Коровами эти люди так и не стали, как вы понимаете. Она стали безмозглыми инвалидами, мающимися на зелёном лугу под голубым небом. Однако внутри их бренной оболочки хранились жалкие остатки воспоминаний о том, что когда-то они были настоящими людьми; и обрывки этой памяти заставляли их стонать и выть от горя и страха дни напролёт. А колдун надолго продлил себе жизнь, питаясь не только их рассудком, но и душевными страданиями. Ноги слабеют, я опускаюсь на кушетку и зачем-то берусь за пустой рукав его пиджака, висящего на подголовнике. Фольклор с элементами трансорбитальной лоботомии – этот город был обречён и без всякого Потопа. – В детстве мне эта история казалась нелепой, – Грэм возвращает щипцы на болезненно извитый металлический сервитер слева от камина. – Кто в здравом уме расхочет быть человеком? Но со временем эта притча приобрела для меня символический оттенок. Разве война или Потоп – не злой колдун, превративший нас в подобие людей, а Окмонт в подобие города? Не могу не думать о том, что крохотный кусок бумаги с обрывком чёрной строки тлеет на металлической ножке щипцов. Не плохие ли мысли мистера Карпентера кормят согревающий нас огонь? Вместо того, чтобы избавляться, он мог бы отдать их мне на хранение вместе с некоторыми другими своими идеями. Я бы припрятал его личные записи в укромное место, чтобы подарить ему немного спокойствия, а себе постыдного удовольствия от чтения его дневников. – Не припомню, чтобы просил лишать меня рассудка, – фантазия (предосудительная, разумеется) о хранящихся в особняке душевных тайнах мистера Карпентера приводит меня в тонус, к щекам подступает жар, – равно как и о войне. Как и любой из нас… Дерево громко щёлкает в камине, я вздрагиваю от неожиданности, и едва пробудившееся пикантное волнение спадает. – Но ведь и они не просили, они просто хотели жить беззаботно, – подумав, Грэм передаёт приконченную наполовину сигарету мне. – Впрочем, о философии вам лучше побеседовать с Йоханнесом: он любит эту историю, а я не силён в отвлечённых рассуждениях. Не хочу я говорить с ван дер Бергом. Он не лучше всех прочих, просто у него смирительная рубашка щегольски жёлтого оттенка. – Как жаль… – мистер Карпентер садится рядом, прикрыв глаз. Рот его кривится, и в меланхолии Грэм выглядит моложе и ощущается совсем нормальным. – Сейчас так не хватает привычной красоты. Иногда я будто продолжаю жить в прежнем Окмонте, в своих воспоминаниях. Если бы вы приехали раньше, я бы показал вам те достопримечательности, что теперь ушли под воду, или мы могли бы прогуляться в парке аттракционов; в таком, каким он был прежде... С колеса обозрения открывался чудесный вид на весь город. Я машинально растираю фильтр между зубами, будто пытаюсь выудить оттуда частички присутствия Грэма и, следовательно, немного спокойствия. Мне знаком только Окмонт после Потопа, потому я не могу разделить его ностальгию, разве что уловлю порой от излишней чувствительности отголоски прошлого. Я уже смирился, свыкся и стараюсь принимать этот город таким, какой он есть. Можно прогуляться и в парке с вайлбистами, можно почитать вслух из «Некрономикона» на встрече чернокнижников в очередной четверг, а после можно вздёрнуться в номере. – Снаружи одна горечь, – я наклоняюсь, чтобы затушить сигарету о край пепельницы, стоящей отчего-то на паркете, и прижимаюсь к его плечу. – Я бы предпочёл скоротать пару вечеров здесь. С вами. – Наконец-то слышу от вас разумные речи, – Грэм немедленно оживает и обвивает меня обеими руками. Я чувствую на щеке тёплый удовлетворённый вздох. Мне кажется, мистер Карпентер слишком живой для своего большого, старого, полупустого дома. Я замечаю капельку пота на его идеально подстриженном виске. Я стираю её большим пальцем и тянусь, чтобы убрать с его лица маску: мне недостаёт той мучительной нежности, которую я испытываю к его увечью, но он отворачивается, и я ловлю воздух. Я не снял перчаток после улицы. Глупо. И так зябко, несмотря на огонь в камине. * – Я вас кое-чем угощу. Грэм, ещё одетый и исполненный сострадания к моему лихорадочному виду, исчезает из спальни. Я жду возвращения в его постели, пытаясь скрыться в одном из его уютных халатов от симфонии дурных ощущений. Я раскрываю «Ужасающие мистерии», которые дожидались своего часа в кармане пальто вместо лекарств. Джой при следующей встрече непременно поинтересуется моим мнением. Слава богу, книжка в скользкой затасканной обложке песочного цвета совсем тонкая, почти брошюра. Не сомневаюсь, что сочинения с такими заголовками Джой заимствует из запретной секции или из сомнительной коллекции Хоупса. Сэмуэль Хоупс. Почему вдруг так захотелось тебе врезать? Пока я проглядываю страницу с содержанием, состоящим из глав по именам божеств, которые на трезвую голову прочесть невозможно, Грэм возвращается со шкатулкой в руках. Он присаживается рядом, отчего край кровати приятно тяжелеет, и передаёт ношу мне. Это дорогая и увесистая вещица из слоновой кости на серебряных ножках. У таких предметов обычно есть своя история, как у людей. Крышку украшает искусная резьба: пальмы, пляж с силуэтом женщины, танцующей под двумя светилами на молочном небосводе. Внутри непривычные на вид короткие самокрутки без фильтра, вместо сигаретной бумаги обёрнутые в тонкие чёрные растительные листья. – Это подарок от Роберта, – пока я разглядываю шкатулку с тоскливой мыслью, что от могущества Трогмортонов не скрыться даже под одеялом Карпентеров, Грэм расстёгивает пуговицы жилета, – он прислал его, когда узнал, что после возвращения с фронта у меня возникли проблемы со сном. Альберт проболтался, как и всегда. – Снотворное мне бы и правда не помешало. – Это средство действует немного по-другому: успокаивает и расслабляет тело, но помогает обрести удивительную ясность сознания, чтобы дневные заботы не мучили разум по ночам. А потом вас действительно могут настигнуть любопытные сны. Проверив мой лоб тылом ладони, он освобождается от жилета. Я беру одну сигарету и принюхиваюсь – мне сразу же приходится отпрянуть, до того у неё неприятный запах, будто внутрь напихали жжёной резины. – Что это вообще? – Я не силён в ботанике, – Грэм пожимает плечами, – но не табак. Растет только на чёрном континенте. Роберт объяснил, что для его предков это – священный дым. Его используют в ритуальных практиках. Не иначе Фрэнсис Трогмортон как следует надышался этим дымом… Он прерывается на лёгкий смешок. – Меня, как и любого наверное, разбирало жуткое любопытство, от кого Трогмортоны унаследовали такие черты. Однажды в детстве я спросил об этом у Брута, а папа ответил, что отец Роберта отправился в экспедицию в Африку, там нашёл себе… подходящую жену, но в Окмонт вернулся с одним Робертом. К сожалению, я в общих чертах владею историей семьи Трогмортона. – Так вот представьте себе мой ужас, когда в финале отцовского рассказа мне почему-то пришло в голову, – Грэм достаёт из кармана брюк зажигалку, – что однажды и мне придётся ехать в Африку на поиски подобной жены. – Пока, вроде, вам удавалось избежать этой участи, – я не могу удержаться от усмешки, – и как, обрели вы ясность сознания? – Да. Пока я дышал этим дымом в бессонные ночи, у меня оформилась мысль об убийстве Брута. На этих словах – словах, пропитанных удивительным спокойствием, – он отщёлкивает крышечку. Меня одолевают нехорошие предчувствия, но мистер Карпентер мой друг и мой мужчина, и потому я доверчиво делаю затяжку. Неведомое растение начинает сухо потрескивать, облизанное рыжим язычком. Хотя моя глотка давно привычна к табаку, меня одолевает сильный приступ кашля, и мне удаётся раскурить Робертов подарок только с третьей попытки. Я перекатываю во рту неприятный вкус, и постепенно на его фоне проступают своеобразные сладковатые и солёные оттенки, на языке становится вязко. Я откидываюсь на подушки. Тонкая, в складках струйка быстро набирает силу, приобретая такой же желтовато-белый оттенок, как и шкатулка, в которой был заперт дым, и расползается вокруг моей головы тяжёлым душистым пологом. Как я ни стараюсь сконцентрироваться, никаких откровений на меня не снисходит. Может, этот дым рассчитан только на случай, если замышляешь убийство? Я пытаюсь выдуть колечки посимпатичнее, очень уж располагает к этому плотная весомая сущность, которая может посоперничать с окмонтским смогом. Мистер Карпентер, касаясь меня случайными движениями, продолжает разоблачаться рядом, но скоро теряется за моими художествами, дробясь на части, металлические отблески и фрагменты одежды. Лучше бы я сперва дождался его. Наблюдать за его экономными движениями для меня сродни терапии. Ничего лишнего, никакой суеты. Руки человека, привыкшего обращаться с оружием. Часы на прикроватном столике щёлкают прямо под ухом, но ощущение времени теряется, несмотря на их самоотверженную работу. Дождь глухо стучит за окном, дым заволакивает пространство, затягивает полоток. Я больше не ощущаю человеческого присутствия рядом. Слышу только шелковистый шорох поодаль. – Долго вы трудились над газетным ребусом? Я произношу слова, не чувствуя губ. Они не двигаются, застыв в глупой улыбке. Странное ощущение, будто я говорю и молчу одновременно. Я хочу поднять свободную руку, чтобы почесать подбородок, но она так быстро отяжелела, что её считай и нет. Однако меня подобная нечувствительность не беспокоит. Если нет пальцев, то и дрожать нечему. Левая рука важнее и драгоценнее, потому что держит источник дыма. В том, как густо и резво он клубится после очередной затяжки, как пляшет вокруг меня, есть что-то одушевлённое. Я прикрываю глаза, пока дым не стал принимать слишком уж конкретные формы, но дыхание африканских предков Трогмортона пробирается и под веки. Грэм устраивается на другой половине кровати: пространство справа обретает объём и приходит в движение. Шуршание постельного белья для меня, пожалуй, громковато. И тепло, которое излучает мистер Карпентер, похоже на жар от лихорадки. Я слышу его тихий голос; не разберу только, что он говорит, но, наверное, что-то ласковое. Он целует меня в шею. У него чужой язык, влажный язык морского гада, и руки необыкновенно длинные, странно, как я не замечал этого раньше. Я делаю очередную затяжку, пока хватает сил сгибать сустав. Сквозь веки я вижу, что мистер Карпентер сидит рядом, протягивая шкатулку. С кем же я тогда делю постель? Впрочем, не так уж это и интересно: дым проскользнул за глазные яблоки и наверняка крадёт сейчас последние завалявшиеся остатки моего рассудка. Я больше не могу курить. Тело моё ко мне равнодушно, как разлюбившая женщина, его сносит куда-то в строну неведомым подводным течением. Вместо рта завивается спиралью воронка, которая засасывает внутрь все посторенние звуки, и колдовской дымок стирает из памяти последние образы. Я осознаю только дыхание. Глубокое, размеренное и спокойное; так тихие волны накатывают на берег и сбегают обратно в бесконечность. Может быть, я не одинокий буксир посреди бескрайнего переливчатого моря. Может, я и есть мэйр…