Две недели спустя
— Я не пойду с тобой в чёртов музей и не буду есть грёбанных устриц, — шипит в трубку Чон Хосок, уверенной походной вышагивая по главному корпусу Сеульского университета. В который раз хмыкает и с недовольством замечает, как все вокруг начинают замолкать, увидев отныне самого скандального и таинственного человека во всём универе. Слышит, как какая-то компания студентов с опаской сзади шепчется у него за спиной, и всеми силами старается не обращать на это внимание. Все их сплетни он знает. И также прекрасно знает, что многие сейчас разглядывают его внешний вид и постоянно дают ему цену. Вот этот вот розовый свитер от Ральфа Лорена стоит примерно двести восемьдесят три доллара, чёрные джинсы от LAUL — восемьдесят восемь тысяч вон, такие же чёрные кроссовки от Прада на огромной подошве — одна тысяча семьдесят пять долларов. Сколько в общей сумме? Дохуя. А если вспомнить про длинное чёрное пальто от Живанши, то лучше его не вспоминать. Хосоку похуй. Ему абсолютно плевать. Он спокойно выкидывает в мусорку брошь от Гуччи и сверху кидает докуренный хабарик от сигареты. Он, в отличии от Намджуна, не сходит с ума и не коллекционирует бесценные Ролексы, продав которые можно купить весь Сеул и парочку городов рядом для разнообразия. Да что уж скромничать, сразу всю Корею, и летать туда-сюда на личном самолёте. — Я хочу просто самый обыкновенный рамён, отъебись. — Хорошо, — по голосу Намджуна сложно понять, о чём он сейчас думает, по выражению лица, Хосок уверен, тоже. Ким вообще такой человек — непробиваемый, на своей волне и в своей вселенной. Пьёт по утрам горький чёрный кофе и молчит, и Хосок к этому молчанию уже привык. Оно для него на вес золота. С Намджуном вообще не нужно улыбаться, когда не хочется делать то, что не хочется, находиться там, где не хочется. Намджун ни разу не спросил, почему Хосок недолюбливает Шекспира, почему смеётся над его произведениями, почему часто холоден к его поцелуям и объятиям, почему иногда сам к груди жмётся и с трудом сдерживает слёзы. Как будто всё видит и всё понимает. Без слов. Без криков и разбитой антикварной посуды. Да Хосок всё равно бы ему не ответил. Потому что даже если исправить внутреннюю поломку, он всё равно будет о ней помнить. Потому что уже давно знает исход их слишком мучительных и от этого невообразимо прекрасных отношений. Потому что не верит в сказки и видит, как умирают тысячи людей по воле вовсе не Господа, а его любимого человека. И это душит. Нестерпимо так, как дым от крепкой сигареты того, кто ни разу не курит. Все телеканалы сходят с ума, перечисляя имена бесчисленных жертв уличных столкновений и криминальных разборок. Произносимое с робеющим шепотом «Ён Хва» выводят кровавыми отпечатками на бетонных стенах, домах, остановках. Люди вздрагивают и с ужасом опускают глаза, когда видят это. Правительство тоже не остаётся в стороне — посылает своих солдат на верную смерть, всеми силами пытается утихомирить развернувшуюся катастрофу, но это чудовище только открыло пасть и наточило когти, теперь его ничем не остановить. Даже Хосоку. И от этого на душе настолько дерьмово, что в какие-то минуты не хочется жить. И Хосок мечтает, как его сердце останавливается, а вместе с ним замирает и всё вокруг. Нет больше убийств, нет криков и хруста ломающихся костей, нет боли и разбивающих стёкла выстрелов, нет и самого Хосока. И ненавидящего и бесчеловечного Ким Намджуна тоже нет. Есть только сонный и взлохмаченный после сна неловко улыбающийся Джун-и, который гремит с утра чем-то на кухне и матерится из-за пережаренного бекона. — Тогда вечером меня не жди, этот сукин сын пытается договориться с японцами, нужно перехватить, — слышится в трубке всё такой же равнодушный и прохладный голос. Хосок с грохотом кидает на парту чёрный кожаный рюкзак и отчего-то ухмыляется. — Лучше перехвати свои мысли, когда они поступают в мозг, — громче, чем хотелось бы, произносит. Пару студентов сзади вздрагивают и старательно прячут глаза в пошарканных тетрадях. Хосок ни на кого не обращает внимания, злится. Обычно, он никогда не разговаривает при ком-то по телефону — дурной тон, — но как обычно уже не получается. Богемные замашки Намджуна впитались в него намного глубже и слишком основательно. Так просто уже не отмахнёшься. — Этим ты поможешь человечеству избавиться от своих страшных мыслей и трусости. — Прогнило что-то в Датском королевстве, — посмеивается Джун. Хосок сильнее сводит брови и с самоиронией улыбается. Прогнило что-то в них самих, в людях. В их словах, поступках, решениях. И даже вот эта вот зашедшая в аудиторию светловолосая худенькая девушка с блестящими кудрями, должно быть, считает себя ангелом, о чём молчат её мягкая улыбка и длинные ресницы, но это не так: локоны безжалостно выкрашены в блонд и завиты на обжигающую плойку, ресницы наращены; она такая же земная кукла, как и все. И это действительно отвратительное чувство — осознавать, что ты, несмотря на своё искреннее желание выделиться, всё равно остаёшься таким же, как и все. И будь ты хоть тысячу раз хорошим и правильным, тебя не запомнят, потому что ангелов тоже не запоминают. В памяти остаются только великие, и неважно, герои или злодеи. Ён Хва грозит та же участь — его будут проклинать, но и помнить веками, а Чон Хосока забудут, как это происходит с обычными людьми. Только это не главное. Потому что он родился оригиналом, так пусть не умрёт копией. — И как мне это понимать? — с укором интересуется Хосок. Быстро наполняющаяся аудитория начинает раздражать, чужие взгляды ещё больше. Ведь он, в отличие от других, никем себя не мнит. Да, он точно так же красит свои волосы в рыжий. На шее рядом с чернильной розой, чуть выше, появилась новая татуировка — две скреплённые буквы «с», логотип Шанель. Это и самосуд, и самоирония одновременно. Хосок ненавидит бренды, но это больное и ненормальное напоминание, что он для Намджуна просто любимый бренд, который рано или поздно выйдет из моды. И даже эти эксклюзивные вещи на Хосоке тоже своего рода издевательство, послушное желание соответствовать тому, кому соответствовать всё равно не получится. — Очень просто: не лезь туда, куда не просят, и будешь самым счастливым во всём мире человеком, — от этого голоса кладбищем веет, но его обладатель имеет самые сладкие в мире губы с привкусом ментола и кофе. Странное сочетание, только, пока не попробуешь, не узнаешь. Намджун ими новую татуировку на шее целыми ночами может выцеловывать и чужие губы после в лучах ленивого рассвета находить. Они смерть несущие, оттого и до невозможного испошленные. И, скорее всего, все эти косые взгляды людей правдивы — Хосок такое же чудовище, раз греет постель дементору, высасывающему все хорошие эмоции и ему потом их с трепетом отдающему. — И не ходи без охраны. Я вырежу весь чёртов город, если с тобой что-нибудь случится. Охрана — это ещё один смущающий всех вокруг момент. Если, конечно, не брать в учёт, что Хосока теперь боятся не хуже самого Ким Намджуна. Раньше ему улыбались, теперь же все прячут тревожные взгляды. Ведь кто он такой, если сын Сатаны за ним хвостиком ходит? Должно быть, он выше, хуже и опасней. Он Чон Хосок. Не яркий улыбчивый знакомый парень, а ослепительный и равнодушно недосягаемый человек. Он тот, кто вытеснил скандального Вантэ с его пьедестала. И ему за это ничего не будет, потому что он имеет право. Только это право и отделило Хосока от всех близких и знакомых, от всего мира. И название у него такое дурацкое — любовь. — Ты, главное, не вырежи его ещё до того, — усмехается Чон, задумчиво чиркая в открытой тетради. Там вместо философии Платона и Демокрита «ублюдок, ублюдок, ублюдок» без конца по целым страницам повторяется. Да и к чёрту. Ни материализм, ни идеализм не отучат лучшего ученика сквернословить. Шах и мат. — Не даю обещания, которые не смогу потом сдержать, — слышится приглушённый хлопок дверцы мерседеса Намджуна. Шум города. — Я завтра за тобой заеду. Не забывай обо мне ни на одну секунду. Хосок ничего не отвечает, просто отключается. Меланхолично и отсутствующе смотрит в окно и с трудом замечает зашедшего в аудиторию преподавателя.☠☠☠
— Чон Хосок? Должен признать, Вас сложно найти. Хосок непринуждённо машет рукой двум застывшим сзади него мужчинам в чёрных костюмах с напряжёнными и непроницаемыми лицами, и они, дернувшись, остаются на своих местах. Кладёт правую руку рядом с белоснежной чашкой чёрного горячего кофе, поднимает глаза и смотрит. Требовательно, с толикой умеренной раздражительности и недовольства. Сокджин на этот взгляд отвечает, как ему кажется, обезоруживающей улыбкой, которая обычно вызывает одни лишь тёплые чувства. Только Хосок всё также молчит и пристально смотрит, расслабленно откинувшись назад. Ни о какой улыбки в ответ не может быть и речи. О вежливости тоже. Левая бровь дёргается вверх. — Тогда, полагаю, легко потерять. Сокджин непринуждённо смеётся, даже близко не догадываясь о том, что Хосок сейчас не шутил. — Моё имя Ким Сокджин. Я старший следователь Сеульского следственного отдела по борьбе с тяжкими преступлениями, — представляется Джин, в ответ разглядывая непривычно сочетающийся с чёрными, сверху немного мешковатыми джинсами свободный пиджак от Прада. Кажется, этому парню совершенно до лампочки, что это самую малость оскорбительно для такого дома мод. Хоть и смотрится это, стоит признать, очень эффектно. Как-то по-хулигански и волнующе дерзко. Тонкие цепочки на шее — слабость Намджуна, — покоятся спокойно у выпирающих ключиц. — Разрешите? Хосок рукой указывает на место напротив, как бы соглашаясь. — Мне необходимо задать Вам пару вопросов, — Джин старательно игнорирует то и дело возникающую злость из-за пренебрежительных жестов Чон Хосока. И это только одна из многочисленных причин того, что следователь сейчас заставляет себя фальшиво улыбаться и не терять лицо. Потому что Чон, если постараться, может рассказать хоть какую-нибудь ценную информацию, поскольку напрямую связан с Ким Намджуном и Ким Вантэ. Тут главное слово «может» и оно совсем не гарантирует то, что расскажет, поэтому Джин так непривычно для него терпелив и улыбчив. Работа у него такая. Сам выбрал. — Какого характера? — в глазах Хосока что-то такое проскальзывает, неуловимое и таинственное, а вот в голове Сокджина становится до звона в ушах пусто. — Простите, что? — Какого характера будут Ваши вопросы, старший следователь Ким? — повторяет Хосок таким тоном, как будто он только что спросил «Сколько будет два плюс два?», а Джин неприлично глупо затупил на этом вопросе. Это он его сейчас так унизил? Или что? Какого чёрта он хочет услышать? — Думаю, личного, — улыбка сама по себе слезает с лица. Джин хмуро наблюдает, как Хосок сосредоточенно поднимает чашку и медленно делает пару маленьких глотков, смотря только прямо перед собой. Цепляет глазами крупный браслет «Floral Cross» на запястье и внутренне кривится. Он как-то видел у Чимина подобный, только более тонкий и лёгкий вариант. Хорошо, что в участке никто, кроме Джина, не разбирается в этих побрякушках, и нет лишних напоминаний, что для Пак Чимина две тысячи долларов — это не деньги. Только дело сейчас не в Паке, а в том, откуда у Чон Хосока дорогущий Ролс-Ройс, эти тряпки и личная охрана? Он же просто студент, ещё недавно по подработкам постоянно бегал. Хотя на этот вопрос Джин и сам может с лёгкостью ответить — Чон любимая шлюха великого Ён Хва. И именно поэтому Чимин перекрасился в рыжий, у Ким Намджуна, видимо, особо приятно встаёт только на рыжих. Грёбанный сукин сын. — Тогда Вы ведь знаете, что я могу позвонить своему адвокату, прежде чем отвечать на Ваши вопросы, — звучит вроде мягко, даже на удивление равнодушно, но Джин в этих словах какую-то невидимую угрозу чувствует. Наверное, оттого, что колко серые глаза смотрят глубоко под рёбра, в привыкшее к ужасам этого мира сердце, и своей губительностью поражают. Чон Хосок оружие в руках не держит, приказы о смертном приговоре не озвучивает, но всё время при этом присутствует. На дне серых зрачков испачканная кровью чернота, которую всё равно видно, и чем больше он находится рядом с Намджуном, тем больше её там. — В этом нет необходимости, — Джин буквально отдирает свой взгляд от чужого. — Просто ответьте, как давно Вы знакомы с Ким Намджуном? Хосок саркастично хмыкает, спокойно попивая свой стремительно остывающий кофе. А ведь он просто хотел посидеть в любимой кофейне и послушать приятную джазовую музыку. Даже здесь весь настрой разбили. — С детства. Дату знакомства Вам называть? — едковато улыбается. — Не стоит, — качает головой Сокджин и невозмутимо продолжает: — А с Ким Вантэ? — Относительно недавно, — Хосок слизывает с губ привкус кофе, отчего Джин сразу же опускает глаза. — Чего Вы добиваетесь, господин следователь? Намджун обязательно узнает об этом разговоре. Не от Хосока, от его верных псов, которые, скорее всего, уже обо всём доложили Киму. Это их работа — рассказывать о каждом шаге Хосока, причём буквально. Во сколько вышел из дома, сколько времени находился в универе, с кем встречался, что пил, ел, куда смотрел и каким взглядом. Ён Хва любит всё держать под контролем, даже того, кого любит. — Я всего лишь пытаюсь понять, что же Вы за личность такая, раз всех самых опасных ублюдков этого города так к Вам и тянет, — Джин снова натягивает свою уважительную улыбку, хотя в глубине подсознания уже давно понял, что ничего ему тут не светит. Чон Хосок явно скован, поскольку прекрасно осознаёт вес каждого сказанного им слова. Он как-то странно усмехается и явно очень много знает. Недаром ведь за ним целыми сутками шестёрки Ён Хва таскаются. Такие люди не допускают ошибок, потому что слишком хорошо наслышаны об их стоимости. — Должно быть, они находят во мне утешение, — в глазах Хосока всё та же вселенская тайна неярко пульсирует. Он вроде бы близко, сидит напротив, руку протяни и коснёшься, и в тоже время невообразимо далеко. Джин душой чувствует эту пропасть и хмурится. — Дайте понять умалишённому, что вы полагаетесь на его благоразумие и сообразительность, — и он ваш телом и душой. — Очень занимательно, — внешняя отстранённость Сокджина грандиозно меркнет перед тем, что происходит сейчас внутри. Потому что Пак Чимин сказал нечто подобное, объясняя, почему он вернулся к Намджуну. Всему виной понимание. Этот подонок Чимина понимал, а Сокджин нет. — «Убийство на улице Мор» не читали? — Джин задумчиво качает головой. — Жаль, — на самом деле, нисколько. — Что ещё Вы хотите узнать, у меня мало времени. — Посмотрите внимательно, Вы знаете этого человека? — следователь сразу же вынимает из лежащего рядом кейса тонкую чёрную папку и достаёт из неё белый лист бумаги формата А4. Передаёт его Хосоку и сканирующе изучает его лицо на предмет любой, хоть малейшей реакции. Фоторобот. Чон поджимает губы и бесперспективно равнодушно смотрит на листок. Долго, не отрываясь, что-то выискивая и как будто не веря. Откладывает. Впечатывается взглядом в следователя. — Впервые вижу, — чётко произносит. — Вы уверены? — в голосе отчётливо слышится безысходность, но Хосок, не жалея, режет её прямо под корень. — Абсолютно. — Что ж, тогда, — Сокджин даже рта не успевает открыть, как Хосок бесцеремонно встаёт и, не удостоив его даже жалкого «до свидания», идёт прочь. Люди Кима также быстро ускользают за ним тенью. — Не смею Вас больше задерживать, — с сарказмом произносит в пустоту и тут же выплёвывает: — Самовлюблённый придурок. Они с Ким Намджуном просто созданы друг для друга.☠☠☠
— Мы никогда не были друзьями, Намджун, — Вантэ с иронией смотрит на направленное в его сторону дуло пистолета и даже не дёргается, чтобы достать своё. То, что его кто-то предал и сообщил Киму место, где Тэхён обычно останавливается, вне всякого сомнения. Так ведь и разрушались великие государства, уничтожались огромные империи и умирали хорошие люди — из-за мерзких предателей. И, в конце концов, даже Бога предали. Именно поэтому Вантэ безоговорочно уверен, что верность — это выдумка глупцов. И это пока что безучастное дуло самое красноречивое тому подтверждение. Не верьте людям просто так. — И никогда не преследовали одни и те же цели. Правда в том, что эта война началась ещё задолго до её объявления. Намджун странно ухмыляется. Опускает оружие, но на всякий случай снимает его с предохранителя. Обводит глазами периметр комнаты, ожидая удара в любой момент. Вантэ со смешинкой в блестящих глазах внимательно наблюдает за всеми его действиями, улыбку болезненную с трудом прячет, ждёт. — Однако долго же ты шёл, я уже начал подозревать, что не придёшь, — цокает языком Вантэ. Он делает пару соблазнительных глотков виски и предусмотрительно оставляет стакан у себя в ладони. Первый — за себя, второй за погасшую любовь к Намджуну. Забавно, но как только он признался сам себе, что выдумал эти чувства, они тут же прошли. Их ведь изначально не было, ни в каких мирах не существовало, так почему же Вантэ так из-за них страдал? Потому что самозабвенно желал кого-то любить и быть любимым, но, чёрт возьми, не получилось. Он так этому и не научился. Воспитанный на словах, что все вокруг лгут, всегда только эту ложь повсюду и видел. Сделав ещё один глоток, Вантэ лукаво улыбается и смотрит на Намджуна. Должно быть, Тэхён дурак, но он отдал бы всё, чтобы снова заблуждаться, потому что так у него был хоть какой-то смысл в жизни, а теперь его просто забрали. — Это Алигьери, — оглушающих хруст, Тэхён слышит, как грудная клетка внутри, словно ломается и трещит. А может, это и не рёбра вовсе, а тонкий лёд под ногами по швам расходится. Он под тяжестью сказанных Намджуном слов на осколки рассыпается. — Это он сказал, где тебя найти. — Чонгук, — тихо шепчет Тэхён. Ещё один обжигающий горло глоток за него, в честь их десятилетних изломанных в щепки двумя словами отношений. Глупый, глупый Чонгук, что же ты наделал? Милый и тихий парень, славный парень, близкий парень и жестокий каратель, убийца. Тэхён ведь так его понимал и сочувствовал его сумасшествию. У Чон Чонгука ведь психическое расстройство, шизофрения. Он хороший, просто поехавший и немного жутковатый. Влюблённый, но не в Тэхёна. В смерть. — Зря ты с ним связался. Очень зря. — Думаешь, он на твоей стороне? — громкий и отчаянный смех. — Но знаешь, что он сделал с твоим любимым Чон Хосоком? — Тэхён опрокидывает в себя оставшееся в стакане виски, холодом синих глаз полосуя застывшего Намджуна. — Он подсунул ему вместо таблеток наркотики. И не просто наркотики, а YH, твоё самое грандиозное и смертельное детище. Стук сердца, кажется, прямо сейчас, вот в эту самую секунду, захлёбывается и болезненно обрывается. Намджун бледнеет и опустошённо смотрит на ухмыляющегося Тэхёна. Ненавидит? Это слово слишком блёклое и невзрачное, чтобы описать вспыхнувшее где-то на периферии сознания чувство. Ощущает внутреннюю боль? Это сказки. Самую адскую боль приносит только внешнее окружение — эти вот кресла, диван, красные стены. Она в других людях, воспоминаниях, огромных многоэтажных домах, лифтах, асфальте. Именно от всего этого и хочется сейчас закрыться, чтобы больше нигде её не встречать, не испытывать. — Но знаешь, что самое печальное в вашей безобразной любви? — дёргает бровью Тэхён. Здесь, в этой блядской комнате, из них двоих только он вооружён. — Помнишь, я попросил у тебя взамен Чон Хосока противоядие? Своим отказом ты дал мне даже больше, ведь именно тогда я понял, что никакого противоядия на самом деле не существует. Поэтому, — Тэхён медленно встаёт и подходит к Намджуну, — Чон Хосок обречён. Обречён. Какое же мерзкое слово. Джун, не отрываясь, смотрит в чужие глаза и знает. Знает, что вульгарный и наглый Вантэ абсолютно и железно прав — от этой болезни нет и никогда не было спасения. Намджун не смог доработать образцы. Практически все опыты не дали положительных результатов. Поэтому он солгал. Ведь изначально не собирался никого спасать. Потому что не думал, что собственное творение убьёт того, кого он любит. — А теперь стреляй. Отомсти. Я не буду сопротивляться. Убей меня. Рука Намджуна вверх дёргается. Он опускает глаза и с откровенным желанием смотрит на любимую Беретту, пальцем курок задевает, медлит. Гравировку в тысячный раз перечитывает, но на этот раз уже совсем по-другому, с иными мыслями и чувствами. Убить? Простые действия — пустить в чужую голову девятимиллиметровый калибр, — кажутся непривычно тяжёлыми, потому что эта смерть Намджуну не принадлежит. Он убивает не просто так, а ради принципа. И если он сейчас спустит обойму, то просто поможет Вантэ безнаказанно сбежать от всего, что он натворил. И, улыбнувшись, Ён Хва опускает оружие. Потому что Чон Хосок научил Намджуна, что месть — это не выход. — Не я должен мстить тебе, Вантэ, — он делает пару шагов назад, с торжествующей иронией замечая на красивом лице разочарование и злость. — Ты умрёшь из-за собственного яда, направленного против других людей. Ты хотел уничтожить меня моим же оружием, а теперь подавись своим. «Я сжигаю твою молитву о смерти и отдаю тебя на растерзание внутренним демонам». — Чонгук уже зашёл в квартиру Хосока, — с болью произносит Тэхён и смеётся. Намджун будто просыпается от многолетнего сна и, опомнившись, вылетает из комнаты, оставляя за дверью согнувшегося надвое от истеричного смеха Тэхёна. На автомате набирает Хосока и слышит одни лишь бездушные гудки. Подбегает к машине, приказывая своим людям ехать за ним. «Абонент не отвечает. Оставьте сообщение на автоответчик или…». Нужно было давно рассказать Хосоку, что его лучший друг — безжалостный убийца.☠☠☠
— Юнги часто спрашивает о тебе, хён, — Чонгук недовольно поджимает губы и теребит края чёрного худи. — Говорит, что ты в последнее время перестал ему звонить и навещать. — Правда? — Хосок ядовито прищуривается, только школьник этого змеиного прищура не видит — Чон от него отвёрнут. Гремит посудой и ухмылку прячет, руки вытирает, но оборачиваться не спешит, мысли необъятные пытается вместить в обыкновенные полки в собственной голове. Злится, что не получается, ведь что-нибудь обязательно вылезет и тяжёлым камнем на сердце ляжет. Чонгук в ожидании смотрит на чужую спину, буквально глазами сверлит и хмурится. — Ты не должен так себя вести, хён. Вспышка. Хосок оборачивается слишком стремительно, отчего сидящий на стуле Чонгук вздрагивает. Фокусирует взгляд на напряжённом Хосоке и, столкнувшись в серыми несговорчивыми глазами, опускает свои. — Я вчера разговаривал со следователем, — после минутного молчания слышится. Школьник задумчиво и беззащитно улыбается. Что-то такое читается в этой его улыбке, будто он не удивлён, он обо всём знает. Будто без слов извиняется за предоставленные неудобства, но нисколько в этом не раскаивается. Хосок боится. Он чертовски боится продолжать и услышать ту леденящую кровь правду, которую он уже столько времени игнорирует. Не потому что не верит, а потому что знает, что прав. Собственный нимб над головой крошится и осыпается на пол, под ноги. — Вот как, — тихо хмыкает Чонгук. Черты лица изменяются. Становятся более резкими и грубыми. Невинное выражение будто стёрли, и осталось одно лишь безразличие. Совсем не милое равнодушие, окольцованное морозной стужей, что исходит сейчас от подростка и задевает сознание. Что это? Хосок испуганно напрягается ещё больше, пытаясь понять, кто сейчас перед ним. Чон Чонгук или кто-то другой, совсем не знакомый, лишний. Опасный. Холодный. Чужой. — Он показал мне фоторобот, — от этой идеи нужно немедленно отказываться, но Хосок назло собственным нервам продолжает. — Я сказал ему, что не знаю, кто это, но я знаю. Чонгук кривовато усмехается и слушает. Внимательно, расслабленно и слишком непроницаемо, чтобы понять, о чём он сейчас думает. Просто смотрит и изредка моргает. — Это ты. — Что ж. Это ничего не выражающее «что ж» застревает в сознании и как шар в боулинге разбивает все мысли. Ни «как тебе только такое в голову могло прийти, хён», ни «этого не может быть», ни «что за глупости», а просто надменное и не имеющее ни вкуса, ни цвета «что ж». Хосок ёжится и нутром чувствует, как все внутренности наполняются холодом. Кажется, ещё чуть-чуть, и можно увидеть морозное дыхание. — Я всё знаю, Чонгук, — решительно произносит. Уже не повернуть назад, черта перейдена, нужно захлёбываться, но плыть до конца. До берега. — Тогда, — Чонгук чертит глазами пол. «Глупый, глупый хён, ничему тебя жизнь так и не научила». — Ты, должно быть, знаешь, что скоро умрёшь. Знаешь, ведь. Сам это чувствуешь. Наверное, Чонгуку нужно извиниться, только нельзя просить прощения за то, за что не чувствуешь никакого раскаянья. Вот оно — его маленькое проклятье. Он практически ничего не чувствует. Кто-то скажет, что это самое настоящее везенье, а кто-то с жалостью посочувствует. Сам же Чонгук никогда особо об этом не думал. — Если ты сейчас говоришь про те таблетки, которые ты мне подсунул, то я их выбросил и заменил на обычные витамины, — Хосок для наглядности трясёт этими таблетками в руке и дёргает левой бровью. — И как ты понял? — Чонгук даже улыбается. Значит, его хён давно всё узнал и молчал. Какой умный, только мозги ему всё равно не помогут. — Симптомы отмены, — произносит Хосок. Чонгук, услышав это, срывается на странный болезненный хохот. Какие неожиданные познания, его хён полон сюрпризов. — Намджун рассказал мне об этом, и я начал догадываться. — Мне жаль, хён, — неожиданно говорит отдышавшийся после хриплого смеха Чонгук. — Я бы мог простить тебя за собственную смерть, Чонгук-ки, — хмурится Хосок, — но Данте я простить убийства не смогу. Чонгук слишком странно усмехается, слегка опустив голову вправо. Какая жалость, хён кое-чего не знает. Только это уже не имеет значения. — Ты не понял, хён, — пожимает плечами. — Мне жаль не из-за наркотиков, а из-за того, что я сейчас сделаю, — тяжёлый чёрный пистолет зияет пропастью в руках подростка. Хосок бледнеет и с трудом улавливает тот момент, когда Чонгук отработанным жестом достает его из-за пазухи. Он должен был догадаться, ведь прекрасно знает о том, что при ношении оружия у людей меняется даже походка, но, чёрт подери, у него совершенно нет в этом опыта. — И я не Данте, ты ошибся, хён. — Ты не должен этого делать, Чонгук-ки, — Хосок слышит себя и удивляется, как его голос может так ровно и спокойно звучать. В груди становится ещё холоднее. Он смотрит в глаза уже не Чонгуку и ощущает закручивающуюся спираль ужаса. Ладони ледяные сжимает. — Ты говоришь «не надо» убийце? — саркастичный смешок. — Я говорю «не надо» своему другу, — сразу же срывается с посиневших губ. Чонгук щёлкает предохранителем и качает головой. — Тогда это дружеская пуля. Извини, хён, но ты должен умереть.