Увенчанные

Их скрепили брачными поясами в одну зиму — в дни, когда нестерпимые северные морозы еще не успели навалиться на Миррамор и в заснеженном саду графского дома, что еще не успел застать ни одной свадьбы. Разница в три года стерлась сама собой в те мгновения, пока они смотрели друг другу в глаза у цветочного алтаря. Все знали, что герцогиня ор Сигилейф научилась у тирских профессоров, всю жизнь посвящающих растениям, и энифрадских кудесников выращивать даже в самые холодные месяцы пионы в своем зимнем саду, но никто до последнего не верил, что она сумеет привезти их в Миррамор живыми и свежими, будто только сорванными с куста. Его брачный пояс был расшит нитями золотыми, как солнечные лучи на закате. Ее брачный пояс был расшит жемчугами, что выловили лучшие собиратели ракушек на южном побережье Сигрии, и нитями серебряными, как пряди в волосах герцогини. — Я беру тебя в жены, — сказал он. — Я беру тебя в мужья, — сказала она. На севере ходило поверье, что мужу с женой не подобает видеть друг друга в день свадьбы. Он сказал ей об этом, когда она прокралась в его спальню, которая вот-вот должна была стать и ее тоже. Она, смеясь так, как могла себе позволить, чтобы не разбудить родителей и гостей, заполонивших дом, ответила, что еще не рассвело, значит, это не в счет. Он не сумел найтись с ответом — или же не успел, потому что затем она прильнула к нему всем телом, пышным, упругим и манящим под тонкой тканью сорочки и распахнувшейся накидкой, и накрыла его губы своими. Ей пришлось приподняться на цыпочках, чтобы дотянуться, и тогда, едва он потерял бдительность под ее мягким, но решительным напором, она увенчала его голову венком из пионов. Он лег на золотые волосы подобно короне. Поддавшись соблазну, он потянулся было ей навстречу, и в тот же миг она выскользнула из его объятий подобно бесплотному духу или речной нимфе, и лишь благодаря венку он поверил в то, что их поцелуй не был сном. Это был первый поцелуй, что она ему подарила за все те годы, что они провели бок о бок, вместе взрослея и начиная видеть друг в друге кого-то больше, чем приятеля по детским играм. Дом, что он привык видеть заполненный гостями, но теми гостями, что вскоре после чаепития или ужина разъезжались и оставляли просторные залы пустыми, неожиданно заполнился шумом чужих голосов и шагов, шелестом тканей — то портные привезли невесте платья, — цветов, множеством различных запахов, музыкой. Арфа посреди гостиной залы сменилась несколькими новыми инструментами, мебель пришлось переставлять, чтобы вместить больше гостей, хотя герцог и обещал взять на себя заботы о гостях. Родители невесты и жениха были против и стояли на своем упрямо. Его губы, на которых был запечатлен поцелуй, горели всю ночь огнем, и он сомкнул глаза лишь к рассвету. А затем его разбудила мать, ворвавшись без стука и отдернув тяжелые шторы на окнах, пропуская в покои яркий солнечный свет. Она бросила короткий взгляд на венок, бережно оставленный им на сундуке, но ничего не сказала. В тот день, когда Фьоннен ор Рилиала и Киартан ор Сигилейф надели свои брачные пояса, в Мирраморе разразилась метель, но к тому моменту их хлопотливые родители, устроившие все торжество, хотя изначльно настаивали на том, чтобы перенести празднование в Сигилейф, уже пригласили гостей в пиршественную залу. Отец передал Фьоннен в руки жениху, и она лукаво улыбалась, зная, что в этот момент жених припоминает их краткое ночное свидание, а жених отчаянно краснел под ее пристальным взглядом. Этим она была похожа на мать. Он не знал, походил ли на отца, потому что никогда не видел его, ушедшего из жизни слишком рано. Когда Киартан застегивал пряжку на ее поясе, на пороге появился гонец от короля и королевы с поздравлениями, и жених зарделся вновь, не находясь, что ответить, и Фьоннен опередила его, бросив нахально: — Могли бы явиться сами, раз так жаждут пожелать счастья! Ее родители бросились к гонцу с извинениями, а Киартан, не отпуская ее пояса, притянул девушку к себе и, зарывшись лицом в волосы, прошептал: — Я так тебя люблю! Она рассмеялась так, как умеют смеяться лишь невесты, повенчанные с теми, кого любили всю жизнь. Тириг обнял ее сдержанно, но любяще и тотчас отстранился, Кела и Мейлис, посмеиваясь, спросили, провела ли мать с ней беседу о брачной ночи, а Ульда, отличавшаяся от Фьоннен лишь менее нарядным одеянием, но в остальном похожая на нее, словно отражение в зеркале, родившаяся на несколько минут позже, прижала ее к груди и долго не отпускала. Фьоннен обвила ее талию руками и уткнулась в плечо так, будто они расставались навсегда, пускай это была и неправда. — Если Киартен тебя обидит, я проткну его дедовым мечом, — прошептала Ульда ей на ухо. — Ты знаешь его так же долго, как и я, он и мухи не обидит, — рассмеялась в ответ Фьоннен и поцеловала ее в щеку. Они ни разу не расставались надолго за все те семнадцать лет, что провели вместе, а теперь их жизни разбежались петляющими тропинками в разные стороны, и они никак не могли отпустить друг друга. Наконец, мать обняла Фьоннен за плечи и напомнила про гостей, дожидавшихся начала пира, а отец взял под руку Ульду и украдкой смахнул слезу с ее щеки. Он воспитал пятерых детей, и с каждым из них было так же тяжело расставаться, как иным родителям — с единственным ребенком. Киартен был единственным дитя в доме, что слишком долго оставался бездетным, и ему не с кем было расставаться подобно тому, как прощалась Фьоннен с братом и сестрами, но его заключили в крепкие объятия по очереди герцог и герцогиня ор Сигилейф, Верховный агленианец и, наконец, мать. Брига попрощалась с ним молча, потому что все то, что можно было сказать, уже было сказано, а то, на что слов не хватало, Киартен и так знал сам. Он так долго учился называть тех, кого объединяли шпили и гербы герцогства Сигилейф, семьей, но теперь у него не осталось обратной дороги. Когда муж с женой покинули пиршественный стол, их побега не заметил никто из гостей, увлеченных вином, беседами, воспоминаниями, которые заполнили все, и игры прекрасной хозяйки праздника на арфе, которая все же сменила браанольских музыкантов. Когда они погасили свечи, наступила полночь, и белоснежная луна, выступившая из-за облаков на ясном небе после целого вечера метели, осветила их дальнейший путь. Невеста, которая еще не привыкла именовать себя женой, расшнуровала платье и нарядную блузу на муже и потребовала, чтобы он снял все, но оставил на голове венок. Он послушался беспрекословно и встал на колени у ее ног. Снизу доносились отзвуки музыки, но они этого не слышали, поглощенные юношеской любовью, что только начинает цвести полным цветом. Все гости разъехались — по домам — и разошлись — по покоям лишь ближе к утру, едва переставляя ноги от приятной усталости, и за столом остались только двое в свете проникавшей в высокие окна луны и нескольких догорающих свечей. Они не видели лиц друг друга в воцарившемся полумраке, но знали слишком хорошо, чтобы это и не было необходимо. Долгое время они сидели в молчании, наслаждаясь тишиной после долгого шумного дня. Затем раздался тихий шелест — она пересела в кресло рядом с ним и положила голову ему на плечо. Он наощупь нашел в темноте ее ладонь и сжал в своей. — В Сигилейфе праздник был бы пышнее, — сказала она, и он кивнул: — Но дети пожелали иначе. И вновь замолчали, припоминая другую свадьбу, что состоялась так давно, что впору было бы и забыть, но память все равно вдруг брала и выцепляла незначительные тогда и самые важные сейчас детали. У другой невесты на пышных волосах лежала диадема, у нее — венок из пионов, что ей преподнес самый дорогой человек на свете. Ее платье было столь же белым, что и снег за окном. Когда они произносили клятвы, они смотрели не на жениха и невесту, а друг на друга. Они подумали о том, сколько же лет минуло и осталось за спиной, как много изменилось и как некоторые вещи не изменились вовсе. Подумали о девушке, что наконец обнимает любимого ей юношу, и о той жертве, которую принесла или должна будет принести она, не представляя, что это будет за жертва. Подумали о том юноше, который с того самого дня, как герцогский сын и мирраморская графиня увидели в чужом ребенке своего сына и приняли в дом как родного, чувствовал себя чужим здесь, но неизменно находил успокоение рядом с девушкой, которая пыталась стать ему кузиной, а стала кем-то гораздо большим. Подумали о луне, что точно так же заглядывала в окна в их собственную брачную ночь, поделенную пополам, что была немой свидетельницей каждого мгновения счастья и горя, похожих друг на друга и отличающихся во всем. — Что же теперь будет? — спросила Мальга и подняла на него глаза — по привычке, хотя и различала черты его лица с трудом. Еще одна свеча потухла, и они больше чувствовали друг друга, чем видели. — А теперь мышка, — Кальв наклонился и поцеловал ее в лоб, — все начнется с начала.