Ад Данте

— Ты знаешь, чего мне это стоило? — застревает в горле. Хосок жадно вдыхает воздух, принимая порывистый поцелуй. С болью стучит по груди сжатыми кулаками и заламывает брови. Губы обжигает чужой агрессией и желанием. Хосок тоже хочет. Намджун толкается языком в зубы, не ждёт разрешения, просто целует. Глубоко, на одном выдохе, сладко.  — Знаю, — тихо шепчет в промежутке. Он, как обезумивший голодный зверь мнёт красные губы и понимает, что больше никогда не отпустит от себя единственного во всём мире приторного мальчишку. Сильного мальчишку. Им же сломанного, но не сломавшегося. Потому что Хосок хоть и продавал себя, всё равно никому не продавался. И именно за это Намджун его и любил. Именно за это готов поклоняться. Чёртов Данте был прав — Бог для каждого разный. И у неверующего Намджуна появился свой. Рыжеволосый, с вырванными крыльями и со свисающим светящимся нимбом над вихрями волос, отданный во власть похоти, но похоть не познавший, кристально чистый душой, но заляпанный в грязи. Хосок эту грязь со своего образа не смывает, специально больше в ней валяется, чтобы внутренности не задело, пока ненавистники безжалостно в него стреляют. Вантэ его научил, неосознанно показал на своём примере, что гнить нужно, не под рёбрами, а снаружи, что пускать пули нужно не в тело, а в голову, что любить необходимо в человеке только хорошее, а не бездарно пытаться исправить его худшие качества. Ким Намджуна уже не исправишь, но он меняется. Сам, незаметно для себя, ощутимо. Меняется, потому что знает, что для кого-то, потому что в будущем себя без Хосока уже не видит. Темнота квартиры, куда Намджун провёз с трудом стоящего на ногах парня, была восхитительной. Хосок прямо на пороге сбросил чужую великоватую ему чёрную кожанку и категорически запретил Джуну включать свет. Он упал на холодный шёлк большой кровати и выдохнул. Горячей щекой прижался и прикрыл глаза, чувствуя слишком нежные и ласковые поцелуи на собственной ключице, шее, Намджун прикусил его за загривок и вжался в тёплое тело сзади. Принюхался. Чертовски страшно открыть глаза и увидеть перед собой кого-то другого, невыносимо понимать, что всё это сейчас может просто казаться, быть жутко правдивой иллюзией, проекцией. Эта мысль не отпускает Намджуна даже, не смотря на слишком ощутимое собирающееся возбуждение, тяжёлый узел. Только вот ему давно уже надоело бояться и миражей, и собственных монстров. Самое время завязывать. Хосок поворачивается и, не спеша, целует, облизывает раскрывающиеся губы, своим запахом приятные, но резковатые Армани заглушает. Всё дорогое теперь кажется безнадёжно дешёвым, пустым. Все картины великих художников обесценены, все сонаты и композиции разорваны, ноты запутаны, ни один инструмент не способен сыграть также прекрасно, как и прежде, ни один танцор не сможет повторить эта трагедию, не отдастся больше музыке настолько, насколько Хосок отдаётся собственным чувствам. И даже классики молчаливо опускают глаза, ведь они тут бессильны. Опуститься и сказать что-нибудь банальное, как и все, как во всех историях? Так ведь много поистине прекрасных рассказов о самой высокой, но мучительной любви, так много тех, кто с этой ролью справился в миллионы раз лучше. Поэтому вместо сотни красивых слов одно молчание на двоих. Потому что знать лучших, ещё не значит быть их хуже. Просто у Хосока другая любовь, она выше и стихов, и произведений, дальше космоса и других миров, глубже любого понимания и восприятия. Но это ещё не значит, что она лучше. Самой лучшей любви вообще не бывает. Бывает только настоящая и своя. Такое познаётся в сравнении. Тёмная приталенная рубашка распахивается, чёрные линии татуировок поражают своей искусностью, своим дополнением к мягкой коже. Россыпь выглядывающих вен по рукам, которые хватаются за тонкую шею, массируют, гладят. Намджун стаскивает с себя мешающую рубашку, выкидывает её на пол, рельефные мышцы на спине играют, напряжены. Тяжело дышит, думает о том, что пора бы уже, наконец, бросить курить, потому что ядовитый дым даже сейчас в лёгких пеленой стоит, но не бросит. Слишком сложно оставить то, что по душе. Хосок и сам тоже на никотин подсел в последнее время, сигарету за сигаретой до фильтра вытягивает. Этим и живёт, как стимул поднять себя с кровати и продолжить жить использует. Нагретый шёлк всё равно холодит разгорячённую кожу, когда оголённая спина Хосока на него опускается. Он тянет руки к Намджуну и улыбается. Так искренне. До болезненной аннигиляции внутреннего мира, до обрыва головокружительно быстрого пульса. Джун нависает и во все глаза всматривается. Вот она, та детская улыбка, пусть и не точно такая же, повреждённая. Он целует нос, щёки, скулы, губы, в ответ улыбается и впервые в жизни радость неописуемую испытывает. «Между ними не любовь, между ними единая линия, нить, и если один её дернет, пытаясь отвернуться, то другой непременно упадёт и разобьётся.» Вот почему они не могут друг без друга. Вот почему Намджун не мог простить Хосоку то, что он его оставил — слишком привязан. Вот почему Хосок, не смотря на унижения и боль, всё равно вернулся — слишком невозможно Намджуна забыть. Потому что две половины одного целого не могут существовать раздельно. Вся одежда Хосока разбросана в беспорядке по полу, Джун ладонями вверх по бёдрам парня ведёт, выпирающие тазобедренные косточки под пальцами ощущая. Языком ключицы зализывает, собственные метки оставлять не спешит, ведь Джуну не нужно никому доказывать, что Чон Хосок принадлежит только ему, достаточно и того, что его мальчик это знает. Всё остальное, по его мнению, не более чем показуха. Хосок больше не может сдержать стона, когда молния на ширинке Намджуна с характерным звуком разъезжается. Было что-то такое в этом обычном «вжух», что-то опасное и током по венам разгоняющее. Собственное тело реагирует быстрее, чем мозг, словно они не связанные друг с другом существа. Намджун спускает брюки, путается в штанинах, почти что рвёт, но отбрасывает в сторону. Заебали эти костюмы. Будто он старый, пропахнувший нафталином, богатый и пузатый магнат, трахающий тайком от жены, такой же пожилой леди, молодого и горячего мальчика с упругой и нежной задницей, отчего вставляет так, что больно. Намджун в свои двадцать три психологически чувствует себя на все шестьдесят и, наверное, уже с пятнадцати чувствовал. Только плевать точно также, как он плюёт сейчас на свои пальцы, растягивая капризного рыжеволосого ангела, который даже после страшного богохульства им и останется. Потому что, как и наркоманов, бывших ангелов не бывает, они все небесные создания, просто с разной судьбой. Сдаётся ему, что Хосока из-за Намджуна и столкнули вниз, только это не страшно. Ведь Ким его здесь поймал и небесам в ответ лишь посмеялся. Спасибо за свободу. Когда догорает сигарета и тлеет пепел, мы же уже морально готовы, что она закончилась, что её следует затушить. Вот и Хосок хочет выкурить эту ночь и в лужу окурок кинуть, безжалостно, не задумываясь. Если сможет. Он зажмуривает глаза и до крови закусывает губы, запрокидывая голову и с трудом дыша от боли, когда его на член натягивают. Шире разводит ноги, умоляет не медлить и не мучить, ведь знает, что после наступит нечто другое. Только боль так просто не уйдёт, Хосока и от неё за рамки выносит. Ведь всё-таки это недооценённое чувство, только оно людей кричать заставляет. Грань между «отвратительно» и «слишком хорошо» смертельно тонкая. Намджун погружается полностью и ритмичными толчками воздух наполняет, сразу овладевает телом, звуком шлепков комнату в греховное вместилище превращает. Контрацепция ни к чему, ведь Киму известно, что Чон Хосок, считаясь шлюхой, никогда ей не был. Он не обслуживал клиентов, не отсасывал в люксовой машине, не давился чужой спермой, он чист. Почти. И это сомнительное «почти» невинного парня вмиг грязным делает. Потому что Вантэ. Но на него уже похуй, как и на всех остальных в этом мире. Намджун толкается глубже, сильнее, жёстче. Губами по горлу ведёт, вибрацию от стонов ощущая. Сам громко дышит, настраивается только на Хосока, на его вздымающую грудь, голос, шепот. Какой хороший сладкий мальчик, как он его принимает, какие блестящие красные губы с металлическим привкусом, какие идеальные густые брови, словно на картине заломанные. Намджун его всего разглядывает и толкается, членом по простате попадая. Хосок вскрикивает и задыхается. На одном выдохе «господи» дрожащее повторяет, затылком о кровать бьётся.  — Да, теперь я твой Бог, — до упора входит Намджун, двигается ещё размашистее и без какой-либо осторожности. — Но даже не вздумай мне молиться, я ненавижу нытиков. Хосок согласен, ему совершенно плевать, в кого верить и каким образом. «Вера» — понятие разностороннее и лживое. Он может клясться в верности и покорности, может хоть тысячу раз давать присягу кому угодно, но при этом быть душой с другими. Так получается со всеми, кроме тех, кого ты искренне любишь. Им врать нет смысла, себе ведь больнее в итоге сделаешь. Хосок тянет руку к собственному члену, потому что Намджун позволяет. Он ему сейчас вообще всё разрешает. И порочно целовать свои губы, и кусать шею, и хвататься за плечи, оставляя на коже полумесяцы от ногтей. Будь это кто-то другой, Намджун давно бы уже его на место поставил, ведь у какого-то «тела» для секса не должно возникать чувства, что всё это жест любви, нет это просто желание. Джуну, чтобы трахнуть кого-то любовь не нужна, не стоит ни гроша даже имя. Чем заслужил Чон Хосок такую честь? Ничем, он просто её заслужил. Ещё один божественный поцелуй и сбитое дыхание. Апогей. И излитая на спину сперма, выгнувшийся Хосок, горячее тело валится сверху. Намджун обнимает умирающего от эмоций и алкоголя парня, носом щекочет изгиб между шеей и ключицей и нежно дотрагивается губами.

☠☠☠

Квартира Ким Намджуна

 — Какого чёрта ты ушёл в душ и не разбудил меня? — недовольно спрашивает Намджун, облачённый в одни чёрные спортивные штаны. Он тушит докуренную сигарету, наблюдая за вытирающим волосы Хосоком, на котором белый халат запахнут и босые ноги без тапок, так по паркету шлёпают. Парень хмыкает и пожимает плечами. Мол, какая нафиг разница? Но для Намджуна есть разница. — Я подумал, что ты сбежал.  — Разве есть на земле место, где можно от тебя спрятаться? — в шутку интересуется Хосок. Хотя у него получалось это на протяжении двенадцати лет и, наверное, получалось бы и дальше, если бы он не вернулся на родину.  — Я хотел, чтобы мы приняли душ вместе, — игнорируя чужой вопрос, говорит Намджун. С мокрых рыжих прядей изредка капают капельки воды, а от кожи пахнет любимым гелем для душа. Ким хватает проходившего мимо Хосока и сажает его на свои колени, правой рукой ключицы ощупывая. Ироничный огонёк в тёмных глазах ловит.  — Ты, солнце, много хочешь, — копируя вечную деловую интонацию Джуна, произносит Хосок. Обхватывает посильнее чужую шею и болтает оголёнными ногами. Это так здорово и одновременно так ужасно видеть в жестоком диктаторе и главе криминальной группировки любимого человека. Ещё удивительнее понимать, что он тоже тебя любит. На ум приходит Бонни и Клайд, но какие из них, господи, Бонни и Клайд? Ведь если Намджун ещё на роль гангстера как-то тянет, то сам Хосок им не хотел быть никогда. Даже в детстве не воображал себя ни супергероем, ни спасателем, ни пожарным. Потому что зачем ему кем-то быть, если он может быть сам собой. Род деятельности — Чон Хосок. Это тоже такая профессия. На неё учатся всю жизнь и, закончив обучение, умирают.  — По-другому не умею, — улыбается Намджун. Либо всё, либо ничего. — Сегодня вечером я хочу с тобой поужинать в каком-нибудь хорошем французском ресторане. Выпьем по бокалу сухого вина и поговорим.  — Ненавижу сухое вино, — морщится Хосок. — И говорить тоже.  — А что ты любишь? — сразу же спрашивает Намджун. Тут нечего сказать, ведь он, и правда, ничего не знает о том, кто для него постепенно центром вселенной становится. Ни одной мелочи, вплоть до цвета и любимой одежды. А это важно. Это почему-то необъяснимо нужно знать и владеть этим. Абсолютно всеми привычками, увлечениями, позициями. Даже мыслями.  — Это может показаться странным, но я люблю сидеть дома, — задумывается Хосок. Многие обычно этому удивляются, ведь как такому весёлому и яркому человеку может нравиться закрываться за четырьмя стенами? — Люблю смотреть глупые мультики, читать Германа Гессе, долго сидеть и заниматься какой-то ерундой, вместо того, чтобы лечь спать пораньше и выспаться. Люблю носить вещи, которые больше меня на пару размеров, или широкие тонкие рубашки. Мне не важен ни бренд, ни цена, этим вообще меня не впечатлишь, ведь гораздо важнее, как это пальто на тебе сидит, а не его цена. Люблю копить всякие безделушки и памятные моменты. Не терплю, когда близкие люди от меня закрываются. А... ещё я люблю молчать, но всякий раз испытываю неловкость от этого, поэтому заполняю его притворным весельем и глупыми шутками.  — Ясно, — коротко кивает слушающий его внимательно Намджун. Хосок намного глубже солнечной улыбки и интереснее любимого Шекспира. Он не цитирует классиков и не ходит по театрам, обожает суши, но предпочитает им обычную лапшу и суп из морских водорослей. Он кажется слишком сложным, но, на самом деле, очень простой. Однако вместе с этим есть в нём что-то такое непонятное и необычное, что-то цепляющее и восхитительное. Индивидуальное. Намджун и сам никогда не вписывался в привычное понимание, но Чон Хосок даже его поражал тем, что не следовал заданным маршрутам, а сам строил свою дорогу и шёл по ней, наплевав на осуждение и критику.  — Ясно, что я какой-то не такой? — в нотках голоса слышится напряжение.  — Что ты мне нравишься, — улыбается Намджун, дотрагиваясь кончиками пальцев до немного подсохших прядей. — Теперь ясно, почему.  — А ты? — Хосок поворачивается и заглядывает в глаза. — Что ты любишь? «Убивать», — чуть не срывается с губ, но Джун сильнее их сжимает. Убивать и смотреть, как жизнь покидает тело. Если это можно отнести к «собиранию памятных моментов», то Намджун, пожалуй, тоже это любит. Ещё крепкий виски, всегда преданную Баретту и свои дорогущие тачки. Строгие костюмы, коллекцию Ролексов и брендовые шмотки, в которые Намджун Хосока полностью бы одел. Потому что он должен носить только лучшее. Потому что Джун до сих пор помнит на парне ту откровенную блузу от Диор и рычит от упирающего в ширинку члена. Любовь к ярлыкам для него не преступление.  — Лучше спроси, чего я не люблю, и список будет более приличным, — посмеивается Намджун, потянувшись к губам и с наслаждением их целуя. Тянет за завязку халата и ладонью следует по бокам. Отрывается от губ, облизываясь. — Помни только одно: мне нравится, когда ты рядом и не нравится, когда ты далеко.  — Я чувствую, как тебе нравится, — усмехается Хосок, как будто издеваясь и елозя по выпирающей эрекции. Хитрец.

☠☠☠

Больница Сы...н

 — Ты должен был мне всё рассказать, а не устраивать спектакли, — устало и хмуро говорит Сокджин, который ещё недавно орал на всю больницу, чтобы его Чимина немедленно спасли, что его Чимин ни в чём не виноват, это сам Джин довёл его до нервного срыва, что его Чимин не суицидник, просто он ошибся, просто ему было слишком больно. Как итог: зашитые глубокие порезы, большая потеря крови и искалеченная в конец душа. Потому что проснуться оказалось намного хуже, чем навсегда закрыть глаза. Проснуться и осознать, что ты нихрена не исправил, и всё то же небо над головой заставляет тебя сгибаться.  — Разочарован? — слабо улыбается Чимин, чувствуя тёплые ладони Джина на своих ледяных. Этого не должно было случиться. Сокджину нельзя было оставлять Чимина одного в квартире, поверив на слово. Всё окей. Правдоподобнее лжи он не слышал. Чимину вообще нельзя верить. Любить можно и даже нужно, но не верить. Пак этим вечным обманом, кажется, уже дышит. Он у него в кожу въелся, с рождением вместе с костями сформировался, в ДНК проник. Любая правда, хоть крупица, вызывает у него ярое неприятие и отвращение. Джин не дурак, он прекрасно видит, что, сколько бы Чимина не лечили, сколько бы не говорили, что любят, он всё равно не излечится и не сможет спокойно жить дальше. Да, его раны зашили, и они скоро стянутся и останутся всего лишь блёклые шрамы, но произойдёт ли то же самое в душе? Дело ведь не в этих рубцах и не в слабохарактерном поступке Чимина, дело в более глубокой душевной травме, которая не отпускает и заставляет врать его себе и окружающим. Бывают же такие люди, которые всю жизнь лгут, потому что правда не утешает, потому что реальность отвратительна. Они хотели бы остановиться, но уже не получится, ведь, оглянувшись, никто из них уже не может понять, что действительно его, а что выдуманное. Остановиться становится не возможно. Отмыться от этого тоже. И люди сходят с ума, ведь признаться они уже не могут. Остаются в одиночестве на съедение собственным демонам, потому что никто на них не обращает внимание. Заканчивают чаще всего также как и Чимин — накладывают на себя руки. Именно поэтому Сокджин не может оставить младшего следователя. Чимин слишком стал для него дорог. Этот парень, не раздумывая, всегда бросался вперёд и закрывал собой от любых ударов и в работе ему нет равных по сообразительности и исполнительности. Джин ведь пообещал Чимину, что никогда не будет лезть в его прошлое, не будет копать под него и следить. Но он проебался. Сам нарушил собственные слова и обвинил в этом Чимина. Ему ведь твердили — не лезь туда, куда не просят, и не узнаешь того, чего не хочешь знать. Только Джин хотел. Теперь не хочет, но уже поздно не хотеть. Уже поздно сделать пару шагов назад, там дверь, которая с оглушающим звоном захлопнулась. Добро пожаловать туда, откуда все бегут.  — Разочарован. — Честно произносит Сокджин и улыбается. — Но не в тебе, а в себе. Чимин хмурится. Неприятная слабость и головокружение ещё долго не уйдут и не оставят его в покое, и это следует понимать. «Ты спас мне жизнь, но какого хрена? Кто тебя об этом просил?» Смешно, но вместо благодарности Чимин чувствовал первое время ненависть, сейчас же пустоту. Он не из тех людей, которые будут до конца бороться, он слабый. И если когда-то Пак верил, что сможет стать кем-то великим, то теперь он сломался окончательно. Потому что он хотел любить, но научился ненавидеть. О, и теперь он будет ненавидеть. И первым кандидатом на эту ненависть станет Ким Намджун. За то, что не принял его прощение. Даже не за ту боль, что причинил, а просто потому, что убил внутри способность чувствовать. Дальше будет стоять выведенная на полу в ванной кровавая надпись «Данте». Этот ублюдок ответит за брата и за каждую пролитую каплю крови. И даже сидящий сейчас перед ним Сокджин тоже станет объектом лютой ненависти. Почему? Чимин не знает, он не волен над этим. Всё-таки не стоило его спасать, потому что он неблагодарная тварь, которая желает теперь всем только смерти.  — Ты хотел знать правду, хорошо, сейчас ты её узнаешь, — после долгого молчания говорит Чимин слабым и хрипловатым голосом. Да, ему трудно, но в этот раз он справится. Джин обеспокоенно смотрит, уже не зная, действительно ли ему это нужно. Странно видеть Чимина таким: бледным и отрешённым, равнодушным и колким.  — Когда я был ребёнком, — начинает он, прокашлявшись, — то я часто пытался подружиться с ребятами. Таскал конфеты, свои игрушки, леденцы и раздавал их. Только никто из ребят всё равно не хотел со мной дружить, после того, как они узнавали, чей я сын, потому что слушали своих замечательных родителей, которые часто указывали пальцем на наш дом и говорили: «взяточник и вор». После этого я перестал всем рассказывать, кто я и с какой семьи. Желая мне лучшего будущего, отец отдал меня в элитную школу, туда, где презиралась бедность, а не богатство, туда, где над бедными издевались. Я смог приспособиться. Местные короли не трогали меня из-за финансового положения моего отца, я тоже не вмешивался в их дела. При мне кого-то бьют, я отворачиваюсь, на кого-то кричат, я закрываю уши. Чтобы соответствовать чьим-то придуманным стандартам, я дружил только с людьми моего уровня, всегда притворялся таким же. Вёл жизнь обычного богатого ублюдка, которому плевать на окружающих. «Удивительно, что такой человек, как Пак делает в полиции», — сразу же вспоминает Джин и плотнее сжимает губы. Чёртов Ким Намджун всегда знал, и будет знать больше, чем другие.  — Именно это притворство и привело меня в тот блядский клуб, где я и познакомился с Ким Намджуном. — Чимин на каких-то пару секунд замолкает, смотря только перед собой. Уголки губ дёргаются. — Этот подонок производил очень мощное впечатление. Красивый, умный, начитанный, через чур самоуверенный и… взрослый, что ли. Мы были одного возраста, но он всё равно казался старше своих лет, а я был девятнадцатилетним ребёнком, не умеющим пить и заводить правильные знакомства. И в тот вечер я проебался сразу в двух этих пунктах. В двух, Джин. — Пак почему-то сумасшедше хохочет, отчего слушающему его старшему следователю становится не по себе. — Мне было приятно его внимание, не скрою. Он постоянно клал руку мне на коленки и прижимался, а я ничего не заподозрил, я опять начал всё игнорировать. Напился. Он предложил прокатиться в его тачке, и я согласился. Чимин сипло кашляет и хмыкает.  — Думаешь, дальше было, как во всех романтических, но тупых гейских историях? Он отвёз меня к себе домой и трахнул после расслабляющей горячей ванны? А вот хер там плавал. Потому что он даже везти меня никуда не собирался. Жизнь вообще бюджетная версия написанной каким-то психом истории. Ким Намджун завёл меня в ближайшую подворотню и трахнул. До него у меня никого не было. Я рыдал и умолял его остановиться, но каждый раз получал по лицу и со всех сил старался не выблевать собственное раскалывающееся на части сердце. Джин в бессилии молчит и пытается проморгаться. То, с каким отчаяньем говорит Чимин, попадает осколком прямо в душу и на периферии сознания разбивается в острые щепки. Ему жаль? Определённо, но разве эта жалость поможет Чимину? Нисколько, поэтому не стоит даже пытаться.  — Ты спрашивал меня, почему я ненавижу богатых золотых детишек? — будто вспоминает Чимин и пожимает плечами. — Так разве их за что-то можно любить? В их мире существует только одно правило — у кого толще кошелёк, тот и победитель. Именно поэтому я не смог даже заикнуться об изнасиловании. Отец сам сказал мне заткнуться, потому что господин Ким Минхёк, земля ему, ублюдку, пухом, стоял во главе правительства. И если бы я поднял шумиху, пострадали бы в первую очередь мой отец и вся наша семья.  — С твоим доказательством мы могли бы посадить Кима, — задумчиво произносит Сокджин. Стоит признать, он совсем ничего не знает о таких делах, как политика и власть. Никогда этого не касался и не желает. А следовало бы. Ведь возможности Ён Хва совсем на другом уровне, на политическом уровне, он находится слишком высоко для простого следователя. На самом верху, в прямом и переносном смысле этого слова.  — Я тоже был в этом уверен, — в голосе Чимина сарказм, а в ухмылке недоверие ко всему. — После того допроса, я знал, что он так просто от тебя не отстанет и пошёл к нему. — Сокджин тяжело вздыхает и сжимает кулаки. — Тебя бы уже давно в живых не было, Джин, если бы я не согласился на его условия. После такого Сокджину будет очень больно, и Чимин это знает. Он с интересом наблюдает за метанием совсем не приятных мыслей в чужих зрачках, за бродящими отголосками осознания и изредка подрагивающими губами. Ким то открывает рот, то закрывает, шаря глазами по белоснежному больничному одеялу. Пытается привести голову в порядок и окончательно застывает с немым выражением лица.  — Если я покажу те файлы, то Ким Намджун покажет одно очень интересное видео, где он меня трахает, и даю зуб, что начальству оно больше понравится. — Окончательно добивает его Чимин, ни сколько об этом не сожалея. Ничего уже не исправить. Теперь у них осталось только два варианта — либо просто работать дальше, зная, что они мелочные трусы, либо пойти до конца, но при этом разрушить собственные жизни. Основательно разрушить, безвозвратно. Зато закончить грёбанными безымянными героями. И, если честно, Чимин не знает, что лучше.  — И ты хотел умереть и спустить этому ублюдку всё с рук? — Джин говорит с лёгкой толикой обиды и презрения. Когда-то раньше Чимина бы это довольно сильно задело, но не сейчас. Ким ведь совсем не знает Ён Хва, не понимает, или не хочет понимать, на что тот способен. Упрямый идиот, почему они все такие упрямые?  — А не важно, что я хотел, главное то, что ты даже после этого не остановился бы и пошёл на пролом, — морщится Пак и добавляет: — Долбоёб. «Неблагодарный придурок», — злобно размышляет Чимин. Они в этом квиты. Два сапога — пара. Просто ахуенная команда. Суицидник и отбитый на всю голову следователь. Из общего между ними только то, что у них у обоих отсутствует инстинкт самосохранения. МКБ 296.2 и МКБ 296. 3. Вот и они — две шизы, два пункта одной и той же болезни, проявляющейся по-разному.  — Теперь ты знаешь правду, но что ты будешь с ней делать? — Джин от этого вопроса заметно хмурится и напрягается ещё сильнее. Чимин заглядывает ему в глаза своим острым и режущим надвое взглядом, замечает скапливающиеся рядом с бровями, на переносице, маленькие морщинки и понимает, что жизнь за это время тоже неплохо его потрепала. Также как и всех. Видимо, от этого не скроются даже счастливые и беззаботные люди.  — Жить, — срывается с губ. Сокджин устало прикрывает глаза и легонько массирует их уголки. «Я буду просто с этим жить.»

☠☠☠

 — Как давно мы с тобой знакомы, Чонгук? — Вантэ оборачивается в сторону деловито сидящего на диване школьника и отпивает из только что им же наполненного бокала тёмно-красное, плескающееся за стеклом, вино. Подходит ближе, садится на боковушку кресла и ногу на ногу закидывает, вальяжно откинувшись. Тонкие пальцы держат бокал, аккуратно раскачивая его содержимое.  — Давно, — Чонгук довольно прикрывает глаза, когда Вантэ ласково берёт его за подбородок и ведёт вверх по щеке. — Очень.  — Вот именно, — кивает Вантэ. — И поэтому только ты можешь ответить на вопрос: кому я действительно доверяю?  — Только себе, — сразу же говорит парень, с наслаждением прикрывая глаза, когда чужая рука проворно путается в его тёмных волосах, сжимает их и оттягивает. Так грубовато, но со вкусом. Ким подсаживается ближе и залпом выпивает всё вино, кончиком языка с губ его сладкие нотки слизывая. Всё должно быть красиво. Красивые вещи, красивая одежда, красивые манеры, красивые отношения, красивые люди. Людей Вантэ специально в самый конец определил, они для него ничерта не значат. Главное обстановка. Он давно уже свой дом в райский сад обратил, себя к Божеству отнёс и людей на смертный бой отправляет. Потому что война с Ким Намджуном только началась, но она уже унесла сотни жизней. И каждый раз, когда Вантэ вдыхает ангельскую пыль, он рыдания родственников умерших слышит. Их проклятия кожей чувствует и смеётся. Глупые, невозможно обречь на вечные муки дитя Сатаны, невозможно призвать его к разуму и запретить сеять смерть. Его можно только остановить. И возвести на трон ещё более худшее создание.  — А кого я действительно люблю? — шепчут красные губы.  — Только себя, — также быстро отвечает Чонгук. И он знает, что прав. Вантэ наклоняется и смеётся в губы младшему, медленно и долго целует, так невесомо и легко, сохраняя дыхание. Награждает. Ведь этот невероятно чувствительный и ласковый школьник прав — Ким Вантэ никого не любит. Вот такая вот он сука и плевать ему на мнения окружающих. Побольше подвести глаза, поярче шмотки и ядовитый синий цвет волос, который приводит очень многих в ступор. От Тэхёна за километр высокомерием и блядством разит вместе с его приятными Гуччи. Ледяные глаза цепляют каждую деталь, каждую мелочь, каждый опущенный взгляд. А на красных губах всегда гадости скапливаются и просятся наружу, в свет. И как можно больше, не стоит скупиться на «комплименты». Ведь положительных героев море, а вы попробуйте побыть отрицательным. Кто-то же должен быть тем, кого все ненавидят, чтобы хорошие зайки так и оставались зайками на фоне змеи. Чудесная аллегория.  — Знаешь, Чонгук-ки, какая самая большая ошибка Ким Намджуна? — Тэхён смотрит, не отрываясь, на безучастное лицо парня и сам же отвечает на свой вопрос. — Однажды я сказал ему, что Данте тот миловидный следователь Пак Чимин, и он поверил. Теперь Намджун знает, что это не Чимин, но от противных мыслей-червей отделаться не может, они всё равно в сознании копаются. Поедают его изнутри и во всём вокруг сомневаться заставляют. Именно этого и добивался Вантэ — сомнения.  — Никому так и не пришло в голову, что Данте — это не один человек, их несколько. — Продолжает Тэхён, улыбаясь. Он гладит шелковистые чёрные пряди, играет с ними, пальцами задевая маленькие кольца в ушах. — Данте не убийца, точнее убийца не Данте. — Смеётся. — Создавать такую красоту, не замарав руки, вот истинное искусство. Чонгук равнодушно кивает и продолжает нежиться в чужих умелых ладонях.  — Интересно, какое будет лицо у великого Ён Хва, когда он узнает, что убийца всё это время маячил у него под носом, а он просто этого не заметил? — хмыкает Вантэ. Он встаёт и подходит к бутылке. Пора повторить бокальчик. — Ещё интереснее будет, когда любовь всей его жизни сдохнет от его же наркоты. Тэхён наливает вино и замолкает, о чём-то сильно задумавшись. Чонгук хмыкает и, воспользовавшись тем, что на него никто не смотрит, проводит по экрану телефона, снимая блокировку и быстро вводя пароль. Dizzi_J_01: «Вантэ заряжает пушку». Отправляется в неизвестность. AJ_3,14: «Пусть после запихает её себе в глотку». Приходит спустя секунду, и Чонгук, улыбнувшись, блокирует свой смартфон. Правда в том, что Чонгук самый лучший в мире притворщик, и он никогда никому из них не принадлежал.