Us

      Мэдди Перес слушала рассказы подружек, поцеловавшихся в первый раз в лето перед их седьмым классом, и все будто бы назло ей, на каникулах, одна за другой. Это были те девчонки, с которыми она обменивалась ничего не значащими на самом деле браслетиками дружбы, ходила к ним с ночёвкой и красила их для «домашней фотосессии» с лёгким налётом лолитовой проституточности. Её не слишком далёкие подружки хотели порвать всех соперниц на Фэйсбук выкладкой едва ли приличных фото с размалеванными лицами и торчащими лямками лифчиков. Мэдди, носившая в ту пору кольцо невинности, сдавливавшее ей безымянный палец узкой полоской низкопробного серебра, оставлявшего зелёный след металлического окисления на коже, едва сдерживалась, когда в очередной раз слышала «об этом».       Она-то ни с кем и никогда. Даже чмоком в губы. И уж тем более с попытками сожрать чье-то лицо.       Одна, другая, третья. Ночные хохотки в пижамах и истории о том, как парень из десятого класса принял Кэсси, созревшую и оформившуюся быстрее всех, за ровесницу и чуть не загнал ей язык по самые гланды, да так, что Кэсси едва могла дышать. Мэдди смотрела на блестящие глаза подпевал и задавалась молчаливым вопросом, а где, собственно, её похотливый принц-старшеклассник с личным автомобилем и прорисованными кубиками пресса.       Ещё с того времени, как Мэдди в своём нежном возрасте нацелилась покорить Олимп конкурсов красоты, вбив себе в голову, что жизнь в парах лака для волос − это предел мечтаний начинающей старлетки с амбициями Синди Кроуфорд, мать обнаружила в ней хорошую и одновременно опасную черту − безграничное упрямство, способное в плохие дни завести Мэдди не туда. Так она неделю сидела на воде и яблоке в день в свои девять, когда одна дотошная недалекая мамашка другой девочки, взявшей первое место и оставившей Мэдди позади, то есть, с утешительной грамотой второй, ляпнула, что дело в «детских щечках».       Мэдди искала изъяны в себе. Мэдди принималась за устранение недостатков и пробелов с мощью тарана и выбирала абсурдно-радикальные методы борьбы.       Вместо того чтобы найти подходящего безобидного мальчика для поцелуев и репетиций на помидорах, она нашла кого-то, кто трахнул её на пляже. Мэдди помнит, что под резинку трусов от купальника ей забился песок, и ещё что от долгого лежания на солнцепеке у неё неожиданно разболелась голова, из-за чего она никак не могла сосредоточиться на попытках того сорокалетнего секс-волонтёра как следует наслюнявить ей шею. И, конечно же, Мэдди осталась для мужика оскорбительно сухой. Перес соврала, чтобы никого не расстраивать и не чувствовать себя дефектной и виноватой, что дело в каких-то там вымышленных таблетках, а так ей все даже очень нравится.       Неприкрытая неумелая ложь, но тогда Мэдди поняла сразу несколько вещей, и это круто изменило её жизнь, что, на самом деле, не так, потому что в четырнадцать любое событие кажется поворотной точкой пути. Во-первых, она могла больше не носить дурацкое кольцо, и мама, редко вообще говорившая с ней о чем-либо, не стала спрашивать, когда Мэдди молча и без лишней демонстративности сняла колечко и оставила его в шкатулке для своих безделушек вместе с уколами совести. Мать заметила за ужином в тот же вечер, просто опустила выразительно-вопрошающий взгляд на внешнюю сторону ладони дочери, там, где красовался лёгкий зеленоватый тинт, повторявший ободок отсутствовавшего кольца. Отец, никогда ничего не замечавший, не заметил снова.       Во-вторых, Мэдди обнаружила удивительную непривлекательность секса конкретно для неё: беспонтовая шумная возня, словно придуманная для того, чтобы какой-то мужик почувствовал себя лучше и круче. Вероятно, взбудораженность первопроходцев среди девчонок её круга, планировавших распрощаться с девственностью или искавших любой возможности ступить на тропу − это результат работы самой настоящей подростковой пропаганды. Планетарного, мать его, масштаба. О том, что Мэдди не особо и довольна, а, если быть точнее, отчасти даже разочарована, узнала только Кэт Эрнандес. Никому другому Мэдди довериться не могла, просто потому, что знала: Кэт, девчонка с мозгом и гигантскими хлопковыми трусами-антисекс, не распрощается с невинностью лет до семнадцати, а то и дольше.       В-третьих, Мэдди, сделавшая «это» первой в их компании, автоматически стала самой крутой, а чем ты круче, тем больше тебя любят.

***

      До внимания, дешёвого эквивалента любви, она была жадной, голодной, а значит, готовой поглощать без разбору, как булимик, дорвавшийся до набитого холодильника ночью посреди очередной эмоциональной трясины.       Мэдди гуляла босыми ступнями по влажной после полива лужайке, завлекая престарелого (по её меркам, хотя ему было что-то около сорока) соседа белыми полосками кожи, оставшимся от лифчика купальника на карамельных плечах. Они встречались взглядом много раз. В засушливое лето перед старшей школой сосед выбирался на участок своего гигантского дома с длинным поливочным шлангом и зазывно-расстегнутой рубашкой на манер отвязного парня с Гавайев. У соседа была классная чёрная машина, веранда с видом на искусственное озеро и маленькая смешная собака, намекавшая на статус хозяина средней рыночной ценой на щенка. Но сам сосед − олицетворение сальности: приличное брюшко, давившее на ремень хлопковых брюк, пробивавшиеся на груди курчавые волосы и недоразвитый, как бы чуть вдавленный в голову подбородок.       Мэдди не была идиоткой и хорошо понимала, что значит, когда тебе и твоим оголенным ногам скользко улыбаются в метафоричном процессе полива травы. Отец, лениво залипавший в телешоу на маленьком экране телефона и развалившийся в шезлонге во время того, что он гордо звал послеобеденной сиестой, предпочитал делать вид, словно ничего не происходило. В его бесконечной безработице любой день − одна сплошная сиеста.       − Я поздороваюсь с соседом? Он позвал меня выпить лимонада, − спросила Мэдди с преувеличенным воодушевлением, с надеждой на то, что отец вот прямо сейчас скажет свое резонное авторитетное «нет», поняв, как плохо пахнет эта история. Вместо ответа отец кратко пожал обгоревшими плечами, оторвал равнодушный сонливый взгляд и посмотрел как бы сквозь Мэдди и одновременно на неё.       А может, он действительно не видел. Или видеть не хотел.

***

      В начале старшей школы Мэдди любит себя до одурения, так она говорит, когда речь в сотый раз заходит об уверенности, привлекательности или том, что Кэт без всяких долгих расшаркиваний называла емким «ебабильность». Или да, или нет. Мэдди Перес в этом смысле попадает во все списки «хочется, но обломно», потому что её жизнь отличницы лёгкого поведения была поставлена на паузу − о сексуальных подвигах, свершавшихся за закрытыми дверьми, Мэдди предпочитала не распространяться, тем самым, того вовсе не ожидая, добавив себе пунктов в глазах спермотоксикозных старшеклассников. Было принято считать, что Перес чертовски хороша собой, но никому не даёт, а запретный плод, как известно, сладок.

***

      Иногда ей совсем уж плохо. В такие дни она зажимает между пальцами складку кожи на талии и расслабляет живот, рассматривая себя со всех сторон в зеркале. В таком состоянии Мэдди Перес считает, что похожа на глубоко беременную, а ещё при определённом повороте головы заметно, как сильно выступают её уши, прямо-таки торчат, как у Дамбо, глупого слона из глупого детского мультфильма. От недавней эпиляции кожа её рук горит при соприкосновении с одеждой − что-то пошло не так и обернулось адским раздражением, но мать, отправившая её в салон, в котором она и работала, заверила, что такое бывает.       Мэдди ненавидит все эти старания. Возделывание почвы, часы, проведённые в кресле салона красоты и у зеркала с пинцетом в попытках избавиться от мерзких волос у сосков или, к примеру, над губой. Отвратительно, а ведь совершенство − в деталях, дьявол − тоже там. Кожа рук все ещё горит. Ритуалы красоты − это экзекуция длиною в жизнь. От накладных ресниц за десять часов носки болят веки.       − Я красивая, мам? − Мэдди не показывается без полного парада и выведенных в изумительной графичности стрелок даже тогда, когда мать зовёт её спуститься вниз и закончить с посудой. Временами мать спрашивает, не больна ли чем Мэдди, когда та всего-навсего попадается ей на глаза умытой.       − Конечно, детка, − уши режет акцент, пробивавшийся у миссис Перес по усталости после долгого рабочего дня.       Мэдди не верит. Вообще-то, ни мать, ни уж тем более отец никогда не говорили ей, что она хороша собой или что они её любят. Последнее случалось реже, чем снег в Калифорнии, то есть, было скорее аномалией, чем устоявшейся нормой.

***

      Кэт, их недоделанный мозгоправ на всю компанию «классных девчонок», пересмотревших «Сплетницу», предположит за ночным сбором у Перес, что дело в первую очередь − в запрете на любовь к себе, в ограничении на осознание собственной ценности, что бы это ни значило.       − Если каждая девчонка на планете поймёт, что она никому ничего не должна, кроме себя самой, нас будет не остановить, − после бутылки сидра Эрнандес распирает на манифесты во славу женской силы. − Что даже родители, которые не знают, что делать со своими детьми сегодня, не сломают нас.       − Это ещё как? − Кэсси, прятавшая свою тайну надлома за семью замками, подпирает щеку и старается выглядеть непринуждённой. В разговоре об абстрактном она неумышленно ищет облегчения собственной боли. Мэдди раскладывает всю клиническую картину и без Кэт, и тогда у той закрадывается тень сомнения.       − Нелюбовь. Жестокость. Или, что ещё хуже, безразличие.

***

      Ее золотые браслеты звенят в такт каждому хлопку, Мэдди хлопает в ритме танца, зазывно выписывая бёдрами восьмёрку, и снова, сливаясь в одно с битом. На лице пляшут огни стробоскопа: синий сменяет фиолетовый, размывается в кроваво-красный, ретуширует неоном потекшую в уголках глаз тушь и залом консилера в складке нижнего века. Она пьяна и далека от того, чтобы избежать неприятностей, музыка разжимает хватку холодных липких пальцев несвободы вокруг горла, украшенного ободком чокера, словно так и просится. Посади на поводок.       − Мэдди, тебе хватит, − советует Кэт, единственная, кто согласился с ней отправиться на тусовку студенческого кампуса в двух часах езды. Родители бы убили Кэт за такое, если бы узнали, куда сунулась их дочь, поэтому Кэт сказала, что осталась у Мэдди, а Мэдди сказала, что отправилась на танцы и что не вернётся домой до утра.       Или вообще никогда не вернётся.       Это далеко не лучшее место для новых знакомств, когда тебе около семнадцати, и все с натяжкой, а ещё ты знаешь, что в протянутом стаканчике приветственного напитка может оказаться какая-нибудь неожиданная дрянь, отшибающая память до той крайности, где даже не вспомнить, кто из уродов-студентиков решил устроить несанкционированную групповушку.       Мэдди думает, что танцует для себя, позволяя чьим-то горячим большим ладоням устроиться на её талии и животе, притереться пахом к выпяченной заднице, разыграть акт пьяного соблазнения с последующим обломом просто за тем, чтобы убедиться: она может нравиться, её хотят, её бы трахнули, если бы позволила зайти дальше ладони, так и не успевшей забраться под лифчик.       Именно там их сводит с Нейтом Джейкобсом, присматривавшимся к девчонке из его школы целый вечер. Он хочет убедиться, что девчонка не из тех, кто бежит в туалет по первому зову после водки с соком, ведь зачем соглашаться на посредственное и уже побывавшее в использовании, если можно получить лучшее.       Нейт Джейкобс цепляет её, пьяную, а потому чувствительную и честную, когда Мэдди громко пытается отшить партнёра по танцу, решившего узнать, в трусах ли она или нет, опытным путем. Джейкобс в свои семнадцать вынужден наклоняться при входе в школьный автобус, чтобы не удариться лбом, и в плечах он как полтора старшеклассника средней комплекции. С ним мало кто согласится спорить.       − Тебе лучше отстать от неё, − Нейт только понижает голос в знак первого предупреждения, второго не следует, потому что парень трезво оценивает свои силы и, вскинув в знак мира обе ладони вверх, трусливо идёт на попятную. Ссыкло, думает Мэдди, ещё секунду назад чуть не назвавшая себя жертвой пьяного изнасилования. Её Дон Кихот смотрит с вызовом, чего-то ждет.       − Что?       − Не хочешь меня отблагодарить?       Мэдди думает о самом очевидном и вспыхивает в оттенок алого.       − Не хочешь пойти нахрен?       − А что, если я тебе скажу, что я не из таких? − она веселит его, такая разгоряченная, праведно-негодующая, хотя у него на лбу написано, что он из высшей лиги, подобных ему девчонки разбирают быстрее, чем трусы на распродаже в Victoria's Secret. − Что, если все вело нас к этому моменту?       Он срисовал её пару недель назад на тренировке, но и думать уже забыл, забегавшись по делам с отцом, и именно поэтому вся эта чепуха про предопределенность кажется наполненной смыслом.       − И что это значит? − Мэдди складывает руки на груди, показушно отвергая его протянутую ладонь, Нейта смешит ещё больше. Едва может ровно стоять, а умудряется огрызаться.       − Сходи со мной на свидание.       − Ладно, − в формате одолжения Мэдди соглашается быстрее, чем успевает подумать, и быстрее, чем узнает его имя от него самого, неохотно вложенная ладонь в ладонь скрепляет обещание. − Я Мэдди. Мэдди Перес.       Я знаю.       Ему известно, как её зовут, с кем она общается, с кем не-трахается, прослыв горячей девственницей, какую музыку слушает, где живёт и что любит пить. Нейт проделал кое-какую работу. Он оставляет прохладный поцелуй на внешней стороне мягкой женской ладони, представившись:       − Нейт Джейкобс.