***
К тому времени, когда Мальга вернулась в свою комнату, Тириг уже спал. От него пахло вином, но не так, как в последнее время — от Кальва, и Мальга склонилась к мужу, чтобы нежно поцеловать его. Ютящийся на краю кровати в ожидании нее, он выглядел очаровательно беспомощно. Чувствуя, что не сможет прямо сейчас заснуть, Мальга опустилась в кресло и некоторое время сидела, наблюдая за тем, как за окном начинает светлеть кромка неба. Ей даже показалось, что она, умиротворенная этим зрелищем, медленно погружается в сон, но заснуть совсем так и не успела, потому как раздался тихий стук в дверь. Мальга открыла ее, собираясь нагрубить всякому, кто посмел тревожить их с Тиригом покой, но, увидев, кто стоит на пороге, не сумела выдавить ни слова. Кальв протянул ей венок из малиновых пионов. — Где ты их взял? — прошептала Мальга. Она подалась было вперед, чтобы взять венок, но Кальв, словно передумав, отнял руку и сам надел венок ей на голову. На пышных светлых волосах Мальги, которые она распустила, едва вернулась в свои покои, цветы смотрелись подобно короне. — Боюсь, с этим вопросом надо обращаться к родителям. Я всего лишь позаимствовал те пионы, что мать выращивает в своей оранжерее. Кажется, в точно таком же венке ты выходила замуж. Губы Мальги тронула предательская улыбка. — Еще я нашел удочки, а лед еще не успел сковать Кробрун. — Мой муж спит… — попробовала было возразить Мальга. Ступая бесшумно, Кальв пересек порог комнаты и положил ладони ей на талию. Не отводя взгляда от ее глаз, он нащупал пряжку на брачном поясе и наощупь отстегнул. С тихим звоном пояс упал на пол. — Теперь у тебя нет мужа. Он протянул руку, и Мальга ее приняла. Она пошла бы за ним на край света. Он пошел бы за ней еще дальше.***
Они спустились к Кробруну по протоптанной тропе, и Кальв держал следовавшую за ним Мальгу за руку, то и дело оглядываясь, чтобы удостовериться, что она не спотыкается о корни, не замерзла, не запыхалась. Схватив по рассеянности первый попавшийся плащ, Мальга лишь за пределами замка поняла, что он принадлежит Тиригу. На серой шерсти остался его темный курчавый волос, от мехового воротника пахло Тиригом. Кальв свой плащ снял на полпути, несмотря на жаркие возражения Мальги, и теперь нес на сгибе руки. Он тяжело дышал от спешки и, придерживая плащ, чтобы тот не выскользнул, пожаловался, что ему жарко. — Не надейся разжалобить меня тем, что простудишься и будешь несчастно выглядеть в тысяче покрывал, — хмыкнула Мальга. Когда он болел в детстве, Мальга проводила все дни напролет у его кровати, читая ему вслух — она торопилась, из-за чего путала слова, принимая одни за другие, и меняла смысл прочитанного. Полностью сосредоточенная на том, чтобы удержать соскальзывающий с колен тяжелый том, она лишь смутно чувствовала, что Кальв не спит, но не замечала его счастливой улыбки. Книжка, которую она читала ему, была предназначена для того, чтобы учить детей читать их первые связные предложения, и состояла из простейших историй. Кальв вырос из нее три года назад. Он просто был рад, что Мальга с ним. — Я не хочу, чтобы ты меня жалела, — не оборачиваясь к ней, ответил Кальв. Деревья на крутом склоне, ведущем к реке, расступились, и они узнали место, где рыбачили в последний раз, еще даже не будучи помолвленными. — Я хочу, чтобы ты меня любила. Мальга придерживала длинную юбку, чтобы не наступить на нее в спешке, и смотрела под ноги. То и дело поднимала взгляд. Над Кробруном медленно поднималось рассветное солнце. Нимбом вставая вокруг светловолосой, как и ее, головы Кальва, оно слепило глаза. Ей почему-то захотелось плакать, а затем Кальв сбросил удочки и корзину для пойманной рыбы вниз и взял Мальгу на руки. Поднял ее легко, как пушинку, хотя после рождения третьего ребенка она располнела сильнее обычного, пускай под умело сшитым платьем это и не было заметно. Когда Кальв отпустил ее — у самой кромки воды, — Мальге показалось, будто от реки пахнет водорослями, травой и цветами. Закрывая глаза, она переносилась мыслями в то время, когда этот запах правда наполнял их дни. Дом в Мирраморе, дети, приобретенные связи и бесконечные визиты внезапно показались безумно далекими и ненастоящими. Ей показалось, что ее детство промелькнуло слишком быстро — закончилось прежде, чем она успела осознать его и насладиться им. Кальв забросил удочку первым. — Ты же понимаешь, что улова сейчас и здесь будет мало, надо было дождаться, когда река заледенеет? — спросила Мальга, нерешительно беря в руки свою удочку. Она легла в ее пальцы так же приятно и легко, как музыкальный инструмент. Вот только на рыбалке Мальга становилась совсем иной, нежели за арфой или удом. — Понимаю, а еще я помню, что ты всегда боялась ступать на лед и рыбачить через прорубь, — откликнулся Кальв. Улыбаясь, он становился похож на мальчишку. Пожалуй, во многом он и был — все еще — тем мальчишкой. — Не потеряй венок. В нем ты похожа на дух весны, пришедший в зимний лес, чтобы пробудить его своим жарким дыханием от морозной спячки. — Тебе надо писать стихи, — сказала Мальга. Поправила на голове венок и улыбнулась в ответ. Они рыбачили в молчании все то время, пока солнце повторяло свой ежедневный путь по проясняющемуся небу, лишь порой перебрасывались шутками, которые не понял бы более никто, кроме них, и замечаниями по поводу того, что сейчас происходит в Сигилейфе. Избегая имен тех, кого оставили в пустых покоях одних, они посмеялись над старым графом с севера герцогства, который на каждом зимнем празднестве начинал лапать служанок, принимая их за своих бывших жен — всех разом. Над браанольским музыкантом, не ожидавшим увидеть в Сигилейфе снег, потому что в Брааноле он является нечастым гостем, прибывающим с северными ветрами. Над всеми теми гостями, что вчера перебрали с выпивкой и только через несколько часов начнут просыпаться. Когда их тени слились с ними самими, Кальв закрепил удочку на берегу, устроился удобнее на бревне поодаль и вынул из-за пазухи сверток с флягой. Во фляге обнаружился все еще горячий травяной напиток, а в свертке — мягкий тыквенный хлеб, засахаренный каштаны и щедро приправленный специями кусок колбасы. Мальга села рядом и приняла угощение с благодарностью. Некоторое время они ели, не находя ни желания говорить, ни слов для этого, а потом Мальга спросила: — Ты изменял Бриге? Кальв вздрогнул и отвернулся, делая вид, что рассматривает покрывавший бревно серо-бирюзовый мох. Мальга молчала в ожидании ответа, и Кальв, поняв, что не сумеет этого избежать, ответил: — Да. Несмотря на все услышанное и сказанное ночью, Мальга поняла, что удивлена. — Ну и… с кем же? — Со шлюхами из борделей, когда я был слишком пьян и мне было слишком стыдно возвращаться домой, — сказал Кальв и криво усмехнулся — тому, насколько жалко звучали его собственные слова. — Я… не хотел этого. Никогда. — Видно, хотел, раз все-таки лег со шлюхой и заплатил ей, — тихо сказала Мальга. Желание язвить и отшучиваться исчезло само собой. — Нет, правда… я не знаю, зачем это делал. Он не мог видеть страданий Бриги и бежал от нее так далеко, как мог, отгораживаясь собственным грехом, не понимая, что делает. Он боялся обращаться к ней с лаской, потому что чувствовал, что, опечаленная и скорбящая, она его оттолкнет. Будто ее сердце сделалось ледяным и превратил его самого в лед, если он посмеет приблизиться. Будто она снова стала чужой, а у него, опустошенного после смерти трех детей, каждого из которых он ждал и любил всем сердцем, не было сил завоевывать ее опять. Он просто… — …пошел на поводу у своей слабости. Пошел по самому простому из путей, хотя никому из нас он не принес ничего, кроме страданий. — Ты причинил ей столько боли. — Я знаю, мышка, — сказал Кальв и поднял взгляд к небу. Мальге показалось, что он смахивает набежавшие на глаза слезы. Быть может, его всего лишь слепило яркое солнце, отражающееся от водной глади и белого снега. — Если бы Тириг поступил со мной так, как ты — с ней, я бы вышвырнула его из дома и из своей жизни. — Боюсь, что нет: дом-то принадлежит ему, — сказал Кальв и усмехнулся краем рта, и тогда Мальга тоже не смогла сдержать усмешки. — Ты считаешь меня жалким? — спросил он после некоторого промедления. Мальга кончиками пальцев стерла карамельный сахар в уголках рта. Тишина была наполнена шуршанием свертка, который комкал в руках Кальв, перешептываниями голых ветвей над головами, тихим журчанием реки. Мальга на мгновение замерла, думая, обо что теперь вытереть пальцы, и в итоге облизала их. И только потом ответила: — Нет. С чего ты взял, что считаю? — Я стал недостаточно хорош для того, чтобы графиня звала меня в свой дом наравне с маркизом или герцогскими дочерьми на чаепитие и хвастовство детьми, — с горькой усмешкой сказал Кальв. — Тебе никогда не нужно было приглашение, — серьезно ответила Мальга. — А я была недостаточно хороша, чтобы пить со мной в тавернах наравне с этими твоими… — она запнулась, подбирая слова, но в голову полезли лишь ругательства, которые она слышала как-то от одного из знакомых Тирига, — отвратительными пьянчужками и продажными девицами… — договорила она и зарделась, понимая, как глупо и по-детски это звучит. — Потому что ни один из них и мизинца твоего не стоит. — А кто стоит? — парировала, ухватившись за его слова, Мальга. Кальв пожал плечами: — Как минимум, королева. Они разом засмеялись, а затем между ними вновь повисло молчание, потому что они оба чувствовали, что брак со всеми его радостями и горестями заставляет жертвовать тем, что любил и чем жил до того. — И все же, почему я должна считать тебя жалким? — Я провожу дни в безделье, пока твой муженек вникает в перипетии политики. Пью и играю, и проигрываю все деньги, которые есть в моем кошельке, а когда выигрываю, этого не хватает даже на один отрез ткани для платья Бриги. Я никогда не умел быть идеальным сыном, как Юнидо… или идеальным братом. Мне казалось, я преуспел с Бригой, растопил ее лед, но в итоге снова все испортил и не сумел даже дать ей желанного ребенка. Я знаю, что не должен возвращаться в бордель, но рано или поздно ноги все равно приводят меня туда, а я слишком слаб, чтобы перестать… там я перестаю быть тем Кальвом, за спиной у которого только горести и боль. Когда Мальга открыла было рот, чтобы ответить, у нее в памяти вдруг всплыло лицо отца. Изуродованное шрамом, но все равно милое и родное. Она знала, что все детство и юность он был никем, что ему пришлось отвоевать герцогское кресло, перстень с профилем волка и замок, которые принадлежали ему по праву рождения. На войне в Хельмгеде он обзавелся шрамом на виске — от меча — и теми шрамами, что не видел под дублетом никто, кроме его семьи. Он ступал осторожно, время от времени обращаясь к трости, припадал на искалеченную в молодости ногу и хмурился больше по привычке, чем по складу характера, потому что за всю жизнь повидал больше горя, чем счастья, но неизменно находил улыбку для своего дитя, ласковое слово для жены, похвалу для Верховного агленианца. Его стараниями замок ор Сигилейф вернул себе многовековую мощь, которой в свое время лишился, и тепло. Она знала, что их отец ни разу не повысил голоса на мать, не взглянул на другую женщину, не притронулся к вину больше, чем подобало, не пересек порог игорного дома. — Что ты можешь знать о горе и боли? — бросила Мальга, не желая того. — Мать с отцом души в нас всех не чаяли, приняли Бригу с распростертыми объятиями, были с тобой после каждых родов, а ты просто… упиваешься жалостью к себе. Она хотела найти в себе силы для прежней колкости, но вместо этого слова вырвались изо рта, серьезные и печальные, а Мальге на глаза навернулись слезы. «Неужели зрелость приходит вот так — в такие моменты?», подумала она, поднимая глаза к небу, лишь бы не встречаться взглядом с Кальвом. Не в тот момент, когда она стала хозяйкой столичного дома и впервые вышла в свет как жена, не в тот, когда разрешилась первым ребенком, не в тот, когда на ее талии сомкнулся брачный пояс. Но в тот, когда осознала, как во многом она оставалась слепа, как глупо она — они с Кальвом и Кальв один — поступала до сих пор. — Ты все еще остаешься ребенком. Избалованным ребенком, — сказала она, обращаясь не только к брату. — И если ты думаешь, что жалеть себя и искать спасение в объятиях шлюхи — это выход, то ты не заслужил Бригу. Кальв осторожно поправил у нее на голове венок. — Я люблю тебя, мышка. — А я тебя, Кальв, — откликнулась она устало и положила ему голову на плечо. Она не сказала про Тирига и не спросила язвительно про Бригу, потому что та любовь, что связывала их кровными узами, была иной, не похожей ни на какую другую и неповторимой. Гораздо сильнее ей хотелось спросить про иное — капризно скривив губы, стребовать с него обещание, что отныне их жизнь в Мирраморе будет иной, что его непривычно широкие и длинные улицы, светские приемы и визиты, люди, которые были им так же глубоко безразличны, как они — дороги друг другу, более их не разлучат. Но это испортило бы, сломало воцарившийся наконец — между ними и в их душах — мир, да и требовать от Кальва то, чего они оба не сумеют исполнить, было глупо. Она слышала, что в древности люди приносили жертвы в знак того, что они пересекают границу между детством и взрослой жизнью и становятся старше. То было среди старых племен, что не знали ни замков, пронзающих своими шпилями небо, ни извивающихся на пергаменте букв, но Мальга поняла, что, несмотря на минувшие века, что-то все равно не меняется и, видно, не изменится никогда. — Я возомнила, что стала взрослой — как отец с матерью или Верховной, — как только оказалась увенчана перед брачным алтарем. Но, мне кажется, на самом деле я оставалась ребенком все это время, — тихо сказала она. И не стала добавлять, что, кажется, пересекла границу детства лишь теперь. От этой мысли ей было горько, будто она теряла безвозвратно что-то чрезвычайно важное, без чего жизнь станет тяжелее и невыносимее. — Я тоже, — откликнулся Кальв. — Мне хотелось бы вечно оставаться тем ребенком, что рыбачил здесь со своей младшей сестрой. Их удочки задрожали и дернулись, но ни один из них не тронулся с места и даже не посмотрел на воду. Двое детей вошли в Сигилейф с пустой корзиной и полными сердцами, и там, где они проходили, на снегу оставался след из лепестков малиновых пионов, осыпающихся с венка, который они разделили пополам и вплели в волосы друг друга.