***
— А господин Азирафаэль тут не живёт. И вообще, знать не знаю такого господина, — заискивающим тоном объясняла сморщенная, пожилая на вид женщина, хозяйка квартиры, которую должен был снимать его приятель. Вот только что-то очень уж подозрительно бегали у неё глазки. Один лёгкий и почти не заметный жест, и женщина с лицом старушки уже готова была отвечать на любые вопросы. Хоть Кроули и не любил применять подобные методы, но каковы времена, таковы и нравы. — Попробуем ещё раз. Что случилось с господином Азирафаэлем? — Его арестовали вчера днём. Говорила я ему, чтобы одевался попроще как-нибудь, что ли. Негоже это в таком видном костюме по Парижу гулять, ведь издалека видно, что из господ, а их сейчас, сами понимаете — не любят. — Где он сейчас? — лицо Кроули приобрело то самое выражение, увидев которое любой, хоть немного знавший его, готов был бежать не оглядываясь. — Так в Бастилии наверное. Где же ещё? Господ до самой казни там держат. — До какой-такой казни? — теперь к убийственному выражению лица добавился и холодный как льды Арктики голос. — Ясно какой — гильотина. Это быстро и, говорят, не больно. — Интересно, кто говорит? Те, кто там побывал? Что-то сомневаюсь, что они способны ещё хоть немного говорить. Обычно после подобных вещей люди становятся немы как могила. Причём в самом буквальном смысле. Развернувшись, он махнул рукой, пробуждая женщину от гипноза, под которым она находилась. И ушёл. Больше она этого странного человека в очках с тёмными стёклами не видела. И, вероятно, многое бы отдала, чтобы не видеть его и впредь. Хоть она и не помнила ни слова из их разговора, но от одной мысли о его визите её пробирала дрожь.***
Азирафаэль сидел в тесной, как клетушка, одиночной камере. Его белый с золотой строчкой костюм как-то совершенно не гармонировал с влажными изъеденными плесенью стенами. Он казался слишком белым и слишком чистым для этого места. Но таково было веяние этого странного времени: в тюрьме зачастую оказывались совсем не те, кто там должен был быть. Никто не интересовался виной, тут казнили просто за факт самого рождения или за слишком дорогой костюм. Именно это и привело в стены этой крепости-тюрьмы Азирафаэля. С одной стороны, было обидно умирать вот так, даже не то чтобы обидно, скорее глупо. А с другой стороны, лично ему это грозило не божьим судом, а перерождением. Правда, сначала придётся написать с десяток объяснительных, отчитаться в устной и письменной форме, а потом уже он получит возможность переродиться. Но ведь получит же, в отличии от всех тех, кого периодически выводили из этих стен на эшафот. Дверь открылась, и сама по себе упала на пол цепь, до сих пор сковывавшая ему руки. — А сам ты этого сделать не мог? — с раздражение спросил Кроули, входя в камеру. — Не положено, — пожал плечами ангел. — Да к чёрту ваше "положено — не положено"! Вот зачем ты разгуливал тут в этом костюме? Видишь ведь сам, что тут творится? — Между прочим, у меня тоже есть свои принципы! Кроули схватился за голову. Этот ангел его доконает в один далеко не прекрасный момент. Принципы, видите ли, у него, поэтому он разгуливает в костюме по мятежному Парижу. — Ну и что ты тут делаешь вместе со своими принципами? — Вообще-то я приехал поесть блинчиков. Если вы когда-нибудь видели как удивляются змеи, то глаза демона, скрытые очками, вы себе представляете, а если не видели — то лучше и не пытайтесь это представить. — Блинчики?! Ты махнул через Ла-Манш в разгар революции чтобы поесть блинчиков?! — Ну да, — пожал плечами Ащирафаэль. — Значит, пошли есть эти твои блинчики. Я тоже хочу знать, ради чего можно жертвовать своим телом и едва не лишиться головы на гильотине! Из Бастилии вышли два ничем неприметных мужчины и двинулись по одной из узких и извилистых улиц Парижа. В тот же вечер на эшафот взошёл ещё один человек, среднего роста, но крепкого телосложения и даже излишне полноватый, он был одет в белоснежный костюм с золотой строчкой. До самого конца он кричал, что это ошибка и он не тот, за кого его все приняли, но это было делом привычным: чуть ли не каждый первый кричал что-то подобное. А вот чудеса начались чуть позже, когда выяснилось, что казнённый действительно был не тем, за кого его приняли. В тот день Париж лишился одного из своих палачей, и никто не знал, как так вышло, что он оказался в одной из камер, одетый в дорогой костюм и с закованными руками. А мёртвые, как известно, не говорят.