Милое время

Если не сгруппируюсь в пространстве, то с вероятностью двести пятнадцать процентов размажу нос по украшенному окурками асфальту. Поэтому я сгруппировалась, выудила ноги из хитросплетений поводка и всё-таки пару раз почесала мохнатую щёчку бульдога. Сосед, не отличающийся приветливостью в отличие от своего пса, рявкнул, что нужно смотреть по сторонам. Справедливо. Мне действительно следовало бы уделять реальности больше времени, но только после того, как предрассветное чистое небо перестанет быть таким охуенным. Ещё и под охуенную музыку. Всё же некоторые случайности могут приносить чуть больше счастья в жизнь, чем ты от них ожидаешь. Особенно не ожидаешь от телефона, пристрастившегося к беспричинным глюкам, который в одну из ночей переключает бесполезный радиоэфир на шугейз-волну прямиком из Китая. Новое звучание – и возвращение со смен перестаёт начислять проценты залежам депрессии. Я сделала музыку погромче, чтобы не слышать бряканье престарелого домофона. В лифтовой кабинке воняло пролитым пивом; я вспомнила бедного бульдога, у которого обоняние в разы превосходит моё. Дверцы, прилагая усилия, стали смыкаться. Но в это время я заметила, как испуганно замерла маленькая тень на противоположной стене, завешанной почтовыми ящиками. На автомате я просунула ногу в щель; дверцы задумчиво пожевали только-только начищенные кроссовки и нехотя разъехались. За ними прятался мальчишка в потасканной ветровке. От февральских ветров она вряд ли спасает, подумала я и сделала шаг назад. Он зашёл с опущенной головой. Среди финальных аккордов я услышала «спасибо». Я не стала вынимать наушники, показывая, что мне есть на чём заострять всё внимание. Но в эту нашу встречу что-то не вышло. Было ли дело в посиневших пальцах, сжимающих рюкзак, или в том, что на часах без двадцати шесть утра. – Рано тебе для ночных гулянок, пацан. Мальчишка сильнее вцепился в свой рюкзак. – Для утренних. И мне уже двенадцать. Я непроизвольно усмехнулась, начиная наматывать вокруг пальцев хвостик проводов. – Даже взрослых двенадцатилетних крадут. – Поскорее бы. Натянутый провод вытянул из кармана телефон, и тот упал на пол с громким стуком. Мальчишка, дёрнувшись, повернул голову на звук. На разбитой губе показалась засохшая багровая корка и в тон ей – широкий уродливый синяк. Я поймала случайный загнанный взгляд. Он понял, что я заметила, и тут же опустил голову; отросшие волосы съехались вниз, спрятав лицо. Это не моё дело, но… – Что там у тебя? Мальчик хотел поднять телефон. Я поймала его за плечо. – У вас упал… – В драку влез? Он скуксился и сжался. Я вздохнула, разжимая пальцы. Нам осталось четыре этажа. – Чонгук вроде, да? Мальчик поднял глаза с таким удивлением в них, что мне стало как-то неловко, и я отвела взгляд в сторону, где среди наслоенной друг на друга нецензурщины выделялось «make love». – Послушай, раны нужно обработать, иначе попадёт какая-нибудь зараза. Я уж в этом смыслю, как-никак учусь в медколледже. Дома есть аптечка? Видимо, мальчик боролся с собой, но в конечном счёте уселся на карточки за моим телефоном, прячась от вопросов. Кабинку шатнуло под ногами – пиликнул четырнадцатый этаж. – Да чёрт с ним, – заговорила я, чтобы разбавить молчание в ожидании, когда дверцы откроются, а мальчик поднимется, – его уже ничего не убьёт. На площадке лампочки выкрутили, поэтому освещение лифтовой кабины скупо очертило полметра впереди, не дотягиваясь до пятна пролитой болотной краски. Мальчик протянул двумя руками телефон. Не спешил выходить. – Нет… – просипел он и шмыгнул носом, – аптечки нет. Я крутила в руке раздолбанный смартфон, глядя вниз на пушистую макушку. Шумно заскрежетали дверцы, чтобы снова огородить нас от сырой темноты. Мальчик не шевелясь стоял и чего-то ждал. Наверно, когда кто-нибудь скажет, что нет необходимости возвращаться к родственникам-алкоголикам. Язык не поворачивался назвать таких людей семьёй – тупые уёбки, разрушающие ребёнку жизнь, надаривая ему кипы психологических травм и прочей дряни. Мне внезапно захотелось взять пацана за шкирку и свалить подальше. Место, куда бы ему хотелось возвращаться и называть «домом». Это я – бесполезный неудачник, которому похер, где разместить свою кретинскую задницу и заварить лапшу на завтрак-обед-ужин. А в двенадцать лет бродить где попало и жить с неадекватными взрослыми – та ещё срань. В моём рюкзаке две пачки лапши. К слову. Я снова нажала на кнопку нашего четырнадцатого этажа. Нежелание мальчишки выходить было чуть ли не осязаемым и мешало мне выбраться. Когда я уже стояла на площадке, он всё ещё был приклеен к лифтовой кабинке. От его сгорбленных плеч и сжатых губ сделалось уж совсем херово. И я сказала: – У меня где-то валяется антисептик, если соседка его не проеба… не выкинула. Я зашумела ключами так громко, как могла, открывая дверь, и обернулась на него. Мальчишка хлопал ресницами. Не верил. – Ну? Или вынести его сюда? – Нет! – разволновался он и рванул ко мне. Дверцы с недовольством выплюнули застрявшего пацана на площадку. Толкнув входную дверь, я молилась благим намерениям, чтобы моя поехавшая соседка вне нашей квартиры скакала на очередном ухажёре. Темнота привычного нелюбимого коридора встретила нас тишиной. Никаких звуков истинной страсти, и это уже было обнадёживающим знаком. Квартира была сжатой даже по тараканьим меркам. И двухкомнатной; причина моих опасений заняла гостиную, которая, благо, не соседствовала с кухней, куда я сразу же направилась, на ходу расчищая нам дорогу от ненарушимого соседкой разгрома. Пацан ожидаемо топтался на пороге. – Если ты боишься заходить из-за всего этого срача, то не стесняйся – это резонный страх, – зашептала я, чтобы не разбудить чудовище. – Я тоже боюсь каждый раз, когда возвращаюсь, так что кричи, если увидишь шевеление – вместе сбежим. Я протянула руку в приглашающем жесте, завершая шутку. Чонгук посмотрел на неё, потом на меня, и опять на неё. И я нехило удивилась, чувствуя прикосновение холодных пальцев. Мальчик выскользнул ко мне из полнейшего мрака; он кротко улыбался. Разбитая губа чернела ранкой. От его искренности поплохело в органе, отвечающем за неловкость. Я переместила руку на спину Чонгука и подтолкнула его в сторону кухни. Нашарив выключатель, я заставила проснуться лампочку-калечину. Она проморгалась после долгой нерабочей недели и тут же притянула бодрствующую моль, которая уже считалась полноправным питомцем. Пацану было поручено сторожить самый цивильный стул моей хибары. – Куда?.. – тихо поинтересовались у моей спины с долей недетской напряжённости. Я глянула через плечо: – За поисками антисептика? – предположила я, но Чонгук нетерпеливо мотнул головой. – Куда бы мы сбежали? Зависнув на огромных глазах, я бессознательно пожала плечами, не совсем понимая основ материи, концентрирующейся вокруг меня и этого мальчика. – Если вернусь живой, узнаем. Чонгук кивнул и сложил руки на коленях. – Я буду ждать. Антисептик нашёлся на удивление быстро. Только удивление моё было сосредоточено не на нём, а на том, что, собственно, происходит. Шесть утра, напомнил мозг, оставь меня в покое. О покое можно забыть, думалось мне. Когда я вернулась, Чонгук выглядел так, будто дожидается меня с войны. Кастрюлька нагревалась огнём, из морозильника выуживался пакет полуфабрикатов, антисептик смачивал вату – и всё это под выжидающим взглядом мальчишки. Держит обещание, ждёт ответ. Я вздохнула, пододвигая поближе второй стул. – Одной рукой прижми здесь, – я протянула обёрнутые в полотенце рыбные палочки, – а второй… – Чонгук расплющил выжидающую моську меж двух компрессов, вызывая усмешку, – ага, вот так. Да не знаю, куда сбежать… – прокряхтела я. – Могу, конечно, соврать про роскошную жизнь на островах или далёких землях типа Штатов… – драная мокрая вата коснулась его нижней губы, но мальчик, должно быть, запретил себе даже поморщиться. Зато покраснел. – Но в реале обошлось бы таким же убитым шалашом, как этот, но в противоположном конце города… – Круто, – улыбнулся Чонгук и сразу же зашипел, забыв про ранку. – Как же, – хмыкнула я, промокая глубокие царапины от ногтей на подбородке, – я бы лучше выбрала домик в Новой Зеландии. Вот если бы действительно стала врачом, то мы смогли бы сбежать в место поприличнее… – я подняла глаза на мальчишеское лицо, спрятанное за каштановыми прядками и зарумянившееся. – А, ну да, никакого там медколледжа нет. Извини за это враньё… – Всё хорошо, – уверенно ответил Чонгук, – я знал, что вы не студентка, – сказал он уже тише, – бабка про вас говорила «та калеченая фигуристка»… Я грубовато вздёрнула его лицо за подбородок. Мальчик от неожиданности испугался и свёл плечи. – Хочешь сказать, что знал про ложь и всё равно пошёл за незнакомым человеком к нему домой? Ночью? – Но ведь… Мне по-настоящему стало жутко. – Ты делал так раньше? – твёрдым голосом произнесла а я, но при этом чувствуя ледяной поток, ухнувший вниз по позвоночнику. – Конечно нет! – выпалил мальчик. – Я же вас давно знаю… вы хорошая… Облегчение дало мне пару секунд на передышку, и я спохватилась, что крепко сжимаю его подбородок. – Я живу тут меньше полугода. И кто вообще говорит такое про незнакомых… Чонгук, чувствуя себя провинившимся, взглянул из-под чёлки. – Но я же оказался прав, – он приподнимал уголки губ, давая улыбке постепенно расцвести. Матерью быть сложно, подумала я, чувствуя, как мне передаётся тепло благодаря этой улыбке. Тепло, жуёт мозг в бессонной агонии, тепло-огонь-кастрюля. Бля, кастрюля. Я метнулась к плите. – Умнику случайно не надо в школу? – спросила я. – Не пойду, – пробурчали в ответ, – учебники с тетрадками там, и домашку я так и не сделал… Учителя всё равно меня не любят. Я закинула лапшу в остатки кипятка, получив в отместку несколько горючих капель на руку. – Школа – то ещё варево. – Нет, мне нравится учиться, – отозвался Чонгук, – особенно люблю математику. Лапша расплылась сытой кучерявой рожей по всей кастрюльке; я присвистнула, используя необходимую секретную громкость. – Да ты парень неординарный, оказывается. За спиной засияли. – Хочу стать архитектором! Вот тут я со всей силой приложилась о горячую ручку кастрюли и медленно развернулась к мальчику. Он даже привстал, не отнимая от щёк компрессы. – Вы в порядке? У меня ведь тоже была мечта. Перед тем, как задувать свечи на именинном торте, я много лет подряд загадывала одно и то же. – Сейчас поедим, – невпопад ответила я мальчишеским глазам, – потом постелю тебе здесь, выспишься как следует, – от наполняющихся мисок пополз пряный пар, – днём заберём твои школьные принадлежности, чтобы ты смог делать домашку у меня на работе... блин, ну да, я же работаю в ретро-баре, на самом деле... но лучше заниматься там, чем здесь, в клоповнике. – Я перенесла на стол миски и пододвинула ему ту, что побольше, на которой были нарисованы нежные зелёные ростки. – И где-то валялся мой старый пуховик... он крутой, хоть и немного линялый, цвета хаки, так что на девчонку не будешь похож... Нелинейный монолог обрубился коротким всхлипом. С идиотским выражением лица я замерла, чуть не выронив две пары палочек. Потому что Чонгук яростно тёр глаза рукавами ветровки. Мне захотелось прижать ладонями его горящий уши и сказать что-нибудь сверхъестественно глупое, чтобы он рассмеялся. Но жизнь меня не готовила к хорошим поступкам. Тогда я ещё не знала, как проявлять заботу. Знала только, как держать палочки, строить странные физиономии и поторапливать будущих архитекторов есть остывающую лапшу. Моя мечта была наивной, что допускается, если ты ребёнок. Годы шли, ребёнок рос, а мечта запаздывала. Потом за всеми бытовушными ненужностями мечта затерялась. Она нашлась в февральское утро, когда тебе было двенадцать, а мне восемнадцать. Но вместо предыдущего размытого «хочу сотворить чудо», желание приобрело недостающую ему зрелость. Хочу помочь этому чуду свершиться.