Пока цветут васильки

Грозовое племя давно бодрствовало: на краю лагеря зевали заспанные оруженосцы, и барахтались возле детской неугомонные котята; кто-то из котов лежал в лучах взошедшего светила, вылизывая всклокоченную после сна шерстку, кто-то сидел в кругу знакомых и близких, выслушивая рассказы и байки. Охотничий патруль успел вернуться назад. Уставшие охотники лежали рядом с кучей с добычей, и старейшины, вылезшие погреть потрёпанные шкурки на солнце, уплетали дичь, что-то изредка бросая не то друг другу, не то удачливым добытчикам. Беркут влетел в лагерь, не глядя на проснувшихся соплеменников. Кто-то удивлённо глянул ему вслед, но кот не обратил на это внимания. Взгляд его блуждал по поляне, и с каждой секундой сердце отбивало неровный удар, а когда воин понял, что не может разглядеть среди множества спин знакомую пёструю фигурку, грудь и вовсе сдавило от досады. «Где же он?» Бересклет, пожалуй, был единственной персоной, с которой Беркуту не было тошно проводить свое время. Воин помнил, что ещё со времён детской этот кот постоянно находился рядом с ним. Помнил, что, когда котята звали их играть и он, хмуро отводя взгляд, уходил в самый дальний угол палатки с уверенностью в том, что никто больше к нему не притронется, через несколько мгновений что-то мягкое касалось его плеча, и мордочка Бересклета, удивлённого и обеспокоенного, вставала перед глазами. И до сих пор в ушах звенел ещё неокрепший голосок, раз за разом повторяющий: — Почему ты не хочешь с ними играть? — Не хочу — не играю, какая тебе разница? Подобные диалоги не были для них редкостью. — Вечно ты на всех дуешься. — Это мое дело. — Твое-твое, — котенок раздосадовано порыл лапкой песчаный пол детской, — а мне надоело, что из-за тебя мы не можем ни с кем повеселиться… И сколько бы раз Беркут не поднимал морду, спрятанную в собственном хвосте, сколько бы не прижимал уши к голове и не произносил одну и ту же фразу: «Хочешь играть — играй, » — результат всегда был одинаковым. Бересклет хмурился, мордочка его принимала выражение полной сосредоточенности, смешанной с легкой обидой, — Беркуту всегда было интересно наблюдать за тем, как ведётся внутренняя борьба в его душе — и в скором времени он с тихим вздохом ложился рядом, зарываясь носом в шерсть брата не то чтобы подбодрить его, не то чтобы самому спрятаться от внешнего мира. Он никогда не хотел оставлять Беркута в одиночестве, и тот прекрасно это понимал. Спокойный, миролюбивый и, как казалось бурому воину, чрезмерно чувствительный, порой Бересклет раздражал Беркута своими взглядами на жизнь, но кот закрывал на это глаза и старался держать язык за зубами. «Мой бедный наивный братик… Должно быть, рано или поздно он поймет все реалии этой жизни». Эта мысль не раз проносилась в голове юного воина, когда он смотрел в чистые, цвета весеннего неба глаза Бересклета, однако он не осмеливался произносить ее вслух. Останавливала его излишняя сентиментальность брата, или это было банальное чувство привязанности, не позволяющее выяснять отношения с единственным близким существом — этого Беркут сказать не мог. Ему вообще не нравилось размышлять на подобные темы. Он просто знал, что не хочет потерять Бересклета, наивного, по-детски добродушного, слабохарактерного, но все же родного ему кота. Отсутствие брата лишь сильнее огорчило и без того взвинченного воителя, и гнев, все ещё клокочущий где-то в груди, закипел с новой силой. Кот хлестнул себя хвостом по боку и хотел было направиться к куче с добычей, как вдруг знакомый голос окликнул его откуда-то со стороны: — Беркут! Воин резко обернулся. Там, где за зелёным туннелем папоротников виднелась полянка рядом с поросшей мхом скалой, принадлежащей их целителю Калиннику, появилась морда Бересклета, а следом, прихрамывая на переднюю лапу, появился и сам кот. Приглядевшись, Беркут заметил, что его лапа была густо обмотана паутиной. — Что с тобой? Подойдя к брату, Бересклет невесело усмехнулся: — Возле лагеря, недалеко от Большого платана, пчел — просто пруд пруди. Не обошлось без передряги во время охоты… Болит, зараза, кошмарно. Не советую тебе соваться в то место, если не хочешь разделить мою участь. — А с чего это их так много развелось? — Донник, — кратко ответил воин, — донник разросся. А он, как оказалось, очень привлекает насекомых. Беркут кивнул, глядя в землю немигающим взглядом. Появление брата лишь на несколько мгновений смогло отвлечь его от невеселых мыслей, но вот они снова начали закрадываться в сознание, комком сгущаясь где-то возле сердца и спутывая все внутри. Голос Кулика вновь зазвенел в ушах, и Беркут сжал зубы, понимая, что хочет слышать не холодно цедимые слова о наставничестве, оруженосцах и недоученном отребье, а сдавленное шипение, говорящее о боли, жалобный скулеж и тяжёлое дыхание, какое вырывается из груди в минуты настоящих страданий. Он хотел, чтобы Кулик, а лучше — весь его отряд, получил по заслугам за свою неукротимую дерзость. Бересклет аккуратно ступил на травмированную лапу, но тут же поморщился и поднял ее над землёй. — Надеюсь, завтра будет легче. Он поправил зубами съехавшую повязку, а Беркут вдруг уставился на него, словно в забытье, и в голову ему начала закрадываться весьма хитрая мысль. — Погоди… Ты сказал: донник? Бересклет удивлённо вздернул морду. — Да… Это трава такая. Калинник сказал, что пчелы и осы любят его и часто вьются вокруг. Беркут снова кивнул, и Бересклет непонимающе склонил голову набок. Заглянул в серые глаза, окунулся вглубь двух черных щелочек зрачков и в следующий миг, должно быть, немало напрягся: эти глаза полыхнули поистине жутким огоньком. Серые глаза, холодные, хищно горящие, уставились в беззлобные голубые, и, кажется, даже воздух задрожал от повисшего напряжения. А в груди у Беркута все радостно затрепетало: теперь Речные воители получат сполна…

***

— И что же он сказал? Сидя в тени растущей по краям лагеря ежевики, Бересклет обвил лапы хвостом и внимательно слушал рассказ брата, периодически прерывающийся, стоило Беркуту впиться зубами в тело тощего дрозда, вытащенного из общей кучи. Старейшины, наконец, насытились свежей едой и теперь, выгибая спины и сонно зевая, расходились кто куда, уступая место у кучи с добычей оставшимся членам племени. — Сказал Багульнику держать язык за зубами, — Беркут вырвал несколько пёрышек и брезгливо сплюнул их на землю, — а потом заявил, что от меня, как от воина, никакого проку не будет, и долго в морду мне смотрел, будто что-то разглядеть пытался… — Да какое ему дело до того, какой ты воин? — Возмутился пестрый котик, и усы его от искреннего негодования растопырились в разные стороны. — Вот и я о том же говорю. Кто он вообще такой, чтобы судить меня, и что хуже — называть отребьем? — Подонок он, вот и все. Я бы не хотел с ним связываться. Беркут не удержался от того, чтобы презрительно фыркнуть. Под его лапами уже образовалась целая кучка из перьев. Кот вырывал их с таким зверством, будто выплёскивал на дрозда всю злобу, что накопилась в его душе, и они обессиленно опускались на землю, пачкаясь в пыли. — Подонок, подонок. А что нужно делать с подонками? Правильно: ставить на место. И мы оба знаем, как это можно сделать. Он испытующе уставился на брата, ожидая ответа, и глаза его загорелись с новой силой. Когда Беркут рассказывал Бересклету свой план, тот слушал его с удивительнейшей покорностью, но не без изумления. Его взгляд был прикован к земле: кот будто бы рассматривал свои лапы, в которых вдруг нашел что-то на редкость интересное. Лишь изредка голубые глаза отрывались от созерцания данного зрелища, чтобы взглянуть на Беркута не то скептично, чуть смущённо, не то и вовсе с неодобрением. Теперь же, когда серые глаза лихорадочно поблескивали на свету и когти чертили на земле тонкие полосы, когда Беркут начал заново смаковать подробности придуманного им плана, голос Бересклета прозвучал спокойно, но серо-бурый воин, тем не менее, уловил в нем напряжённые нотки. Видимо, коту требовалось много сил, чтобы держать себя в лапах в данный момент. — То есть, ты хочешь использовать цветы донника, чтобы привлечь пчел на территорию Речных котов?   — Молодец. Суть плана, которую я успел повторить раз пять, ты понял. Я хочу, чтобы Кулик… Вдруг Беркут замолчал, заметив, как изменилась морда брата. Во все глаза он уставился за спину воителя, и тот, навострив уши, почувствовал, что сзади кто-то стоял. Кот обернулся. В нескольких лисьих хвостах от сидящих замерла коричневатая кошка, и пятна разных цветов — бурые, почти черные и рыжеватые — подобно ряби на воде испещряли ее пушистую шерстку. Ее большие широко расставленные уши повернулись к двум котам. Было ясно, что кошка шла мимо, но обрывок разговора, услышанный ненароком, ее немало заинтересовал. — Вы что, встречались этим утром с Речным племенем? Она с трудом скрывала свое непонимание, но Беркут не мог понять его природы. На самом деле он и вовсе не задумался от этом. Сердце дрогнуло где-то в горле, перевернулось, выписало немыслимый кульбит и, казалось бы, остановилось. Он ненавидел эту кошку все душой. Должно быть, никогда больше он не испытывал такой гаммы эмоций, какую вызывал один краткий взгляд в эти серые глаза, которые так походили на его собственные и большую часть времени светились пеленой презрительного и равнодушного выражения. Он едва ли не приходил в бешенство, улавливая в воздухе знакомый запах пряных трав и нотки чего-то пыльного, но приятного. Каждый раз он презрительно кривился, стоило им столкнуться нос к носу в проходе, служащем выходом из лагеря, и царапал когтями землю, провожая удаляющуюся кошку взглядом, каждый раз демонстративно поворачивался спиной, стоило им оказаться в одном патруле, и на собраниях племени делал все, чтобы сесть от нее подальше. И все бы было спокойно, ничего бы не тревожило Беркута в этой ситуации так сильно, если бы не один простой факт: двух соплеменников объединяло ничто иное, как кровное родство. Этой кошкой была его мать. Бражница уставилась на сыновей с прищуром, но Беркут не соизволил ответить на ее вопрос. Вместо этого он оскалил зубы и, негромко, но грозно зашипев, процедил: — Пойдем отсюда, Бересклет. Наши вопросы не должны волновать никого из здесь присутствующих. Бересклет повиновался, и они, не сговариваясь — в этот момент из их уст не вылетело ни единого слова — направились прочь из лагеря. Беркут шел и чувствовал, что взгляд холодных серых глаз буквально сверлит его спину. Бражница смотрела ему вслед: он чувствовал это, даже не глядя в ее сторону. Однако у самого выхода кот все же не смог удержаться; остановившись на секунду, он глянул назад через плечо. Кошки давно не было на поляне, но на душе у воина остался осадок, словно она стояла здесь же, рядом, и все так же внимательно наблюдала за ходом их разговора. — Не хватало ещё, чтобы все в лагере начали слушать, о чем мы говорим. — Лучше скажи мне, когда ты собираешься приводить свой план в действие? Они двинулись через лес. Жёлтый диск солнца давно поднялся над макушками деревьев, и лучи, наконец-то окрепшие, стойкие, начали пробиваться сквозь листву, разбрасывая по земле россыпи солнечных зайчиков. Лапы несли Беркута сами по себе. Он не замечал, куда идёт, не замечал рядом с собой фигуру брата — один лишь рыжеватый силуэт мелькал где-то сбоку, однако это ни на йоту не могло привлечь внимания идущего. Ему не терпелось претворить свой план в жизнь. Не терпелось настолько, что подушечки лап начало в предвкушении прокалывать. Мысли лихорадочно метались в голове, словно пчелиный рой, и одна путала другую, сбивая с толку и раздражая. Беркут никак не мог понять, когда же стоит пробовать сделать задуманное. И вот, когда воин готов был взвыть от отчаяния, совершенно запутавшись в себе, в нос ударил странный сладковатый запах, за которым последовал не менее странный звук. Кот поднял взгляд от собственных лап и обомлел: перед ними, направляя зелёные листочки вслед за небесным светилом, раскинулись заросли донника. Жёлтые цветочки рассыпались по полянке, подобно бликам на реке, и десятки пчел, суетливых маленьких насекомых, сновали туда-сюда, что-то недовольно бурча себе под нос. И тогда Беркут понял, что больше не может медлить. — Мы сделаем это сегодня. Прямо сегодня, Бересклет.