☠☠☠
Хосок с обидой поднимает глаза и поджимает губы. Ведь это уже слишком. Слишком — демонстративно его не замечать, слишком — толкать плечом, когда Намджун проходит мимо, слишком — терпеть жестокие нападки со стороны абсолютно левых людей, которые всем своим сдохшим нутром пытались угодить Ким Намджуну. И сейчас тоже — слишком. Он медленно собирает разбросанные мятые тетрадки и с дикой болью в разбитых коленях встаёт. Юнги стало хуже. Он практически отказывается от еды, больше не стесняется своих огромных фиолетовых синяков под угасшими, постепенно мертвеющими глазами и редко встаёт, даже больше не поворачивается в сторону старшего брата. Потому что чёртова операция стала для них непреодолимой преградой, тем, что пройти уже невозможно. И Хосок в отчаянье. Потому что Ким Намджун не поможет. Но Юнги не умрёт. Хосок об асфальт расшибётся, но найдёт деньги. Хоть органы свои распродаст, себя на запчасти разберёт, грудью против самолёта попрёт, но ещё и брата он смерти не отдаст. Потому что Юнги ещё заслужить нужно. Только вместо борьбы за вечное и прекрасное он получил очередную пощёчину, или, например, как сейчас, подлый толчок в спину, из-за которого Хосок стремительно слетел с последних ступенек. А всё потому, что местный король всея универа посчитал нужным его немного «поторопить» и помочь спуститься. Какая, однако, заботливая сука. Всё-таки надевать джинсовые шорты в универ оказалось действительно плохой идеей, посадка была не очень мягкой и безболезненной. Хотя Намджуну определённо понравилось. Он хмыкнул с довольной усмешкой и внимательно посмотрел на перекошенное Хосоковское лицо, с жадностью оглядел разбитые коленки, провёл языком по губам. Хосок лишь на секунду поднял разозлённый взгляд и обжёгся — в тёмных расширенных зрачках было нечто похожее на пламя. Раскалённое красное железо вбирало в себя как можно больше чужой крови и злости. Намджун хотел, чтобы Хосок его возненавидел, чтобы постепенно наполнялся эмоциями и разлетался на части без возможности их выплеснуть, чтобы так и перегорел, пуская трещину за трещиной. Но пусть идёт на хуй. И даже если первая огромная трещина уже пошла, Хосок заклеит её лейкопластырем и продолжит улыбаться дальше, до самого конца. Он не сломается. Намджун посильнее сжимает кулаки, потому что вновь не получилось. И это, сука, пиздец, как бесит. — Ты слепой или на очки денег не хватает? — Хосок вздрагивает и стирает ладонью выступающие капли сочно-красной крови. Скрывает просочившиеся слёзы непередаваемой обиды. Скоро у него появятся ещё одни почти незаметные шрамы, только о них он думает в последнюю очередь. Ведь страшнее сейчас всепоглощающий вой в сердце — холодный, режущий, терпкий. Больно так, что уши закладывает. Почему-то кажется, что слёзы сейчас будут самым верным выходом, слабость тоже простительна. НО не здесь. Хосок прокусывает нижнюю губу, жмурится и улыбается. По-доброму, задорно, весело, как будто не существует никакой вражды и никаких «были лучшими друзьями, а стали лучшими врагами». Да и разве возможно по-другому? Хосок не умеет. «Прошу, помоги мне, не отворачивайся. Ты так мне нужен.» Но вместо этого: — А у тебя на совесть. Только её не купишь, даже если ты будешь зарабатывать миллиарды, — скрывать жуткую боль Хосок научился уже чертовски давно. (И правда в том, что нет никого лживее его.) Кровь с губ благополучно слизывается языком, слёзы высыхают, так и не докатившись до этих губ. Намджун приподнимает левую бровь, недоумевая, как у его бывшего друга ещё хватает смелости что-то ему говорить. «Я тебя ненавижу. Ненавижу настолько, насколько люблю и нуждаюсь.» — Говорит мне безродный голодранец, — морщится Намджун и спускается вниз по ступенькам. — Почувствовал? И какого? — Что почувствовал? — на ногах остались красные разводы, в душе — отвратительный привкус пороха и ладана. Запахло смертью. Последней секундой, разрывающей плоть болью, страхом. Кровавое зарево возвело серые дождливые небеса и обрушилось крупными каплями ледяной воды, которая кажется теперь кислотой — такой же угасающей, разъедающей, огненной. Намджун, напоровшись на довольно хрупкую, но опору в чужом сердце, с трудом держался, чтобы не налететь и не применить так удачно сжатые кулаки. Только это красивое лицо не должно пострадать так глупо, оно создано только для того, чтобы им любоваться, поместить за толстое стекло и стирать пыль с прекрасного ангелоподобного лика. Единственной потерей Хосока станет его улыбка. Это же станет его недостатком. Он без неё треснутая надломленная антикварная кукла, которая обречена гнить на прилавке — никто ведь не купит. Даже Намджун с чистым сердцем сможет пройти мимо такой, потому что на этом свете их миллиарды, а Хосок такой один. Просто до Намджуна всё никак не дойдёт, что дело не в этой улыбке, всё дело в сердце. Искренняя доброта, она ведь исходит из глаз, а всё остальное — не более чем дополнение. И никакие ошибки не испортят внутренний свет, потому что его только забирают. Однако Хосок не верит, что Джун сможет это сделать. Да, он зол, но разве мог тогда Хосок в свои десять лет остаться в Корее и не уезжать? Он должен был заботиться о единственном оставшемся родном человеке — младшем брате. Всем им тогда крупно не повезло, но почему же Намджун обижен именно на него? И ещё в тот момент, когда так нужна его помощь? — Намджун, послушай, я… Ещё одна попытка… — Заткнись. Провалена. «Я так по тебе скучал», — воздух так бесцельно наполняется этой фразой. Она повсюду, где угодно, но только не на устах. Застревает в горле, плавно перетекает из кончиков пальцев и сталкивается с ледяной стеной чужого отчуждения, молнией рассеивается между стенами, ступеньками, людьми — где-то в промежутках между взглядами, напряжёнными улыбками, бегством и армией страхов, также невысказанных страхов. (Потому что кричать о таком не более чем глупо и не более чем безалаберно.) Намджун и рад бы всё понять и услышать, но для Хосока это непозволительная роскошь. Никто ничего понимать больше не собирается. — А я ведь, кажется, предупреждал, что если ты ещё раз попадёшься мне на пути, то пиздец тебе обеспечен, верно? — Намджун не в силах больше бороться со своим странным и немного маниакальным желанием дотронуться до чужого лица. Хочется смертельно. Ещё больше попробовать губами вкус так искусно скрываемых слёз, закусить нежную и слегка холодную мочку не проколотых ушей и вдохнуть аромат текущей и быстро пульсирующей по венам крови. Даже зубы сводит, ведь стоит сделать ещё один шаг и протянуть руку. Всего один шаг. (Что равняется пропасти.) Намджун не может сорваться, не может вонзиться зубами в мягкую персиковую кожу, не может заглянуть в глаза и не увидеть там всю свою жизнь — полную страшной и мучительной боли картину. Нужно остановиться немедленно, только почему-то его так сильно несёт и заносит в чёртовы ебеня, что уже и не видно выхода. Страшно хочется мести. (Не холодной, это ёбаные стереотипы, а медленной и страстной.) Убийственной. По-настоящему. Чтобы город опустел, громкий хлопок в сердце звучал ещё лет, как минимум, десять, и звёзды больше не освещали путь, а вместо этого делали его ещё темнее. Дарить боль может каждый, а вот дарить пустоту лишь один. Тот, кто сделал тебя самым счастливым. — Верно. Ничего не изменилось. Намджун тогда не пошутил и не наговорил глупостей из-за плохого настроения. И эта презрительная улыбка тоже не случайность. «Ненавижу», — правда. «Уничтожу, разрушу, убью изнутри», — всего лишь последствия горечи. «Всё ещё помню», — глубоко скрытое признание самому себе в гадкой лжи, которую не раздавишь даже бронетранспортёром. «Не забуду». Просто уже невозможно. — Такие, как ты, мне противны, — Намджун откровенно наслаждается отблеском вспыхнувшей боли во взгляде Хосока, который всё равно ему не верил. Даже после любых страшных слов не верил. (Потому что иногда людской наивности нет предела, хотя дело даже не в ней.) Дело в том, что признавать чужое равнодушие и плохое отношение так же отвратительно, как и говорить самому себе, что ты никому не нужен — та же аналогия, только ты не сможешь просто поплакать и забыть, тебе придётся видеть причину своих слёз без права на исцеление. — Я ничего не сделал, — вот оно — тупое отрицание, которое слепит глаза и опустошает твой мозг. В жизни всегда так, хочешь послать всё к чёрту, но вместо этого убеждаешь себя и окружающих, что всё в порядке. Я ничего не сделал. Даже если все нити навсегда потеряны. Я ничего не сделал. Даже если человек хочет всадить в твоё горло самый огромный нож. Я ничего не сделал. Даже если произойдёт последний финальный вздох — смертельный вздох, — дальше не будет боли. Я ничего не… — Вот именно. Хосок просто его оставил наедине с новыми монстрами, которые постепенно его сжирали. Клеточку за клеточкой. (Такое не выдержать.) Но Намджун больше и не собирается ждать чуда и терпеть, да и его игрушка, долгожданная и единственная, у него в руках. Хосок всё ещё продолжает пытаться что-то ему сказать. По лицу видно, что что-то важное, однако, небрежно отмахнувшись, Джун усмехается и облизывает передние зубы, так интересно напоминающие клыки. Плотоядно смотрит на оголённые ключицы, тонкую цепочку, шею. И тут же себя одёргивает. (Это, по правде, непривычно.) Он ведь получает всё, что захочет, но в этот раз сам через силу приказывает внутреннему монстру заткнуться и захотеть кого-нибудь другого. Потому что это невозможно. Тут дело даже не в просто «потрахаться и разойтись», тут дело в «потрахаться и потом сдохнуть». Больно ведь будет дьявольски. Хоть бери в руки огромный молот или кувалду и расхерачь себе мозг к чёртовой матери. — Отъебись от меня, ясно? Сделай то, что у тебя получается лучше всего, — исчезни, — не просьба, приказ. Хосок удивлённо замирает и с обидой сжимает кулаки. Намджун не должен так поступать — бить ниже пояса. Даже если настолько сильно зол, даже если ненавидит (глаза Джуна кричали об обратном), даже если ничего уже не чувствует. Хосок, и где твоя гордость? Куда ты катишься? И почему люди так осознанно и умышленно кидают себя под гусеницу танка, с улыбкой слушая треск собственных костей? Теперь Хосок знает ответ на этот вопрос. Это самая сложная во всём мире формула оказалась до слёз простой и смехотворной. — Намджун, не оставляй меня. Только не сейчас, прошу. Один шаг вперёд и сразу несколько назад, потому что чужие глаза наполняются ночной чернотой с отблеском падающих вниз звёзд. Улыбка переходит в страшный оскал, из-за которого сердце в пропасть обваливается. Намджун его хочет, но непонятно одно — выебать или убить. Ничто из этого списка Хосоку не по душе. И, не смотря на всё это, он всё равно не опускает глаза — не может проиграть. Какой-то внутренний голос нашептывает не сдаваться и гнуть свою линию до конца. Только не с тем человеком он связался. Убийцы не спрашивают твоего разрешения на то, чтобы тебя убить. Вот и Намджун тоже не собирался. «Хосок, не оставляй меня. Только не сейчас, прошу», — почему-то Джун всё ещё помнит свою последнюю фразу. Слишком хорошо помнит. — Просто иди на хуй. Толкнув плечом, он быстро топает в другую сторону. Это грёбанное «не оставляй меня» злит жутко, «прошу» вносит неприятную смуту в сердце. Однако сегодня Намджун выбирает злость. Они ведь когда-то пообещали друг другу, все вчетвером — он, Хосок, Мэйли и младшая сестра Джуна, — что всегда будут дружить, а теперь кто-то из них в могиле, а у кого-то осталась одна лишь ненависть и одни воспоминания. Потому что клятва, данная в бурю, забывается в тихую погоду.☠☠☠
— Когда умирает один — это трагедия, когда умирает тысяча — это статистика. Намджун медленно обходит пристёгнутого наручниками к железному стулу бывшего крупного бизнесмена и хитро поглядывает в сторону Ли Мина, который держит в руках небольшой серебристый чемоданчик и безэмоционально сканирует бетонный пол заброшенной птицефабрики. На улице слепит яркое солнце, но в само здание не пробивается ни единого луча холодного осеннего света. Тускло, безжизненно, тоскливо. Вчера вечером Намджун узнал, что Минхёк уже как месяц руководит новыми поставками элитного синтетического наркотика из Южной Америки, причём весь доход летит прямо к нему в толстый кошелёк, тем временем, когда Намджун честно (ну, не совсем) горбатится и идёт на такие поистине нечеловечные и жуткие методы. Ублюдок. Ещё и идиот к тому же. Почти в открытую поехал на очередную сделку с тайными поставщиками, прекрасно зная, что норушки Джуна следуют за каждым его шагом. Что ж, иногда от тупости людей можно поражаться бесконечно. Так нагло переходить дорогу второму лидеру равно негласному началу войны, которая и так давно уже началась. Тонкая холодная и скрытая от глаз других — обычных людей, да даже от правительства. — Это просто политика, бизнес, Хва Ян обещал заплатить в два раза больше. Пару подписей, и уже на следующей неделе открылся бы ещё один полностью скрытый от чужих глаз наркотрафик, — мужчина обводит бешеным взглядом трёх громил, у одного из которых тусклым отсветом сияла толстая железная палка, давится воздухом и лихорадочно строит различные теории, что же с ним сделают. Страха почти нет — за себя нет, потому что к боли ты постепенно, но привыкаешь. Хотя Намджун в этом мастер, сам через великую пытку прошёл и нашёл свой собственный метод (и не дай Боже, кому-нибудь столкнуться с этими методами.) Теперь единственное, чего осталось ждать, это смерти. Только эти расчёты оказались неверны, Намджун не собирался убивать кого-то так просто. Полностью скрытый от чужих глаз наркотрафик. И Намджун здесь, стало быть, и есть эти «чужие глаза». Он весело усмехается, ведь вот они люди, за секунды всё забывающие и лживые. Вчера самые близкие люди, а сегодня «извини, я занят». Ты должен справиться со всем сам, как хочешь: вой вечерами, утопай в слезах, проклинай далёкие огни уличных фонарей, но отъебись, столько ведь дел, а ты, бездельник, лезешь куда не просят. Вот и Намджун жизнь свою, считай, вложил в семейный бизнес (и плевать, каким родом деятельности они занимаются), а в конечном итоге получил ржавый, слегка затупившийся нож в спину. Однако Минхёк промахнулся, видно, потерял хватку и сглупил. Намджун такие глупости не прощает. Ведь если хочешь убить, то тебе лучше сразу выстрелить, а не бить прикладом по голове, кто вообще так делает? — Долбоёб, просто политика была во время теракта в башнях-близнецах, сейчас же вы просто коллективно проебались. Но отвечать будешь ты один. А знаешь, почему? — Намджун показывает рукой, чтобы Мин поднёс ему чемоданчик. Он аккуратно кладёт его перед собой и щёлкает замком. Две красные таблетки, очень сильно напоминающие крупные капли крови, открывают дорогу на ту сторону мира, где существуют только вдох и выдох, а дальше непроглядная темнота. YH — бритвой по коже. Какие-то рандомные буквы, призванные самим Сатаной. — Потому что это классика жанра. Ёбанная классика жанра. В этом мире совершенно нет справедливости. Каждый человек для другого человека не более чем игрушка. И именно поэтому не о чем сожалеть, совершенно не о чем. Намджун улыбается и прищуривается. На губах рождается поистине звериный оскал, которому позавидовал бы сам Пеннивайз. Мужчина замирает и усиленно подавляет жуткий панический страх, с трудом выдерживает ещё один тяжёлый взгляд и сжимает кулаки. Намджун — монстр, зверь, чудовище. За его прекрасной ухоженной внешностью скрывается ужасный урод, а ещё глубже — разбитая и израненная душа, которую может разбередить только один человек — один яркий, улыбчивый и достойный лучшего (очень хочется так думать) человек. Только получается, что это Намджун сам его разрушает и разрывает его душу. (Но признание — это правда, такого слова этот мир уже не знает.) — Я знал, на что шёл, — звучит твёрдо, но так ли это на самом деле? — Нет, не знал, — хохочет Намджун, слегка покачивая головой. Не знал. Никто не знает. Так просто и безрассудно разбрасываются собственными жизнями. Герои. Сдохнут в безымянной могиле совсем не героической смертью. Здесь их вообще не существует. — Думаешь, я буду тебя пытать и в конечном итоге убью? Держи карман шире. Когда человек не боится смерти, убивать его нет смысла. Гораздо легче и изощрённее убить его не физически, а морально. И видят эти небеса, никто не хочет причинять другому ни боли, ни зла, ни страшных мук. Но причиняет же и позволяет другим причинять. Мир совсем отличается от нашего представления. Несправедливость, продажность, похоть, ложь. Обман. Намджуну смешно. Ещё очень хочется позвонить Тэхёну и затащить синеволосую бестию в люкс отеля, он в честь такого повода даже дела все свои мог бы пододвинуть. Да хоть что угодно, лишь бы забыть это улыбчивое солнце, исчернить память о нём и ещё глубже замуровать душу и сердце. — Заведите, — железным тоном приказывает Намджун, впитывая янтарно-тёмными зрачками любое малейшее движение своей жертвы. Мужчина дёргается и сразу же весь самоуверенный настил за одну секунду слетает, как только на пороге подвала, скрепя плохо смазанной дверью, появляется его десятилетняя дочь в компании одного из головорезов Намджуна. Толстые наручники неприятно бренчат и острыми осколками разрушают вставшую ребром реальность. Это чертовски подло. Не описать словами, насколько. Он с мольбой и с уже не скрываемым смятением смотрит на Намджуна, растеряно переводит глаза на заплаканную и испуганную девочку и ласково говорит ей успокоиться. — Я не… — явное недоверие читается на чужом лице. Это забавно. — Не знал? — припоминает Намджун и приподнимает левую бровь. «Ей ведь всего десять. Отпусти её». Да без разницы. Счастливая картинка может разрушиться гораздо раньше, так что ей ещё повезло. Наверное. Джун ведь сам до сих пор помнит море крови, пустые глаза собственной младшей сестры и тяжёлую черную Беретту в слегка трясущихся руках отца. — Давай с тобой немного поиграем, — лукаво улыбается Намджун, даже не смотря на белое лицо перепуганного мужчины. — Выбери правильную таблетку и всё закончится. Но если ты выберешь неправильную, ты и твоя маленькая прелесть останетесь здесь навсегда. «Поиграем», — последний упавший на эту осквернённую землю лепесток. Джун разворачивает чемоданчик и пододвигает его ближе. Вместо улыбки горечь, вместо доброты и понимания — маска. Холодно. Ни с чем несравнимо, непреодолимо, заледенело — настоящая стужа. Вечный мороз под кожей. Ледники и маленькие хрупкие снежинки, что своей смертельной хрупкостью убивают. — Наша игра будет продолжаться ровно до тех пор, пока YH не превратит тебя в овоща и ты, как хорошая послушная игрушка, не съешь свою плоть и кровь — очаровательную и так удивительно на тебя похожую дочурку. То, что вытворяет Намджун в своей лаборатории, ни для кого уже не секрет. Но самое страшное вовсе не это. Ким Намджун — псих, каких ещё не ведало человечество. И даже это его шутливое и слегка детское поведение наводило настоящий ужас. Он не жалеет никого, потому что его однажды пожалели и подарили ему худший подарок — жизнь. — Я не буду ничего выбирать. Не буду… — громкий удар в область челюсти. Намджун не любит, когда слишком громко кричат, это некрасиво и совсем невежливо. Девочка, услышав режущий уши крик отца, тихо всхлипнула, боясь хотя бы пошевелиться и хоть как-нибудь обратить на себя внимание. Эти дяди плохие, они их убьют. Наверное, папочка их не послушал, и теперь наступило время отвечать. Любимые «За что?», «Почему?», «Когда?» не возникают, давно уже объяснили, что в жизни так бывает. Только это дело не меняет. Тонкие пальчики до боли сжимают край бежевой кофты и больше не разжимаются. Слишком страшно. — Значит, за тебя это сделает твоя дочь, — приговор. В голосе это слышится. Мужчина сорвано кричит и дергает наручники, разрывая слегка смугловатую кожу в кровь. Рассечённая старым и надёжным прикладом бровь тоже начала кровоточить, стекая липкой дорожкой к дрожащим губам. Рассеянный взгляд мечется от ребёнка к скалящемуся Намджуну, который, как будто издеваясь (да, так оно и было), подошёл к девочке и присел перед ней на корточки, держа в руках серебристый чемоданчик. — Как тебя зовут? — Лия, — тихий шепот слегка потрескавшихся на ветру губ. — Лия, какое чудесное имя, — ласково мурлычет Намджун, отчего девочка с интересом поднимает глаза и впивается в него с ещё пока что невинным детским любопытством. Стоит ли ему доверять? Он ведь так ярко и открыто улыбается. (Кто-то наглым образом украл эту улыбку у Хосока и теперь использует её во имя смерти.) Люди с такими полыхающими и красивыми глазами не обманывают. Звёзды ведь не могут врать, или могут? — Лия, можешь выбрать вкусную таблеточку? Какая тебе больше всех нравится? Девочка замирает и ещё какое-то время стоит в растерянности, шмыгая носом и утирая слёзы, и только потом нерешительно дёргается тоненькая рука. Джун ей подмигивает и кивает, будто они сейчас заговорщики. Это придаёт смелость. Или сбивает с толку, разницы уже нет. — Эта. Ничего ведь страшного не произойдёт? Откуда ж она знала, что… Глаза Намджуна действительно полыхали, но не лучами солнца, а языками адского костра. И за мягкой улыбкой скрывались острые, вечно в крови испятнанные клыки. Идеальное, слегка бледное лицо с заразительными ямочками кажется живым, как раз-таки из-за этих очаровательных ямочек. Холодное, давно затерявшее своё тепло среди тысячи грязных прикосновений тело стало всего лишь оболочкой, истинный Намджун находится глубоко внутри и не здесь — он слишком сосредоточен на своём эгоизме, чтобы принимать ту правду, которая ему не нравится. — Прекрасный выбор, — наступает гробовая тишина. Даже громилы замирают, пытаясь предугадать поворот событий, что само по себе было невозможно. Только не с Намджуном. Он резковато заходится удушающим приступом хохота и любуется искрой надежды, которую сейчас с удовольствием потушат помойным ведром. И, за секунду перестав смеяться, он встаёт и кладёт препараты на место. — Но как жаль, что он неправильный. В жизни вообще не существует правильных ответов. Вон Минхёк тоже думал, что самый умный, но завтра Намджун официально объявит ему войну. И первый лидер точно её не переживёт, ведь все его люди давно уже плотно подсели на YH и прочую наркоту. Такого удара старый деятель и лучший в мире реформатор уже не выдержит. Потому что бойцы — это пули, а у него их не останется. Намджун не пощадит никого, даже эту маленькую девочку, потому что сегодня он оставит её в живых, а завтра она станет женой кого-нибудь из людей Минхёка и, не задумываясь, наставит на солдата Ён Хва пистолет, чтобы снова выжить. Иначе никак. — Я сам выберу, оставь мою дочь в покое, — скулит мужчина и злится. — Конченный ублюдок, за что мстить ребёнку? С кем ты воюешь? — Со своим будущим, искореняю всё в зародыше, попробуй, останови, сука, и я перегрызу глотки всему твоему роду, — рычит Намджун, сжимая кулаки. — Хотя скоро ты и сам это сделаешь, мне незачем даже и напрягаться. Лия громко рыдает, когда её выводят из комнаты, постоянно оглядывается и тянет руки к рвущемуся к ней навстречу отцу, который отныне теперь изменится. Конечно, сначала он будет сопротивляться (они все сопротивляются), но потом сознание будет давать осечки, предательски выдавать все потайные уголки и надолго выключаться. Потому что в каждой голове есть своя уникальная дверь, попав за которую, ты можешь сделать всё, что угодно. «Джунни» — это ключ, который открывает абсолютно любую такую дверь. Просто дёрни за ручку и узнаешь. — Все так ломают голову, думая, что лучше, что хуже. Только правильного ответа не существовало с самого начала. Обе таблетки были одинаковые. Выбор сделан. И он в любом случае будет неверным.☠☠☠
— Что нужно? — Хосок с лёгкой, слегка блестящей на солнце сталью смотрит на роскошно одетую женщину в ярком эксцентричном пальто, и всю с ног до головы увешанную золотом. Тётя Джо никогда не отличалась своим «хорошим» вкусом и характером. Она любила, подобно новогодней ёлке, блистать не на подиумах, а в жизни, и всё больше и больше удивлять своими реально тупыми нарядами. Хотя с Хосоком они практически и не общались. Но он помнил, что в детстве Джокён приходила и постоянно устраивала его маме сильные скандалы, которые всегда, будто по чьему-то бездарному сценарию, заканчивались одними лишь слезами. — Где твоё «Как ваши дела, тётя?»? — фыркает женщина и вальяжно закидывает ногу на ногу. — Щенок. — Мне плевать, как Ваши дела, тётя, — нисколько не смутился Хосок, присаживаясь за столик. Мама ещё до своей смерти постоянно повторяла, чтобы они с Юнги никогда не связывались с Джокён. И тогда он ещё не понимал, почему, зато потом всё стало очень даже ясно. Со Джокён содержала самый лучший в городе бордель, где царили просто бесчеловечные правила. Скрытый за стенами притон разврата и человеческого эгоизма, целая свора отчаянья, горя, слёз и несбывшихся сломанных надежд. Построенный на костях мучеников бизнес, который кормит и обувает таких, как Джокён, — давно вымерших сердцем ничтожеств. — А мне вот — нет, племянничек, — кошкой мурлычет женщина и улыбается. За такое хочется разбить ей вставленные золотые ровные зубы (Хосок мог бы на один её зуб прожить год как минимум, а на три — вылечить Юнги на две жизни вперёд.) Джокён кивает принёсшему кофе официанту и открыто оценивающе разглядывает своего племянника. Давненько, должно быть, ждёт, раз на столе стоит ещё одна чашка. — Это только Ваши проблемы. Когда умерла их мама, от этой женщины не было ни слуху ни духу. Даже когда они остались совсем одни, им пришлось выбираться самостоятельно. Потому что никто и никогда им не помогал. Хосок сам, считай, вырастил младшего брата, пока отец Юнги постоянно работал. Потом не стало и его, и Хосоку пришлось примерить роль не только старшего брата, но и отца. Поэтому слишком поздно интересоваться их шаткой и потрёпанной всеми ветрами жизнью. — Ты так похож на свою мать, что внешне, что внутренне. Такой же идиот. Хотя… это мы узнаем в будущем, — Хосок от этих слов хмыкает. Всё-таки люди тупые суки. Наверное. Подавляющее большинство. Джо делает пару глотков и пристально смотрит на хмурого племянника. Его недружелюбный настрой вполне понятен, только плевала она на это. Он не маленький мальчик. — Мне нужен человек. Пафосно, резко, надменно. Эти три слова лучше всего описывают Джокён. Мягко, нежно, искренне — вот эту уже про их с Юнги маму. Однако почему-то жизнь оставила в живых именно Джокён. Жизнь вообще всегда жалеет страшных людей, а добрых забирает в свои объятия, чтобы согреваться их теплотой. Что ж, наверное, правильно говорят, что звёзды должны сиять на небе, а грязь — лежать под ногами. — Не понял, — прищуривается Хосок и напрягается. — Юнги нужна операция, — хитро улыбается женщина и с упоением внимает чужое замешательство и удивление. — Не спрашивай, откуда знаю. Учись отсекать ненужную информацию сразу. Так вот, мне нужен человек. А ты очень красив, молод, умён. Будешь моим, так сказать, агентом. А за это я помогу тебе вылечить брата, обещаю. «Будешь моей шлюхой», — слышит Хосок и вздрагивает. С трудом удаётся обуздать желание не встать и не выплеснуть горячее кофе прямо на разукрашенное лицо. — Сколько бы ты ни прикидывался милым мальчиком, твоя развращённость видна в сдержанных и скупых эмоциях, манерах, глазах. Лисий взгляд, наглая улыбка, гибкое, словно из мрамора выточенное тело — тебе даже макияж делать не нужно, потому что тебя и так выкупят с потрохами. На Хосоке можно ой как много заработать. Ведь камней много, но алмаз один. Это было понятно ещё с детства, хотя тогда Джокён ставила на малютку Мэйли, она тоже бы выросла настоящей красавицей. Юнги же всегда был худеньким и болезненным мальчиком, вечно ноющей обузой, хоть и сейчас никого язвительнее и циничнее его не найти. К тому же, что в младшей сестре, что в самом Хосоке было что-то такое, что цепляло людей, манило и потом не отпускало. Это у них от матери. — Благодарю, но я вынужден отказаться от такого шикарного предложения, — с отвращением чеканит Хосок улыбающейся женщине. — Значит, ты отказываешься от собственного брата, — что ж, этот камень прилетел прямо по адресу — в самое сердце. — Потому что ты никогда не сможешь найти такие деньги за такой короткий промежуток времени. — Тогда продам свою почку, тебе-то что? — вскипает Хосок и впивается пальцами в край стола. — Разберёшь себя на запчасти, а каким образом и кто это оценит? Юнги не скажет тебе «спасибо», разве что проклянёт за такое спасение. Больше всего на свете Юнги ненавидит продажность и этот мир, где люди сами себя превратили в вещи. Хосок же для него всегда был примером, образцом для подражания. Честный, ни от кого не зависящий, свободный и чистый душой и телом человек. Но что ему делать, если эта чистота и независимость потеряется? Как признаться брату в своём падении? Поэтому, это не выход. И никогда им не будет. — Всего доброго, тётя, — бросает Хосок и резко подрывается. Смысла в этом больше нет. Джокён ядовито улыбается и кидает на стол визитку. — Ты передумаешь, потому что больше тебе не к кому обратиться, — слишком уверенно заявляет. Хосок медленно берёт чёрную, размалёванную вульгарными красными буквами визитку и, усмехнувшись, кидает её себе под ноги. Пошла она к чёрту. Для него такие понятия, как «честь», «выбор», «добро» — это не пустой звук. Хотела бы помочь, оплатила бы операцию просто так, без подобных предложений. Для него быть шлюхой, пусть даже и для богатеньких дамочек, равняется смерти. Всю жизнь он столько горбатился, столько всего сделал, столько смог пережить, чтобы в итоге стать низшим слоем этой пищевой цепи. Хуй там плавал. Не дождётесь. — Ты права, мне не к кому больше обратиться. Но разве сила оружия не кроется в руках того, кто его держит? Хосок последний раз окидывает нахмурившуюся женщину равнодушным взглядом и уверенной походной выходит из кафе. Нет у него времени на пустые разговоры. Лучше к Юнги сходить или Чонгуку позвонить, позвать в гости. Они придают веру в себя, пока другие топчут чужие молитвы. — Глупо полагаться на свои руки, их можно и сломать, щенок, — Джокён откидывает белоснежную чашку и пару секунд смотрит, как на светлой скатерти появляется отвратительное пятно. Хосок тоже скоро обзаведётся таким же, нужно только подождать. Потому что тело гниёт быстро, а душа медленно.