Misty

На пляже мы одни. Песок белый, мелкий, как пыль, и мягкий, а море ровное, тёмное, почти чёрное. И высокое небо такое же: ночное и непроницаемое, как театральный занавес. Волны беззвучно набегают на берег. Я сижу у кромки воды на тонком пледе рядом с Джой. На голове у неё пёстрый шёлковый шарф, выбривающиеся из-под ткани прядки щекочут моё плечо. Она одета в купальный костюм, как и я: мой чёрный, а её полосатый. Она не отрывает головы от книги, кончиком пальца придерживая страницы от лёгкого ветра. Я чувствую, что настало время зайти в море, и поднимаюсь. Вода такая тёплая, будто кто-то набрал огромную ванну. Я двигаюсь осторожно, не поднимая брызг, чтобы не нарушить окружающее безмолвие. Вода такая тёмная, что дно исчезает из вида сразу у берега. Погрузившись по пояс, я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на Джой в последний раз, прежде чем уйти в глубину. Джой кажется неподвижной и маленькой. Сразу за светлой полосой песка возвышаются мрачные влажные громады монолитов, теряясь верхушками в беззвёздном небе. Джой не меняет позы, склонившись над книгой. Мне так не хочется нырять, совсем не хочется, какой бы манкой ни была ласка моря. Вот бы Джой меня окликнула. Но она не отрывает взгляда от одной и той же страницы уже долгое время. Эх, Джой… * Сон обрывается, но Джой стоит перед моей кроватью. В бесформенных тенях меловым пятном проступает её декольте. На нежной шее расплывается широкое бурое пятно. Я не успеваю испугаться. Это типографская краска – жирный штрих слова «отменено», так что и эта Джой не настоящая. Зато моя собственная с тех пор, как я повесил подписанную ею афишу напротив постели в номере. Я выбираюсь из-под защиты тонкого одеяла, спускаю ноги на пол и растираю лицо. По голым ступням бежит прохлада от нескончаемого сквозняка. Сон был одним из тех, что настораживают больше прочих. Сон, после которого я чувствую себя действительно отдохнувшим. И обманутым. Будто местные гниющие боги отмеряют мне ровно то количество сил, чтобы остаться на плаву ещё денёк. Не стесняясь зевоты, я роюсь в вещах на широком сундуке, играющем роль прикроватной тумбы. В маленьком беспорядке сокрыто много полезного: снотворное, сигареты, шприцы, дневник, казённый сломанный будильник и мои собственные часы. Откинув крышечку, я обнаруживаю, что забыл завести их с вечера. Но сумрак уже разряжен серой мутью, из-за двери доносится тяжёлое шарканье Виктора. Я научился определять его походку на слух: у нас тесные отношения. Таким образом, сейчас неопределенный час утра. Я встряхиваю помятую пачку. Сигарета осталась одна. И та надломилась от неловкого движения. Прискорбно. Остальные я отдал Виктору в качестве оплаты за номер перед тем, как отправиться ко сну. В его мутных рыбьих глазах на мгновение засияла надежда на мои пустые карманы, но свет быстро угас, и Виктору оставалось только пожевать губами. И вот теперь, пока я раскуриваю остатки, до моего слуха доносятся скрипучие шаги, деревянный стук, какое-то кваканье и недовольное бормотание. Виктор любит ловить должников по аренде горяченькими, пока они ещё нежатся в своих шикарных апартаментах. Я распределяю предметы на сундуке, придавая им подобие порядка, когда до меня доходит скрытый смысл сна. Я ведь так и не нашёл книгу Джой. Не могу вспомнить, куда запропастились её мрачные «Мистерии». Конечно, можно заглянуть в библиотеку и без повода, но я не хочу подрывать доверие Джой даже в мелочах. Придётся искать. На то я и сыщик. В холодной ванной комнате из мутного овала зеркала на меня смотрит довольно хмурый, но на удивление гладкий Чарльз. Прошлым утром я наконец побрился; правда, чужими руками и пережив минуты живейшего ужаса. Этот человек возник в холле «Рифа дьявола», словно из воздуха, и, вежливо поклонившись, предложил услуги брадобрея. Не знаю, зачем я согласился. Может потому, что он показался мне таким импозантным: чистое лицо, плащ, с небрежным умыслом перекинутый через одну руку, и упитанный кожаный чемоданчик в другой. Может потому, что когда человеку становится окончательно плевать на свою внешность, приходит пора сдать душу на лечение. Я основательно запустил себя в Бостоне перед тем, как очутиться в лечебнице, но в Окмонте я, как ни странно, ещё держусь. И, возможно, именно по этой причине мне захотелось немного себя побаловать. Виктор запрещает внизу любые ритуалы за исключением сборищ чернокнижников, поэтому мы перемещаемся в мой номер. Я едва успеваю плеснуть воды на щёки, как мой гость, весь облачённый в светло-коричневую шотландскую клетку, уже размещает меня на стуле перед трюмо, раскрывает чемоданчик, раскладывает инструменты и круглые баночки со стёршимися этикетками рядом с фотографией экипажа «Циклопа» и, метнувшись в ванную комнату, взбивает пену для бритья в специальной толстой чашечке. Суетливый взмах тканных крыльев – и мои плечи с грудью оказываются обёрнуты широким серым полотенцем. Я хочу раскрыть рот, потому что спеленал он меня довольно тесно, отчего невольно возникают неприятные ассоциации с моим нарядом в лечебнице, но по лицу уже бегает жёсткий помазок, и я смиренно молчу. Мастер скоро и ловко закутывает моё лицо в прохладную душистую пену, превращаясь в расплывающийся образ из клетчатой ткани; пухлых пальцев, вырастающих из потрёпанных манжет; маленьких круглых глаз, которые будто смотрят в разные стороны; и озабоченного мурлыканья. Изо рта у него тянет рыбой. Цирюльник нет-нет да и заденет меня без особой нужды округлым боком. Мне делается неприятно. Единственный мужчина, чьи прикосновения мне не претят, – это мистер Карпентер. Я произношу целое «не», когда этот тип быстрым движением цепляет за завиток на зеркальной раме ремень для правки бритвы. Десяток коротких взмахов для подготовки, причмокивание его полных губ – и у моего глазного яблока зависает въедливое лезвие. Узкий металлический язык с мутным отблеском и стёршейся гравировкой, готовый рассечь каждый воспалённый сосуд. Совершенно зря я согласился остаться наедине с незнакомцем, вооружённым холодным оружием и неприятными манерами. Сперва он показался довольно безобидным: ростом мне по плечо, явно не боец, молчаливый и вежливый. Окмонтец. Склонившись надо мной и заслонив собой всю правую сторону мира, он коротко и строго приподнимет мой подбородок кончиком мизинца. Моя поросшая жёстким волосом шея становится до стыдного беззащитной. Я сглатываю. Ладони делаются влажными, пальцы невольно складываются в кулаки. Вид у зеркального Чарльза встревоженный и немного жалкий. Моего же гостя, судя по тому, как энергично он выдувает тёплый воздух из ноздрей мне в лицо, начинает разбирать некая весёлая горячность. Я не успеваю посокрушаться ещё: железо обжигает кожу тонким прикосновением, и внутренности сжимаются. Перед глазами проплывают трупы (трупы молодых мужчин, надо полагать) с перерезанным горлом, которых этот добряк с внешностью плакатного пекаря тащит вниз по тёмным ступеням в вонючий подвал. «Больт» в кобуре висит на спинке кровати. Сегодня я зачем-то решил захватить его только перед выходом на улицу, хотя обычно в моём скромном утреннем туалете кобура всегда следует за брюками и рубашкой. Похоже, мозг от вечной сырости превращается в губку. Через некоторое время, наполненное безысходностью, фальшивым музыкальным насвистыванием цирюльника и мучительным шуршанием лезвия по щетине, которое изредка прерывается, когда он снимает излишки пены, я начинаю дышать заново, хотя и осторожно, на пробу. Движения бритвы лёгкие, экономные и каким-то образом ласковые, словно за ними скрыто притязание на мою кожу. Моя голова послушно поворачивается, как тыква для Джека-фонаря, ведомая безмолвным приказом чужих рук. Глаза гостя приобретают всё больше выражения, губы складываются в розочку сосредоточенности. Скоро в зеркале я вижу помолодевшего себя с фотокарточки. Просто удивительно, на что способно обычное бритьё. Закончив труд и отложив, к моему облегчению, опасное орудие, всё же унёсшее на себе частички Чарльза, мастер неторопливо промокает моё лицо влажным полотенцем, нежным движениями убирая остатки пены, потом сухим, и наконец похлопывает по моим щекам умащенными лосьоном и довольно жадными пальцами. Очередную мою попытку возразить против столь фамильярного груминга он прерывает лёгким щёлканьем золотистых ножничек около уха. Стрижка длится, слава Дагону, недолго, но и в этот короткий промежуток я не устаю удивляться собственной покладистости. Несколько мгновений он возвышается надо мной, приглаживая мои посвежевшие виски и пристально разглядывая наше общее отражение в зеркале. Затем, опрыскав мои волосы цветочным ароматом из гранёного флакона, прибирает их на пробор тонкой расчёской, после чего я становлюсь похож на скользкого дамского угодника. Удовлетворившись итогом, цирюльник так же молча возвращает свой инструментарий обратно в округлый живот чемодана, освобождает меня из плена полотенца, не забыв заботливо пройтись вафельным хвостом по плечам и вспотевшей под воротничком шее, и жестом фокусника меняет мои сигареты на свою визитку. С небольшим поклоном он отступает, пока я разглядываю себя в трюмо – рука сама тянется ощупать гладкую непорочную кожу. Профессиональную работу ни с чем не спутаешь. До сегодняшнего происшествия я обращался к капитану Винсу, испытывая уважение к его ухоженной бороде и симпатию к статусу чужака, и меня с попеременным успехом стриг на задворках портовых развалин знакомый ему матрос, но теперь оба они куда-то сгинули. И всё же я не могу отделаться от ощущения, что только что стал жертвой тайного домогательства. Увлечённый, я не слышу даже, как закрывается дверь, потому не замечаю, как остаюсь в одиночестве. Держа прямоугольник визитки за уголок, словно её края тоже остро заточены, я спускаюсь в холл. Кроме бармена, пытающегося нацедить немного пива по очереди из каждого крана за стойкой, внизу никого. – Куда он делся? Этот… – я вчитываюсь в изысканные вензеля имени, – мистер Мур. – Без понятия, мистер Рид, я секретарём не нанимался. – Скажи хоть, откуда он вообще взялся? Бармен оставляет попытки попользоваться добром Виктора и держит кружку на весу. – Людям надо как-то выживать. Магазины и лавки закрылись почти везде, вот мастера самого разного профиля и работают на дому. Можете вызывать себе дантиста выдрать больной зуб или портного, который снимет с вас мерки и сошьёт отличный костюм хоть из джерси, хоть из остатков штор. Будете самым модным типом в этом районе. Правда, тут таких не жалуют… Знаете, говорят, жизнь проложит себе путь в самых тяжёлых условиях, – он постукивает кружкой по столу, как будто от этого она наполнится благоуханной пеной, – ну, вот и малый бизнес тоже. – А у кого стрижешься ты? – я придирчиво разглядываю его аккуратные бакенбарды. – Обо мне заботится сестра, – кружка отправляется обратно на полку. – В следующий раз обращусь к ней. * Южные районы Окмонта особенно подвержены разрухе и тоске, не в последнюю очередь благодаря безликой практичности порта и дешевизне внешней отделки. Мне не по душе тратить здесь время, но я чаще придирчив в мыслях, нежели в делах. Вечер я провожу в баре «Под килем». Стены старые, некрашеное дерево, прикрытое истрёпанными плакатами с дамочками, длинный воск свечей и тусклые лампы, духота, дребезжащая музыка и нищая публика. А вот хозяин новый, да и чернокожей гадалки больше не видно. Удивительно, что бар открылся после истории с Льюисом. Мне казалось, Трогмортон сотрёт с лица Окмонта любые воспоминания об убийце своего сына, даже место, где тот проживал. Однако двери вновь распахнулись после некоторого перерыва. В Окмонте работает на зависть много питейных заведений на любой вкус и кошелек. Бары, как книги, – способ сбежать от действительности. В спиртовых парах или строках, кому как привычнее. А может, мистер Карпентер вернул бар к работе в целях развития семейного бизнеса. Любопытно, какой там у них счёт с Трогмортоном, если третья великая семья Окмонта отошла от дел. Кто выигрывает на поле городских нужд, деловых проектов и личной выгоды? Сомневаюсь, что Грэм и Роберт сосуществуют в славной гармонии взаимного понимания. Я мог бы поддержать финансовое благополучие Карпентеров щедрой парой патронов, но я продолжаю следовать трезвеннической стезе. Поэтому принимаю из рук усталого бармена обычный стакан. Питьевая вода пахнет тиной. Я занимаю столик у лестницы на второй этаж, украшенной рыбацкой сетью, расстёгиваю пальто и достаю дневник, своего главного друга и спутника в этом долгом приключении. У меня накопилось записей на целый роман, а то и иллюстрированный двухтомник. Заголовком я назначу «Кошмарные записки безумного чужака». Броско и безвкусно – прямо как наряд ван дер Берга. Не сомневаюсь, что на материке мой труд будет пользоваться популярностью как первоклассное бульварное чтиво. Сейчас, однако, я должен сосредоточиться не на выпуклых литературных образах, а на своём расписании. Отделавшись от жуткого цирюльника, я собирался посетить архив ратуши и редакцию газеты, а на деле проторчал весь день в восточной части Коверсайда, куда обычно не добираюсь. Но сегодня мою судьбу определил неправильный поворот лодки. Недалеко от пляжа, где потерпела крушение «Красная королева», я обнаружил тихий и безлюдный, наполовину затонувший сквер, обрамлённый углубившейся под воду кованой решёткой. На поверхности от изначального ландшафта осталось несколько травянистых островков: один с шикарным массивным дубом; на другом до самой воды опускаются ветви плакучей ивы; третий венчает круглоголовая, приподнятая на каменных ступенях беседка. Чуть поодаль восстаёт из вод одинокая, изуродованная губчатыми наростами Венера. Мне удаётся пришвартоваться к остаткам суши, и, минув каменное крошево, я располагаюсь в беседке, где чья-то гостеприимная рука оставила отсыревший стул. На ветру трепещут потрёпанные разноцветные флажки, натянутые на верёвках меж сучковатых ветвей и сохранившихся стен соседних домов. Вода здесь тихая – лодка едва колеблется на тёмной желейной ряби; издали доносятся слабые отзвуки фортепианной музыки. Или они мне только мерещатся? И солнце здесь светит как-то неожиданно дружелюбно и мягко. Бессмысленно мигают головы покосившихся за оградой уличных фонарей. Крохотные капли дрожат в обрывках паутины на периллах беседки. Подспудное знание о том, что под ногами таится чудовищная, бесконечно тёмная глубина, внушает мне беспокойство. Но вместе с тем этот обособленный, непривычно уютный клочок земли пробуждает совсем далёкие, невероятные смутные воспоминания. Обращается к настоящей памяти, а не смазанным в кошмарах иллюзиям. Как будто здесь и не Окмонт вовсе. Как будто сейчас происходит что-то хорошее. Со своего наблюдательного пункта я могу видеть почти весь сквер. Будь мне лет десять, я бы обустроил на этих островках личное королевство. Основал бы базу пиратов и грабил проходящие корабли, закапывая у корней дуба бесценные сокровища. Может, это и есть мои настоящие воспоминания? Как мало сохранилось у меня фрагментов прошлой, нормальной жизни. Я долго не шелохнусь, убаюканный полудетскими фантазиями; мой покой ничто и никто не нарушает. Так стёрлись из моей жизни несколько бесценных часов. Уже в сумерках я добрался до Гримхэвен Бэй, неприятно удивлённый тем, что снова ни черта не сделал. Что бы сказал прежний Чарльз, ступи он сейчас на берег Окмонта со своей изначальной мрачной целеустремлённостью? Принял бы меня за местного блёклого пьянчугу, я полагаю. Я не понимаю, с какой целью швартуюсь порой у заброшенных уголков в разных концах города, что хочу там найти. Не проглядеть все глаза, трижды утомлённые разрухой и серостью. Не разобраться в ещё каком-нибудь подозрительном случае. Даже не надежда покинуть Окмонт, обнаружив судно на ходу. Эту тягу не описать словами. Но иногда я будто чую её каким-то специально предназначенным для этого чувством, ощущаю органом, не имеющим названия. Щелкнув застёжкой дневника, я заполняю страницы, пока память о сегодняшнем дне мерцает искорками вдохновения. Окружающая обстановка меня не отвлекает, наоборот, укачивает на волнах фонового шума, сотканного из иннсмутского наречья, скрипа стульев и половиц, стука дождя за окнами, хруста мелких осколков под каблуком. Мне, пожалуй, нравится работать в такой обстановке больше, чем в тоскливом одиночестве гостиничного номера. Меня не смущает даже тухлый запах, тянущийся со стороны бара. Порой мне кажется, что не я владею пером (или, если угодно, карандашом), а некая неподвластная человеку сила – анима мунди, осознанная и одухотворённая природа Окмонта – водит моей рукой по бумаге, запечатлевая себя меж букв и знаков препинания. Душа мира, которая обрастает в тонущем городе смердящей плотью бесталанных строк. Если эта рукопись будет однажды издана, она заживёт собственной жизнью, пусть даже моя будет кончена, расползётся по материку, проникая в умы и отравляя их, как зловонный окмонтский туман. Расплескает по улицам Бостона все те ужасы, что хранит здесь каждая ореховая скорлупка, именуемая людской головой. Постепенно доведёт слабохарактерных обывателей до истончения нервов, до умственных потёмок, а там и до кровопролития. И, быть может, постепенно Большую землю настигнет судьба Окмонта. Мысль уходит, и я замечаю, что улыбаюсь криво, почём зря и будто не своей улыбкой. Мне становится не по себе – приходится отвлечься глотком воды. Я озираюсь по сторонам, но другим посетителям, кажется, плевать на мои странности. В таком равнодушии к чужим курьёзам кроется своеобразное успокоение: по крайней мере, никто не тычет в меня обличительно пальцем. И всё же занятно было бы побеседовать о подобном развитии событий с Джой. Какова, по её мнению, предельная сила слова… Повертев в воображении так и эдак образ Джой в купальном костюме и примерив соответствующий наряд на мистера Карпентера, я наконец вношу на бумагу основную свою цель – завтрашнее расписание. Подчёркиваю последнюю строку двумя чертами. Делаю глоток из стакана. Добавляю восклицательный знак. Либо я наконец берусь за ум и волю и завязываю с безответственным поведением, либо кончу где-нибудь в сыром подвале с перерезанным горлом. Привлечённый ссорой двух бедолаг у стойки, я отвлекаюсь от скаутских планов, и вскоре острие карандаша чертит изгибы и углы на остатке страницы, пытаясь придать им форму сквера, где я сегодня сидел. Моё тайное островное королевство. Раньше мне часто снился один сон, давно, ещё до крушения «Циклопа», до того, как на мою жизнь обрушились кошмары реальности и подсознания. Я собираюсь кое-куда добраться: на поезде или автомобиле, или просто иду пешком. Я всегда застаю себя в пути. Хотя я никогда не был в этом месте, оно отчего-то мне знакомо и оно мне по душе. Моя цель – парк: полузаброшенный, вроде как на английский манер, где светло и много зелени, где всегда царит лето и не бывает людей. Зато там есть прячущиеся среди пышных кустов беседки, каменные мостики, дорожки, усыпанные гравием, белеющие статуи, дикие цветы. Я еду туда, чтобы гулять в одиночестве. Вместе с тем я знаю, что в этом парке таится нечто необыкновенное и крайне для меня важное, какой-то драгоценный клад, который я, возможно, сам и закопал в условном месте, только не помню где и какой. И потому стараюсь добраться скорее, чтобы уразуметь, что ищу. Но я так никогда туда и не приехал. И никогда не осознал предмета своих поисков. Всё просыпался на полпути. А сегодня я будто достиг своей цели здесь, в Окмонте. Только условное место мертво, ушло под воду… Ушло, а настроение осталось. И теперь, кажется, нужно приложить ещё чуть-чуть, совсем немного усилий, и я вспомню, чего мне не хватало, вплету свой собственный сон в полотно здешних кошмаров и тем самым спасусь. Перевернув страницу, я записываю сон и про пляж с монолитами, по пути вспоминая об «Ужасающих мистериях». Их образ растворился в магическом дыму самокруток Трогмортона, а с тех пор минул не один день. Скорее всего, я оставил книгу у Грэма. Последний раз я видел мистера Карпентера в Адвенте, выходящим серым дождливым днём из клуба «Орион». Теряюсь в догадках: была ли его целью партия в бридж с джентльменами в капюшонах, доставка тонизирующего или раздел зон влияния. В любом случае, тогда внутренний голос подсказал мне держаться поодаль на перекрёстке, немного понаблюдать, немного покурить. Мистер Карпентер не из тех, кто шатается по городу без дела, так что рассчитывать на прогулку вдвоём не стоило, разве что полюбоваться со стороны его выправкой и строгим силуэтом. К тому же я стараюсь не соприкасаться с его бизнесом. Правильнее сказать: подход к делам его, дела-то, кажется, по-прежнему отцовские. А я предпочитаю встречи без галстуков и не люблю наблюдать Грэма с официальной стороны, слишком она выхолощенная, особенно если встретить его в публичном месте да ещё в сопровождении охраны, этих «потерянных сынов Нью-Бедфорда». В частности, типа по фамилии Кауфман, настоящего китобоя со шрамом во всё лицо. Если и есть на свете человек с манерами откровенного ублюдка – это Кауфман. Небось, Грэм унаследовал подарочек от папы Брута и таскает его с собой для красоты и в благотворительных целях. * Покончив с воспоминаниями, я тушу окурок в раковине. После визита мистера Мура прошёл день, и у меня ещё вполне выставочный вид. Я разглядываю горло, заново переживая воспоминания о хищной бритве у моей сонной артерии и панибратских похлопываниях по девственным щекам. Мне определённо нужно, чтобы мистер Карпентер как-нибудь перебил это кислое послевкусие. Я часто несу свои печали в его чистые руки, не особенно задумываясь, зачем они ему сдались, но в тревожной надеже, что Грэм что-нибудь сообразит, некую меру утешения. Всё-таки есть в нём что-то пасторское. Думаю, навестить его утром – хорошая идея, так, по крайней мере, ему не будет казаться, будто я прихожу только поужинать да переночевать. Теперь я приду ещё и позавтракать. * Добравшись до особняка, я останавливаюсь у перилл внизу и прислушиваюсь: этажом выше раздаются голоса, приглушённые и недовольные. Вскоре на лестнице появляются двое незнакомцев, одеты они по-граждански невзрачно, но на их постных лицах проступает некая официозная общность. Они громко отсчитывают ступени, не удостоив меня вниманием. Только у выхода один вдруг оборачивается, приподнимает козырёк кепки и сверлит меня взглядом. Он что-то нашептывает второму, и тот тоже начинает приглядываться, но оба они ретируются, едва в дверях музыкальной гостиной появляется широкоплечая фигура Фреда. Подивившись, я проделываю их путь в обратную сторону и как нарочно обнаруживаю Кауфмана, вольготно расположившегося на стуле рядом с бильярдным столом. Он вооружен, кобура прицеплена на пояс. Фред никогда не носит оружие напоказ. Кауфман не затрудняет себя приветствием и ест яблоко с ножа. – Это ещё кто? – Мутные типы, – он мельком оглядывает меня перед тем, как срезать новый шмат фруктовой плоти, – храмовники. – В смысле, – обычно у меня нет причин для веселья, но тут он меня подловил, – священники? Из Церкви Искупления? – Я и говорю – мутные типы. – Разве мистер Карпентер их не привечает? – Не сегодня, – Кауфман коротко улыбается, как если бы этот факт доставил ему удовольствие, и возвращается к яблоку, вытерев сок с ножа о полосатый рукав рубашки. Я предпочитаю проследовать мимо без дальнейших уточнений, а то вдруг выяснится, что мистер Карпентер не хочет видеть ещё и меня. Карманные часы сообщают, что до начала традиционного приёма посетителей осталась пара десятков минут, поэтому нет смысла идти в кабинет. И что это за «не сегодня» такое? Я одёргиваю плащ, чтобы ощутить надёжные ремни кобуры под тканью. Лучше я лишний раз полезу в зловонный заповедник вайлбистов, чем буду иметь дело с «храмовниками». Я даже готов выдержать компанию папы Брута, но как обычно мои пространственные расчёты не оправдываются: столовая темна и пустует, оттуда веет сыростью и прохладой, как будто к завтраку и не накрывали вовсе. Это странно, Грэм – ранняя птаха и пунктуальная к тому же. Теперь я замечаю, что особняк молчаливее обычного: до моего слуха не доносится ни ноты, хотя этот дом довольно музыкален, я не слышу громогласных работяг, кроме Кауфмана на втором этаже ни души, даже привычные в быту жилого помещения запахи словно растворились. Мне остаётся только обойти оставшиеся знакомые комнаты. Перешагнув в конце концов порог хозяйской спальни, я замираю: мне мерещится, будто на кровати лежит бездыханное тело. Я зову, но Грэм не откликается. Он полулежит на подушках, без маски, безвольно вытянув руки, одетый только в белую рубашку с расстёгнутыми манжетами и воротом, нижняя часть тела под клетчатым пледом. Поздновато для сновидений. Я подсаживаюсь и неловко клюю его в растрёпанный висок. – У меня боли, – он не открывает глаз, пальцы вяло скользят по вороту моего плаща, – не то, чтобы ваши поцелуи не были свежи, словно майские розы, Рид, но, прошу вас, воздержитесь. Не пойму, кто решил, что боль может быть фантомом… Я бормочу что-то сочувственное и только теперь примечаю рядом на тумбе металлический поднос со стаканом воды, скомканной бумагой и медикаментами. – Столичные порошки неплохо оглушают, пока лежишь... Но достаточно мне пошевелиться, и кажется, что с меня сползают остатки лица, – его голос звучит так тихо, что приходится напрягать слух. Устроив верхнюю одежду на спинке кровати, я сажусь на придвинутое к постели толстое полосатое кресло, из-за которого на чёрно-белом ковре образовалась складка, видимо, мебель двигали поспешно. Потираю руки, не зная, что предпринять. Для начала не таращиться в его пустую глазную впадину, например. Меня вопреки воле снова беспокоит лёгкий зуд странного желания сделать что-нибудь с изуродованной стороной его лица. Особенно теперь, когда в контексте его скромных жалоб она видится мне какой-то влажной и порозовевшей. Только что освежёванной. – Кстати, – его самостоятельный глаз оживает, и зрачок устремляется влево, – в тумбе осталась ваша вещь. Я протягиваю руку и достаю из ящика «Ужасающие мистерии». Чуть быстрее, чем стоило, убираю их за спину. Моя поспешность не ускользает от Грэма. Отчего-то мне не хочется, чтобы у мистера Карпентера хранились вещи Джой. Лучше бы этим историям не пересекаться: слишком они разные. Разве что в порядке выдуманной мною ночной прихоти. Потом я сижу, понемногу осознавая свою бесполезность. Сложно, когда не разрешают трогать то, что хочется, особенно когда у меня случился проблеск инициативы. Я мог бы попытаться как-нибудь его развеселить, отвлечь беседой или поцеловать на французский манер, как он любит, но теперь стараюсь даже не волновать воздух рядом с его измученным лицом. Вряд ли мистер Карпентер из тех, кто страдает напоказ. Грэм незаметно погружается обратно в сон, и мне остаётся только развлекать себя чтением «Мистерий», поглядывая время от времени, не забывает ли он дышать. Я вроде бы собирался в ратушу и редакцию, но теперь уж не до того. Странно, что меня вообще пропустили сегодня в гости; может, я ошибался насчет этого Кауфмана. Я устраиваюсь в кресле. На трезвую голову книга Джой уже не кажется набором диковинных имен и выдуманных пространств. Я не любитель культов, посвященных богам, про которых даже не слыхивал, однако в книге, несмотря на её скромный размер, немало занятной информации о древних окмонтских верованиях. Иллюстрации, к слову, такие же уродливые, как и описания ритуалов. Своеобразный, конечно, у Джой вкус. Но делать нечего. По крайней мере, я не приговорён к чтению модного каталога дамских шляп или любовного романа. Сперва я сижу аккуратно, но постепенно расползаюсь по полосатому сидению, пока рукоять «больта» не упирается в рёбра. В комнате холоднее обычного и совсем беззвучно, часы едва тикают, свет приглушен, в воздухе химические флюиды. Меня начинает пробирать неприятная больничная атмосфера, какой никогда раньше не случалось в уютной спальне. Впрочем, мне до сих пор сложно определить, что за характер у этого особняка. Он то живёт самой обычной человеческой жизнью, что, по меркам Окмонта, уже редкость, то вдруг оказывается безлюдным музеем, полным пустующих комнат, диковинных мелочей, меланхолии и семейных драм. В Окмонте множество красивых и странных домов, но этот, пожалуй, один из самых чудных. Здесь на виду только малая часть, а я хочу узнать как можно больше. Убийством Брута я заслужил право на парочку здешних секретов. Конечно, если бы не Грэм, эти стены лишились бы большей части своего очарования. Разглядывая его белую шею в смятом разрезе ворота, я покусываю нижнюю губу, пытаясь хоть немного вообразить, каково это, когда глаза вытекают из своих гнёзд и кожа сползает с костей наживую. От напрасных потуг, провоцирующих только тошноту, но никак не правду, меня отвлекает Фред с подносом, накрытым начищенным куполом. Держу пари, под крышкой притаился поздний по местным меркам завтрак. Управляющий оставляет поднос на тумбе, забирая при этом первый, с использованными ампулами, кидает взгляд на босса, но ничего не говорит и удаляется, будто меня и не заметив. Хотя, как мне кажется, не от высокомерия. Фред просто не обращает внимание на привычную декорацию. Но разве я думаю о нём иначе? – Вы так и не рассказали, как там волшебный дым Трогмортонов? – голос Грэма отвлекает меня от очередной страницы, – настигло вас озарение? Я не заметил, когда он очнулся. Утро превратилось в день. – Спасительных мыслей я не нашел, – я поправляю себя в кресле, откладываю книгу на подлокотник и, немного подумав, осторожно перебираюсь на самый край постели, стараясь не волновать покой чужого тела, – зато у меня родилась прекрасная бизнес-идея. Я ей вас развлеку с вашего позволения. – Не стесняйтесь. Я наблюдаю за деликатным движением суставов и тем, как припухают вены под тонкой кожей, когда Грэм подтягивает край пледа. Что ж за навязчивый интерес к его анатомии... какой-то художественный. – Я читал как-то в газете про один тонущий город в Европе, в Италии. Мне хочется городить любую ерунду, лишь бы не возвращаться к мыслям о его мучениях, ни сегодняшних, ни тем более тогдашних. – Он был возведён на островах очень давно, много веков назад, и уже тогда начал уходить под воду, так до сих пор и тонет. Знаете, мне как-то врезались в память все его характеристики. Он удивительно похож на Окмонт – запах гниения, сырость, стоячая вода. Зато привлекает много туристов, так почему бы не перебросить через районы красивые горбатые мостики, обновить лодочный парк и не зазвать сюда любителей поглазеть на чудеса? Я уверен, туристы с Большой земли оценят местный колорит и здешние диковинки – людей-рыб, вайлбистов, угрей в карамели. Вы бы заработали столько, что можно было бы поднять из воды весь остальной Окмонт. – Славно, – Грэм хмурится, не открывая глаза, – забавно и оскорбительно одновременно, как раз в вашем духе. Позвольте только напомнить, что во время Потопа умерло порядка двух тысяч жителей, так что я не позволю превращать мой город в аттракцион. «Мой город». Ну, кто бы сомневался. – Зато это что-то конкретное. Бездействие угнетает, оно претит человеческой природе, как и разная бессмыслица. Знаете, что самое плохое в моей работе? – Рискуя его самочувствием, я беру Грэма за руку. Она совсем безвольная, горячая и как будто ненастоящая. Мне сложно удерживать свой противоестественный инстинкт под контролем и не пытаться проникнуть в тягостные детали его утра. – Нераскрытые дела, которые оказались слишком холодными, когда я за них взялся. Люди приходят ко мне, убеждая найти родственника, который исчез много лет назад. Кто-то неизвестный похитил ребенка, кто-то неустановленный убил одинокого пешехода, кто-то просто собрал вещи и растворился в ночи. Одна идея неопределённости может свести с ума. А мне нравится давать вещам конкретные имена. Кошмарное знание всё же лучше кошмара незнания... Исчезновение человека – это зловещая тайна, которая окутывает всё существование рядом живущих. В нерасследованном отсутствии мне видится какой-то злой, нечеловеческий умысел. Как может кто-то раствориться без следа, если он существовал во плоти? Такие дела поглощают время, равно как и надежду на то, что кто-то когда-то найдет этих несчастных, разве что случайно. Иногда мне кажется, будто все эти потерянные души собрались в зале ожидания на каком-нибудь старом вокзале и всё ждут, что за ними кто-нибудь придёт… А теперь у меня ощущение, что кто-то с материка уже занимается и моим собственным исчезновением, хотя и то вряд ли. – Что же мы будем с этим делать? – Грэм приподнимается на подушках и, хоть и выглядит ещё оглушённым препаратами, его взгляд немного оживляется. – Вообще-то, у меня есть одна просьба. Я бы хотел… Побродить по вашему особняку. Если до этого момента он не отнимал руки, теперь, кажется, наше судно взяло крен. – Хоть вы мне и глубоко симпатичны, – он острожным движением оправляет задравшийся рукав, – мне не хочется, чтобы частный сыщик лазал по моему дому, особенно такой любопытный лис, как вы. Вам моя бухгалтерия не даёт покоя? Вы, быть может, теперь работаете на мэрию? Грэм с некоторым усилием концентрируется на мне, будто заставляя себя выдерживать мой взгляд, и хотя плоть его слаба, соображает он хорошо и границы свои охраняет надёжно. Это мне по душе. Однако, если бы меня наняла мэрия, уж я бы нашёл возможность раздобыть его гроссбухи без спросу. Но я не планирую развивать эту тему ни сейчас, потому что он жарок и нездоров, ни тем более потом. Думаю, если и существует способ разозлить мистера Карпентера по-настоящему – это лезть в его любимые цифры. Мне не хочется злить человека, который дважды умудрился убить собственного папашу. Интересно, в промежутке между убийствами он хоть немного думал изменить своё мнение или просто молился усерднее? – Знаю, звучит странно, – раз уж зашёл такой разговор, я не вижу смысла отступать, – но мне нужно поискать, чтобы понять, что я ищу. Должно существовать что-то, что подтолкнёт мою память в правильном направлении. Мы с вами не встречались до того, как я прибыл в Окмонт, это правда, но с тех пор, как я оказался в вашем доме, что-то провоцирует мой инстинкт. И когда я найду то, что мне нужно, я точно пойму, что же это такое. – Думаете, пыль и старая мебель вам помогут? Мне проще прочитать уже оформленные мысли, поэтому я достаю дневник, и зачитываю вслух то, что произошло с того момента, как я увидел сквер в Коверсайде, вплоть до своего давнего сна о поисках непонятно чего в неведомом солнечном парке. Когда я заканчиваю, Грэм смотрит уже не на меня, а в пустоту. Меня беспокоит влажный блеск в его рассеянном взгляде. Я слегка похлопываю его по руке, чтобы вернуть внимание. – В секретере. В одном из многочисленных крохотных ящичков лаково-чёрного бюро его матери я обнаруживаю несколько ключей и выбираю один наугад. С затейливой, растительного образца, головкой. Я провожу большим пальцем по холодной шейке. Ключ старомодный и, судя по полировке, редко в ходу. Я машу им, подтверждая выбор. Проведя достаточно времени в обитаемых покоях, мне пора открыть какую-нибудь сокровищницу, запертую сто лет назад. Грэм приподнимает бровь, что может означать всё, что угодно. – От какой он комнаты? – Вот вы и найдите, вы же детектив, мистер Рид, – Грэм улыбается довольной и осмысленной улыбкой. Видимо, меланхолия в его душе не задержалась. Я ухожу не сразу: сперва помогаю ему обустроиться на кровати и расположить поднос с варевом, подозрительно похожим на то, что пьёт Джой. Уверив меня в том, что он не желает, чтобы я видел, как беспомощно и медленно он ест, мистер Карпентер благословляет меня на поиски. Меня ему стесняться нечего, но и не уважать чужое право на сохранность достоинства я не могу. Под его внимательным взглядом я делаю пару быстрых глотков крепкого кофе из его чашки и удаляюсь, обуреваемый предвкушением. Если в присутствии Грэма моё чутьё грозило лопнуть болезненным пузырём чужих страданий, теперь оно как нарочно молчит. На ключе никаких следов недавнего использования. С ходу я не могу найти подходящего замка, к тому же не хочу объясняться с Фредом или Кауфманом по поводу своего бродяжничества, поэтому спускаться на первый, более людный этаж не собираюсь. Одно дело сидеть за хозяйским столом, когда тебя пригласили, совсем другое – вскрывать чужие двери. Несколько несчастливых дверей спустя меня посещает мысль, что ключ, возможно, и не от комнаты вовсе. Он может отпирать шкаф или сундук… Теперь, когда я стою в полном одиночестве в длинном тёмном коридоре, моя идея не кажется такой уж волшебной. Мистер Карпентер, видимо, решил надо мной подшутишь. И поделом мне. Нельзя было оставлять его без присмотра. Я ещё раз разглядываю железного незнакомца. Само его наличие служит занозой для разума. Тем не менее, спрашивать Грэма я больше не буду: теперь поиск подходящий дверцы – наша маленькая игра. Думаю, он ещё не раз мне её припомнит, если я продую. Машинально, без особой надежды я толкаю следующую дверь, и она поддается без усилий и без ключа, издав лёгкий скрип. Не знаю, какая цель была у этого помещения прежде, сейчас комната выглядит как кладовая. Я прячу ключ в карман брюк. Здесь нет люстры, я отодвигаю тяжёлую бордовую портьеру, чтобы впустить немного уличного света. Под ногами плотный и потёртый ковер в растительных узорах. Обои с выцветшими розами прежде были традиционного для Окмонта зелёного оттенка. На одной из стен сохранилась единственная картина – написанный в тёмных тонах силуэт женщины, задрапированной в мягкие полупрозрачные складки ткани. Женщины, которая, кажется, вот-вот обернётся и посмотрит на самого зрителя. Старые классического вида кресла с округлыми матерчатыми подлокотниками никто не потрудился накрыть, и они стоят вразнобой, как недоумевающие старики. Пустующий мольберт соседствует с покрытым чёрным лаком шкафом с растительным узором в восточном, некогда модном стиле. Есть немало вещей в этом доме, несовременных, замерших в прошлом веке, когда теперешние мертвецы жили куда более утончённо. Ещё один шкаф, двойник того, что стоит у Грэма в кабинете, повернут к стене будто в наказание. Наверху примостились разносортные вазы. Ближе к окну находится пара столиков, на которых аккуратно разложены письменные и курительные принадлежности, дорогие и тяжеловесные на первый взгляд, которыми явно не пользуются, но которые выглядят достаточно современно, чтобы не сойти за антиквариат. Там же лежат толстые книги по морскому делу и истории оружия; самую высокую сопку венчает журнал без обложки со следами чернил на пожелтевших страницах. Кто-то давно делал заметки на скорую руку. Меня озаряет мысль, что, возможно, это была рука настоящего папы Брута, и все эти солидные мелочи принадлежали ему. Сколько памяти о Карпентере-старшем сохранилось в этом доме? Наверное, ею полона каждая комната. Может, поэтому их здесь столько, покинутых, закрытых, одиноких. К изящным деревянным ножкам прислонены пустые рамы. Не удивлюсь, если раньше в них были заключены семейные портреты. Под одним из столов обнаруживается пара стоптанных мужских ботинок. Что бы им здесь делать? Оставив эту загадку, я снимаю ткань с округлого силуэта в углу. Под ней прячется небольшая кушетка в мелкий цветок. Я сажусь и растягиваю теснящий узел галстука. Не знаю, что я желал найти – ещё немного романтической ностальгии по славным временам или всё-таки пикантных подробностей, если называть вещи конкретными именами? В любом случае, ничего такого, что обозначило бы мою неведомую цель. Просто ещё один островок, куда я причалил со слабой неопределённой надеждой. Этот дом окутан таким же забвением, как и потонувший сквер. Если мне и мерещилось что-то хорошее, это были лишь обрывки моей собственной памяти. Находиться здесь, впрочем, удобно, даже приятно, пусть и душно. Я не ощущаю гнёта чужого богатства, какой порой тяжеловесно давит в иных домах. Хотя у меня есть гостевая спальня внизу, я бы пожил и в такой комнате, если привести её в порядок. Каково мистеру Карпентеру держать пустыми столько отличных помещений? Надо бы уже проверить его самочувствие, однако меня тянет в дремоту, несмотря на сопровождавшую утро бодрость. Сплошной обман. Каждый предмет в этой комнате давно забылся сладким сном, может, и мне пора. Я укладываюсь на кушетку, не снимая ботинок, кладу голову на сгиб руки. Сейчас передохну недолго и вернусь к нему… Просыпаюсь я от того, что меня трясут за плечо. В комнате потемнело, за окнами гудит ветер, портьера опущена, оранжевый прямоугольник света падает на пушистый край ковра из коридора. Мистер Карпентер стоит рядом в мягком полосатом халате, с керосиновой лампой в руке. Маску он так и не надел, и лампа расчерчивает его лицо тонкими тенями. Он ставит светильник на пол и снова меня тревожит. Хотя внешне Грэм спокоен и в домашней одежде как-то особенно безобиден, мне кажется, с ним случилось что-то серьёзное, какая-то неведомая мне перемена. Приходится соображать быстрее. – Вы не найдете то, что ищите, даже если перевернёте весь мой дом вверх ногами, Чарльз. Он выпрямляет спину и смотрит на меня, сплетя пальцы, как на неразумное дитя, жалостливо и немного отстранённо. – Вы пытаетесь обрести потерянный рай. Вы, пожалуй, его даже заслуживаете. Вы славный человек, но жизнь переиграла нас всех. Он оставляет мне лампу и со странной неторопливой торжественностью удаляется ко входу, останавливаясь уже за порогом. – Не нужно вам чураться Окмонта, мистер Рид. Здесь всё по-честному. Жизнь чем она является в действительности. Подлинным кошмаром. Он уходит. А я остаюсь сидеть на кушетке. С одной лишь мыслью. Моё пиратское королевство – пара клочков жалкой жухлой земли. * Я следую по коридору на зов света из полураскрытой двери и захожу в библиотеку, где Грэм с невозмутимым видом перебирает книги на полке меж разверстых дверец ближайшего ко входу стеллажа. Здесь пахнет деревом, кожей и мастикой. Эти запахи возвращают меня в современный мир. Я прохожу, не говоря ни слова, и сажусь напротив, прямо на отполированную столешницу широкого письменного стола, рядом со светильником под оранжевым абажуром. – Вы меня опустошили. – Просто я вас слишком хорошо понимаю. Стеклянные створки закрываются, и на меня мельком смотрит мой полупрозрачный хмурый призрак. Мистер Карпентер уже не выглядит измождённым, но двигается по-прежнему осторожно, будто обычная ходьба превратилась в церемонию. До меня доходит, что его ещё не отпустили «столичные порошки». Мне немедленно становится стыдно за свою дурацкую беготню. Ему ведь пришлось как-то вставать, одеваться да ещё искать меня в потёмках. Грэм кладёт книгу рядом с лампой. На ней нет ни названия, ни имени автора, только цифра «8», от обложки исходит тонкий замшевый запах. – А вы, что вы с этим делаете? – Молитва и добрые дела творят чудеса и с самой несчастной душой, – он рассеянно ощупывает карманы халата, – и сигареты, разумеется... Вы бы оценили всю тонкость и нетривиальность момента, будь вы из Карпентеров, особенно старшего поколения. Но у вас и без того доброе сердце, вы привыкли помогать другим, поэтому для вас в моём положении нет ничего особенного. Тёплый апельсиновый свет из-под абажура и его спокойный голос немного меня ободряют. Я беру книгу, чтобы пролистать. Судя по размеру и виду строк, это стихи. В веере страниц обнаруживается обрывок смятого плаката с фривольной красногубой дамочкой. Любопытный гербарий. – Рай предназначен для души. А до того, как от вас не останется ничего, кроме души, вам придётся бродить дорогами скорби. Хотя я тронут тем, что вы решили порыться в поисках своих грёз именно в моих пожитках. Но я бы на вашем месте бросил это дело. Он протягивает руку за книгой, и я послушно возвращаю его собственность. – Если я прекращу поиски, я точно кончусь. Есть вещи, которые заставляют себя искать. Должен же быть финал у всякого кошмара. Счастливый миг пробуждения… Я сам не верю в то, что говорю. – Я расскажу вам про нашу семью или про себя что хотите, – он приглаживает затылок, – в разумных пределах, конечно. – Было бы чудесно, только это не совсем всё… – неожиданно я ощущаю некое шевеление жизни на дне пересохшего колодца, – я не могу полагаться только на опрос свидетелей, тем более, что информация от заинтересованного лица всегда субъективна. Слова часто не отражают и половины правды. Мне необходимо ознакомиться с вещдоками, осмотреть место, самому составить картину произошедшего... – Жуткий вы тип, – Грэм аккуратно подсаживается рядом и подталкивает меня плечом, – жуткий и одержимый. По тому, как живая часть его губ робко, видимо, ещё на остатках боли, присоединяется к омертвевшей улыбке, я делаю вывод, что его начинает разбирать какое-то потаённое сумасбродство. Скучно, должно быть, такой деятельной натуре весь день быть прикованной к постели. – Я вам скажу, кто тут по-настоящему жуткий. Тип, который намедни приходил меня брить, – я провожу пальцем по горлу. – Я, можно сказать, побывал на волоске от смерти. – Какой неоправданный риск, – Грэм треплет меня по щеке, и я прячу лицо вместе со стыдом за своё сегодняшнее поведение в его ладони,– мне-то больше по нраву ваша привычная растительность, ощущения что ли... острее.