***
Василиса? Смерть выпадает обратно в розарий. Пару раз моргает. Чимин жил в Мексике и был Анхелем. Потом в США Дареном. Внешность всегда разная, имена тоже. Но... Смерть роется в ворохе воспоминаний. Ищет Чимина. Того первого. Особенного. Яркого. Волосы. Лицо. Глаза, губы, нос. Руки, пальцы. Все каждый раз менялось, но... Василиса сбивает с толку. Смерть хмурится. Склоняет голову к плечу. С каких пор пол человека сбивает? Неправильно. Странно. Удивительно. Василиса... Нет. Лиса. Лисичка. Так лучше. Она маленькая, рыжая, нос кнопкой и губки бантиком с поднятыми вверх уголками. Ей даже не нужно улыбаться, но, когда она улыбается, на розовых щечках появляются ямочки. У нее неожиданно темные пушистые ресницы — выделяются и притягивают взгляд. А еще глаза зеленые. Часто прищуренные. Слишком хитрые, чтобы улыбка и ямочки могли это скрыть и отвести подозрения. Смерть смотрит в эти глаза и улыбается. Смерть смотрит, как Лиса выбирает одну из предложенных мамой конфет и говорит, что она вкуснее, младший брат тут же начинает реветь. Лиса отдает самую вкусную конфету с недовольством. Брат счастлив, показывает язык. Лиса забирает вторую, отворачивается... Лукавая улыбка и кончик языка, скользнувший по губам. Кажется, самая вкусная конфета все же досталась ей. Смерть смеется. Лиса дурит всех подряд и выходит сухой из воды. Смерть наблюдает и хлопает в ладоши от смеха. Это действительно забавно. Ей нравится. Потому что Лиса хитрая, но не злая. Совсем нет, даже наоборот. Чимин был добрым. Лиса добрая. Чимин был милым. Лиса милая. Чимин был забавным. Лиса забавная. Чимин светился изнутри. Лиса сияет и снаружи. Она яркая, с какой стороны не посмотри. Она завораживает. Дарит умиротворение. Смерть в восторге. Она смотрит, не отвлекаясь. Каждую секунду и минуту. Смерть не следит за временем. Оно утекает сквозь пальцы.***
— Тебе на какой этаж? — На девятый. Девять. Смерть вздрагивает. Переход из розария в подъезд старой многоэтажки происходит в доли секунды. Двери лифта только начинают закрываться, когда Юнги выворачивает из-за угла, якобы от входной двери и машет рукой. — Подождите! Никто не реагирует. Только Лиса поднимает голову, отвлекаясь от разглядывания своих ног, фокусирует взгляд и, быстро протянув руку, нажимает на кнопку. Не успевшие закрыться створки замирают. Юнги замедляется. Люди смотрят с недовольством. Лиса продолжает держать пальчики на кнопке. Юнги с трудом преодолевает несколько ступеней, ведущих на площадку лифта. Он не хочет в него заходить. Он не хочет, чтобы лифт ехал. Он не хочет, чтобы в нем стояла Лиса. Рыжие вьющиеся волосы собраны в два хвостика по бокам от головы. Некоторые прядки уже выбились из общей массы, после школьного дня. Одна лямка рюкзака съехала с плеча и оттягивает ворот рубашки. Носы новеньких туфель содраны после игры в футбол своим же портфелем. Юнги видел это совсем недавно. Картинки до сих пор крутятся перед глазами. Заливистый смех, сощуренные глаза, ямочки на щеках. Двойка в дневнике за поведение. Не первая, и Юнги не хочет, чтобы была последней. Нельзя изменить то, что уже случилось. А что не случилось? Можно? Можно ведь? Остановить, исправить, переписать. Юнги не знает. Лепестков девять. Ни больше, ни меньше. Сценарий написан. Точка поставлена. А дальше? Ничего? Забвение? Пустота? Что? Юнги может сейчас все переиграть. Может сказать. Может напугать. Поднять панику. Спасти. Но что потом? Что будет в момент, когда начертанное завершиться? Появятся новые лепестки? Распустятся сами собой, прибавятся? Или Юнги сделает хуже? Во много раз хуже? Сломает систему, выведет из строя. Испортит гораздо больше, чем пытается исправить. Но Лиса... Почему так мало? Юнги отнял однажды несколько десятков лет, почему нельзя сейчас их вернуть? Или можно? — Эй, парень, ты едешь или как?! Юнги стоит на последней ступеньке. Смотрит на раздраженного мужчину. Ему тоже недолго осталось. А еще этой девушке и вот той женщине. Их слишком много. Много сцен, которые уже отыграны, кулисы задвигаются, декорации начинают складывать. Свет меркнет. Шаг, еще шаг. Юнги протискивается в лифт. Становится позади. Лиса отпускает кнопку, запрокидывает голову. Юнги смотрит на нее, она ловит его взгляд и по-обычному хитро улыбается. Ей не трудно было ждать, она маленькая, время цены пока не имеет. Это взрослые обращают на него внимание. Лиса бы тоже обращала... Створки закрываются. Лифт начинает подниматься. Все скрипит. Кабину немного потряхивает. Между восьмым и девятым лифт застревает. Лампочки гаснут. — Лучше бы пешком пошла. — Как это достало! — Да за что мы вообще деньги платим! Ремонт еще два года назад обещали сделать! Юнги молчит. Почти не дышит. Вокруг и так темно. Он глаза закрывает — делает еще темнее. Хочет уйти в себя. Исчезнуть. Испариться. Но он дал себе обещание быть рядом. Каждый раз. Всегда. Как расплата за тот первый. Когда убежал. Когда наблюдал со стороны. Когда Чимин звал. Когда Юнги был нужен. Сейчас не нужен, но здесь. Сейчас не зовут, но он пришел. Сейчас не помнят, но он помнит все. Помнит и сожалеет. Сожалеет так сильно. Он мог остановить. Мог же! Где-то над головами раздается хруст, и кабина вздрагивает. Где-то рядом слышится женский визг. Лампочки на секунду зажигаются и опять гаснут. Зажигаются. Гаснут. Кто-то молотит руками по кнопкам, кричит в дырочки динамиков, вызывая диспетчера. В ответ тишина. Юнги мог предупредить. Хруст повторяется. Всех охватывает паника. Лампочки гаснут в очередной раз и больше не зажигаются. Створки пытаются раздвинуть вручную, но не выходит. Все толпятся впереди. Юнги отходит назад, цепляя ручку рюкзака и притягивая к себе. — Не бойся, все будет хорошо, — говорит тихо и уверенно, но внутри уверенности никакой. Это ложь. Юнги врет не для Лисы. Он врет для себя. Потому что была возможность. Потому что он единственный знал заранее. Юнги всегда знает и никогда никому не говорит. Зачем? Есть сценарий. Есть начало, есть конец. Люди рождаются и умирают. Он сам может забрать жизнь. Сколько раз это делал. Потому что скучно, потому что вдруг кто поинтереснее родится. Родился, и все перевернулось с ног на голову. Неправильно. Кабина начинает шататься. Истерический, полный ужаса крик оглушает. Так не должно быть. Юнги одним движением разворачивает Лису. Прижимает ее щечку к своему животу, к другой прижимает свою ладонь. Лиса цепляется за него. Она ищет поддержку, помощь, защиту. Юнги дарит только смерть. Тросы обрываются. Лифт падает. Несется вниз, цепляется о стенки. Скрежет заглушает все остальное. Четыре секунды невесомости. Четыре секунды страха. Четыре секунды отчаяния. А потом грохот. Пыль и тишина. Лиса умирает за мгновение до столкновения. Юнги дарит смерть и забирает боль. Пускай короткую, пускай перекрытую шоком, пускай летальную. Он забирает всю, даже незначительную. Ее, наверное, могло и не быть. Наверное, можно было избежать всего. Но Юнги не решился. Не смог. Испугался?***
В розарии душа опадает вместе с пеплом, как кабина лифта. Смерть в тот же момент и объявляется. Радужку чернота поглотила. Нутро отчаянием наполнено. Смерть вперед бросается и душу ловит. Упасть не позволяет. Только не снова. Она себе оставить ее хочет. Рядом. Навсегда. Душа яркая, светит так, что глаза слепит. А еще руки жжет. Тело эфемерное впервые боль чувствует не внутри, а снаружи. Боль эта слишком сильная, пробивает насквозь. Пульсацией разносится от кончиков пальцев дальше по рукам и по телу. Каждую клетку затрагивает. Неправильно. Смерть понимает вдруг, что творит. Нельзя. Глаза в ужасе расширяются. Не должны так быть. Смерть ладони размыкает и отдергивает. Душа такая же яркая в пепле тонет. Ничего ей не сделалось. Оказывается, не все погибает. Не все Смерть может забрать. Все что может, здесь остается и никуда не девается. Смерть назад подается, на черный мрамор садится. Открывает рот, хватает воздух. Воздуха нет. Здесь нет. И Лисы нет. Никого нет и ничего нет. Только розы, которые пеплом обращаются. Пепел этот сухой и безжизненный. Смерть колени к груди подтягивает, лицо в них прячет. Жмурится. Все будет хорошо повторяет. Ночь пройдет, наступит утро ясное. Только нет здесь ни ночи, ни утра. Здесь есть смерть. Только она и ничего больше.***
Смерть сидит среди тишины, пустоты, пепла и черного мрамора. Среди роз осыпающихся. Среди душ уходящих. Уходящих, чтобы переродиться. Чтобы жить. Чтобы листки на календаре переворачивать. Чтобы видеть, как солнце садится и встает. Чтобы слышать, как ветер кронами шелестит. Как птицы щебечут. И все это там. Кажется, теперь так далеко. Где смерть лишь гость, наблюдатель, но никогда не участник. Абсолютно чужая, инородная. Ее место тут, в розарии. Но так ли оно? Смерть от жизни так долго бежала, а сейчас вдруг к ней тянется. Она тогда, давно, просто вкус не ощутила, не распробовала. Глупая была, не к тому стремилась. Смерть вырваться отсюда желает. Заново попытаться. И пусть циклично. Пусть умирать и возрождаться вечно. Но это движение. По кругу, но движение. Потому что без него больше невыносимо. Слишком сложно и тяжело. Смерть от этого избавиться хочет и от воспоминаний тоже. От всех. От каждой картинки, мысли и звука. От всего. Чтобы заново и без ошибок. Смерть не знает, можно ли. Правильно ли и должна ли. Плевать на правила, пусть хоть рухнет все. Она и так живет среди пепла и пустоты. Какая уж разница? Смерть на ноги поднимается и идет по мрамору. Сначала медленно, а потом на бег срывается. Здесь нет времени, но в голове оно есть. И Смерть покидает розарий, не досчитав и до трех.