☠☠☠
Намджун всегда любил дождь. Мелкий, моросящий, колюче прохладный, но сейчас продувающий тёплый ветер гостеприимно приволок огромные тучи, и туман рассыпался по проезжей части, замутняя видимость. Крупные капли осыпали лобовое стекло, стирающие их створки, изредка оставляли ровные водяные полосы; мокрый асфальт уныло почернел и как будто бы умер под тяжестью холодного патока. Намджун хлопнул дверцей машины, шлёпая по бегущим ручьям в своих баснословно дорогих туфлях от Гуччи. Чёрное тонкое пальто моментально промокло, а с белоснежных прядей стекали капли и падали куда-то за воротник. Пиликнул домофон, нужная кнопка лифта и безумное, жалкое отражение в зеркале. «До чего же ты дошёл, Ким Намджун?» Намджун всегда любил дождь. И не потому, что он придавал его сердцу тепло и уют, а потому, что глаза Чон Хосока только так и можно было назвать — дождливыми. Он смотрел в них и видел блеск сотни капель, необъяснимую радугу в луже и серость затянувших всё небо туч. Он видел себя без жуткого и пугающего пламени в собственных глазах, без боли и сомнений, сожаления и острого желания кому-нибудь навредить. Словно они пропускали через себя и легко отсеивали всё плохое, изображая совсем другого Намджуна, более лучшего, чем он есть. Дверь квартиры со скрипом открывается и, если подумать, то нельзя описать те эмоции, которые охватили Намджуна на несколько секунд. В такие моменты он привык закрывать лицо маской не только снаружи, но и внутренне, чтобы не расколоться надвое. Он гнал, как сумасшедший, не ощущая ни скорости, ни дороги. Его верные псы сейчас караулят выход из подъезда, а сам Намджун до хруста сжимает кулаки и клянётся небесам, что голыми руками сломает Чонгуку шею, если с Хосоком что-нибудь произошло. Будь это хоть маленький синяк или царапина, не важно. И с каких пор он поступает по совести и отпускает эту суку Вантэ? Старый Намджун без разговоров бы пристрелил и на мёртвое тело плюнул. А сейчас что? Срывается из-за какого-то неосторожного паренька, подарив одному из самых неадекватных ублюдков города не огнестрельное в висок, а свободный путь к отступлению. Не слишком ли шикарный подарок? Намджун не понимает и не хочет понимать, какого чёрта он впервые так безнадёжно глупо поступил. И где его хвалённые чистый разум и неутолимая жестокость заблудились? Как же это раздражает. Но ещё сильнее раздражает легкомыслие Чон Хосока, который махнул рукой и впустил в собственную квартиру убийцу. И совершенно плевать, что, может, тот и не знал ничего про Чонгука, ярость от этого нисколько не убавляется. Хосок удивлённо поднимает голову и смотрит на застывшего над ним, мокрого и, на первый взгляд, невозмутимого Ким Намджуна. Джун и правда со всех сил старается не проявлять ничего лишнего, но когда он замечает скользящую по щеке слезу — единственную слезу, которую Хосок проронил за всё время их знакомства, — внутреннее ограждение прорывает. Он резко приседает и дрожащей то ли от холода, то ли от странного трепета ладонью дотрагивается до подбородка Хосока. Его белоснежный лист заляпали неаккуратными узорами грязи, выкинули за борт прямо в ледяную воду, но Хосок вынырнул и схватился за протянутую ему ладонь, и плевать, что она вся кровью закатной залита. У него не было выхода. Ведь у них с Намджуном одно желание на двоих — справиться с этой волной и выстоять, не согнуться от сшибающего с ног ветра, не уронить собственного достоинства и дойти до конца. Хосок отводит глаза и сильнее пальцами в свои колени впивается, а Намджун дыхание выравнивает и колюче по всё ещё бледному лицу взглядом бегает. — Что он сделал? — получается чересчур грубовато и требовательно, но это сейчас самый нормальный тон, который вообще получается. Джун раздражённо и небрежно вертит в руке чужой подбородок, внимательно оценивая лицо на предмет любых повреждений. Так неприятно сканирует, что Хосок сразу же убирает холодную ладонь. Не нужно на него так смотреть, словно на разбитую вдребезги антикварную вазу, как будто её острые осколки сейчас крутят в руках и пытаются понять, какую часть к какой стоит присоединить, чтобы собрать дорогую вещь и поставить её на место. — Что этот ублюдок, чёрт возьми, сделал? — уже крик. — Ничего, — морщится Хосок. — Он ничего не сделал, только предупредил. Да я ему и не нужен. — Таблетки, которые ты пьёшь, где они? — Намджун начинает нервно обыскивать карманы Хосока, но тот лишь указывает куда-то в сторону тумбочек и опять спиной подпирает стену, равнодушно наблюдая, как Намджун хватает пластмассовую бутылочку и, открыв, выбрасывает содержимое в мусорное ведро. — Там витамины, — запоздало реагирует Хосок, когда и сама бутылочка оказывается в мусорке. Джун смотрит на него со странной тоской и с красноречивым недоверием. Хмурит лоб и устало вздыхает. — Какие ещё, мать твою, витамины? «Ты издеваешься? — слышит Хосок в разозлённом голосе. — Ещё скажи, что эту дрянь подарил тебе Санта-Клаус, и я разнесу всю твою квартиру в щепки». — Я давно понял, что там наркотики, и подменил их на самые обычные витамины. Так что ты зря их выбросил, я ещё не пропил весь курс, — спокойно сообщает, отчего Намджун усиленно массирует переносицу и, кажется, только дышать полной грудью начинает. — Блядь, — голова непривычно кружится. Хотя верить в то, что Хосок подсел, изначально было глупо, потому что, судя по словам Вантэ, Чон давно начал их употреблять, и сейчас в его организме произошли бы слишком заметные изменения. Хосок же выглядел превосходно, не считая лёгкой бледности и разбитого вида. И потом, необратимые последствия наступают уже спустя пару дней; люди становятся безынициативными и вялыми, спустя ещё пару дней у них возникает плохо контролируемая агрессия, такая, что они готовы разорвать собственными зубами кого угодно. Недели вполне достаточно, чтобы превратить самого адекватного человека в безумное животное, подобие этого человека. И Намджун всё никак не мог сложить в голове все паззлы, теперь же всё понял. — Собирайся, здесь ты больше не останешься. — Намджун, ты и так следишь за каждым моим шагом. Да я даже в туалет не могу нормально сходить, твои люди меня и туда сопровождают и стоят потом над душой, — недовольно замечает Хосок, смотря на Кима снизу вверх. — Меня это уже заебало. И эта клетка, в которую ты меня из-за любви посадил, и эти взгляды повсюду, и эта бессонница, потому что глаза закрыть страшно. Я не хочу и не могу жить такой жизнью, где собственный лучший друг может направить на тебя пистолет, где все тебя ненавидят и осуждают за то, что ты чувствуешь сильные чувства к убийце. — Я знаю, что перегибаю палку, но я не могу работать, зная, что ты не в безопасности, — качает головой Джун. Та клетка, про которую упомянул Хосок, была ничем иным, как проявлением заботы. Пусть и такой, направленной совсем не в то русло. — Все на тебя смотрят, потому что ты красивый. Если тебе страшно спать, я больше не буду работать ночами. А теперь, прошу тебя, перестань вести себя как идиот и начинай собираться, у нас мало времени. Хосок хмыкает и отворачивается, так и не пошевелившись. За кого Намджун его держит? Сказал, что Чон больше не будет ни с кем общаться, тот и не общается, пожелал, чтобы Хосок носил эти дорогие тряпки, он и носит, указал ему, куда смотреть, парень и смотрит в заветное «никуда», не отрываясь. Так много ради золотого Ким Намджуна, который в ответ дарит всё, что только захочешь: и своё тело, и свою душу, и все свои деньги, и власть, только пусть Хосок с ним рядом будет. Всё, кроме жажды крови, потому что без этого ему просто не выжить. Он только благодаря этому и существовал столько лет, любимая Беретта подтвердит. Только именно эта жажда крови и мешает Хосоку быть с Намджуном до конца откровенным. — Хорошо, — злобно шипит Намджун, напоровшись на чужой капризный характер, — мы заберём только документы, остальное я сам куплю. — Не купишь, — огрызается Хосок и встаёт с пола. — Я поеду, но только при условии, что ты поставишь своих людей перед палатой Юнги и свалишь, пока я буду собираться. Намджун выгибает левую бровь и едковато прищуривается. Маленький котёнок мяукает, как большой, и выдвигает ему условия. Какая прелесть. — Что-то ещё, Ваше Высочество? — усмехается. — Я как раз подумаю об этом, пока тебя не будет, — важно замечает Хосок, сложив руки на груди и вздёрнув подбородок. Намджун всё ещё с каким-то напряжённым подозрением прищуривается, будто на подсознательном уровне ищет сейчас где-то подвох. Сжимает плотно губы и дёргает левой бровью. Оно и верно, ведь о любви Хосока трепать кровожадному Ён Хва нервы можно целую книгу написать, только писателя нет подходящего, хоть самому Джуну садись за перо. Даже сейчас этот рыжий бестий так раздражающе закатывает глаза и цокает, что нестерпимо хочется его задушить. — Не волнуйся, я выйду раньше, чем ты скуришь всю пачку. Намджун поправляет сползающую с одного плеча чёрную футболку Хосока с белой надписью «Живанши» и коротко целует того в губы. Просто чмокает, впитывает в себя мягкость и в памяти её на целую вечность оставляет. Он так каждое прикосновение, каждый взгляд и блеск прядей в тусклом освещении глубоко внутрь закапывает, чтобы не достать это было, чтобы все искатели золота это сокровище не нашли. Все эти моменты, не поддающиеся описанию и осязанию, вместе с ним и исчезнут. И даже если кто-нибудь попробует поднять их с глубокого дна, не получится, потому что они умрут вместе с Намджуном, так же быстро и так же болезненно. Пламенем солнечным почернеют и рассыплются по небу. Потому что нельзя гореть в аду и не опалить сердце. Потому что нельзя забрать то, что тебе не принадлежит, и не поплатиться потом за это. И даже чёртов Данте, будь он хоть сыном Божьим, не сможет забрать Хосока. Обрушить на испорченных людей страшную карму — пожалуйста, отплатить по счетам — в чём вопрос? Он может даже пошатнуть власть Намджуна, если осмелится, но посягать на святое и наносить такую рану Ён Хва лучше не стоит. Раненный зверь — самый безжалостный в мире зверь. Загрызёт и начнёт выслеживать другого. Красным по чёрному всех размажет и всё равно не успокоится. Ведь не дано ему больше спокойствия. — Юнги, какого чёрта ты так долго не берёшь свой грёбанный телефон? — злобно шипит Хосок, когда долгие гудки сменяются хриплым и бесцветным голосом. — Я был на процедурах, — вздыхает младший и недовольно хмыкает. — Ну, извини, что я не таскаю с собой везде мобилу и каждую секунду не жду твоего звонка. По своей натуре Юнги совершенно не грубый и спокойный человек. Хосок часто замечал в младшем брате привычки и манеры их матери. Он также с пониманием относился к любым проблемам, старался по возможности не хамить даже тем, кто этого очень заслуживал, был таким же задумчивым и пессимистичным. Ещё обозлённым. Не потому что сам хотел таким быть, а потому что болезнь и больница встали в горле костью и разрушили все мечты. Но, ещё раз, Юнги не был грубым, он лишь хотел казаться таким, чтобы никто с ним не разговаривал и не лез в душу. Он хотел стать тату-мастером, чтобы забивать людей чернилами и выслушивать их истории из жизни. Хотел видеть, как он изменяет чужую оболочку своими узорами и, наконец, понять, что чувствовала судьба, когда изуродовала его своими рисунками в виде страшной болезни. И Хосок просто не имел право разбивать и эту его мечту словами, что в Корее такое не приветствуется. Всё ведь меняется. Сегодня это безобразие, а завтра работа мечты. — Извиняю, — машинально говорит старший, одной рукой роясь в шкафу с одеждой. Намджун долго ждать не будет. — Юнги, у меня мало времени, поэтому слушай меня внимательно и не перебивай. — Из нас двоих действительно мало времени только у меня, — с сарказмом замечает Юнги, но Хосок тут же рявкает: — Я сказал: не перебивай. — Я сейчас отключусь, если ты не перестанешь орать и не объяснишь мне, в чём дело, — у мелкого была слишком тонкая душевная натура, поэтому, если ему что-то не нравилось, то он просто это игнорировал. Такой вот у него характер. Приятно познакомиться с Чон Юнги. — Я всего лишь хочу сказать, чтобы ты ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не общался с Чонгуком, — Хосок пытается как можно аккуратнее сложить вещи, но получается это, правда, из рук вон плохо. Приходится плюнуть и просто сваливать всё в одну кучу. — Почему это? — сразу же вопрошает Юнги, которому, естественно, не нравится такое заявление. Чон Чонгук — его единственный друг. — Потому что он псих, — бросается словами Хосок. — Потому что он убийца, потому что он чуть меня не застрелил, потому что может прийти и за тобой. Он неадекватен, у него поехала крыша. А тебе операцию не для того делали, чтобы потом соскребать твои мозги с белоснежных больничных стен. Ты этого хочешь? Вместо долгожданной спокойной жизни оббитый синим бархатом гроб? — Ладно, хён, я понял, — всё так же недовольно вздыхает Юнги. — Не общаться с Чонгуком, проще простого. На самом деле, нет. И Хосок прекрасно это знает. Юнги к нему привязался, а Чонгук, выходит, никого из них и не считал своими друзьями. Просто красиво лгал, строил милую безобидную улыбку, а в школьном рюкзаке прятал среди учебников нож. Заурядное выражение «чем прекраснее лицо, тем безобразнее сущность» кажется теперь не таким уж и заурядным и, самое главное, глупым. — Юнги, я знаю, что это сложно. И принять всё это тоже сложно. Я понимаю, — Хосок замирает на пару минут, чтобы оглядеть комнату. Меланхолично останавливает свой взгляд на всё ещё расстегнутом чемодане и думает о том, что этот, так называемый, побег ему не поможет. С Намджуном ему хорошо, но с ним же и очень душно. Не от Джуна, от собственных мыслей о правильном и неправильном. — Он нехороший человек, Юнги. Я знаю, что от друзей нельзя отказываться, какими бы они ни были, но от некоторых людей лучше отказаться, пока они не утянули тебя на самое дно. — Хён, не нужно мне всё это говорить, — слишком агрессивно шипит в трубку Юнги голосом «я сам всё знаю, отвали». — Ты не мама, — тут же добавляет и, сообразив, что сболтнул лишнего, исправляется: — То есть, я тебя люблю, хён, но не нужно говорить, как она. До скорого, хён. — Хорошо, Юнги, но… Подросток отключается. Детская травма, он слишком скучает. Даже спустя столько лет скучает и злится. Хосок откидывает в сторону телефон, чувствуя на душе какой-то неприятный осадок. Потому что за Юнги обидно, за самого себя, кстати, тоже. И лишь Намджун у подъезда скуривает уже третью сигарету и не сводит прищуренного и напряжённого взгляда с заветного окна. Хосок берёт с тумбочки ключи и мельком бросает взгляд в сторону зеркала. Кутается в чёрный свитер с длинными рукавами и опускает глаза. Зачем людям красивая внешность, если в душе они пусты и бесполезны? Напрасная трата. Хосок закрывает дверь, провернув ключ на несколько оборотов. Гремит колёсиками, заходя в лифт.☠☠☠
Намджун долго пытался уловить движение подрагивающих ресниц, раствориться в громких обрывистых стонах, внюхаться в тёплую, насквозь пропахшую духами шею и понять, почему он так любит Чон Хосока, почему видит в этом идеальном теле эфемерную божественную сущность. Болезнь. Безжалостная болезнь настигла такого же жестокого всадника апокалипсиса и скосила. И любовь эта послана ему не в радость, а в наказание. Потому что жизнь — Сильвио. Приходит и забирает только тогда, когда тебе есть, что терять. Хосок самый настоящий убийца, не людей, а эмоций. Он любит выборочно и осторожно, показывает всего себя, но не даёт прикоснуться. Не позволяет считать себя «своим» и вместе с этим привязывает к себе всё больше и больше, чтобы Намджун, задыхаясь, искал глазами только его и выдыхал, нащупав рядом привычно ледяную ладонь. И самое ужасное заключалось в том, что Хосок прекрасно осознавал это прозрачное влияние, относился к этому с небрежностью легкомысленного кудрявого херувима, брал и ничего не отдавал взамен. Намджун это чувствовал и сильнее держал рядом. Пока мог. Хосок чистосердечно утверждал, что высокая любовь оправдывает любые плотские желания и, кажется, он в это верил. А Намджун испытывал к нему что-то схожее с тем, что испытывает художник к своей музе или танцор к музыке — плохо скрытое желание обладания и наслаждение от соприкосновения с запретным. Это было чудесно, сжимать в кулаке рыжие шелковистые волосы, ощущать узость чужого горячего тела и утопать в звуках. Намджун вновь и вновь возвращался к любым воспоминаниям о его хрупком мальчике: вот Хосок намазывает масло на тосты и улыбается говорящему Джуну, вот сам рассказывает какую-то ерунду, меняя режим на беговой дорожке, а вот смешно морщится, когда Ким переносит его, заснувшего, с дивана на кровать. Это было чудесно. И так и должно было быть. Намджун был уверен, что именно так оно и будет, хоть и с неприкрытой болью осознавал, что нет — не будет. — Чонгук сказал мне, что не он Данте, — Хосок сладко потягивается, впиваясь пальчиками ног в прохладную ткань простыни, слегка приподнимается и смотрит на облачённого в одни фланелевые белые штаны Намджуна, поставившего стакан с водой обратно на низкий стеклянный столик. — Я долго пытался понять, что он тогда имел в виду, но так ничего и не понял. Если не он этот подонок, то кто тогда? И почему его до сих пор не поймали, если у полиции есть его фоторобот? — Ты думаешь о Чон Чонгуке даже тогда, когда сидишь на моём члене, а это, знаешь ли, обидно, — саркастично хмыкает Намджун, но Хосок лишь пожимает плечами, чем окончательно добивает Кима. — Я просто пытаюсь понять, какого чёрта он всё ещё расхаживает по улицам и даже, кажется, не задумывается о том, что натворил, — Намджун от этих слов морщится. Ведь если Хосок так говорит про Чонгука, то что он тогда думает о самом Джуне? По нему ведь только смертельная казнь и плачет. Наверное, Хосоку стоит самому кого-нибудь пристрелить, чтобы понять, что это не то чувство, о котором хочется постоянно вспоминать, и уж точно это не то чувство, которое взывает тебя к совести. Это ведь всё лирика. В реальной жизни совесть не что иное, как страх быть раскрытым. Добродетель священников. Однако, как уже было выяснено ранее, не священники даруют отпущение грехов наших, а признание вины. — Хочешь его поймать? — Намджун укладывается рядом и перебирает пальцами слегка подзавитые ещё с утра прядки волос. — Самая глупая затея из всех, что я слышал. — Он может навредить Юнги, — Хосок довольно прикрывает глаза и ближе прижимается. «Если бы он хотел, то давно бы это сделал», — слышится беззвучный укор в молчании Намджуна. Юнги ведь, в принципе, не может быть его мишенью хотя бы потому, что он не богатый «золотой» ублюдок. За что мстить забитому жизнью парню, который практически всё своё время с малых лет проводит в больнице? Только Хосок почему-то всё равно не мог успокоиться, как будто бы что-то предчувствовал и о чём-то постоянно напряжённо думал. И Намджун слишком часто стал ловить его потерянный взгляд и странную угнетённость, закрытость. Хосок крутил что-то беспрестанно в своей голове и всё никак не мог от этого отделаться. При этом он так и не открыл Джуну, что его настолько сильно занимает и пугает одновременно. — И Чонгук, и его папаша, мистер Мадлен, обладают неприкосновенностью, а у полиции нет достойных доказательств, чтобы навечно упечь Чона за решётку, — вздыхает Намджун. — Иначе, почему я всё ещё здесь? — тут же едковато усмехается. — Как бы я ни считал, что у всех этих следователей нет мозгов, они всё равно не сунутся к Чону с какими-то смешными уликами. К тому же стоит понимать, что любой адвокат разобьёт все их внушительные старания медицинским заключением о психическом заболевании Чон Чонгука, и максимум, что его ждёт, — это психиатрическая клиника. — Он не столько болен, сколько хочет быть больным, — щетинится Хосок, вспоминая вполне осознанный взгляд Чонгука, его равнодушие и цинизм. А ведь он столько раз кидал ему одну за другой подсказки и насмехался потом над глупостью своего хёна. Хосок хмурится и сразу же вспоминает тот знаменательный день, когда про убийства рассказывали по телевизору, а Чонгук сказал, что был знаком с жертвой. И почему Хосоку тогда не пришло в голову, что с чего это вдруг простой и безобидный школьник знает такую особу? «Она была хорошей девушкой», — оттого и убил, должно быть. — Не важно, болен он или не болен, — злится Намджун, перестав играть с рыжими призывающими волосами. — За огромные деньги ты можешь стать хоть столом, хоть холодильником. Как до тебя не доходит, что такого человека можно наказать только одним способом — полоснуть по горлу и забыть, — вид Хосока становится ещё недовольнее, поэтому Намджун хмыкает в своей любимой манере и исправляется: — Ну, или загнать в угол. — Я слышал, что сегодня утром обнаружили ещё один труп, — вспоминает Хосок. — Дочь какой-то крупной шишки в Пусане. Правда, я не понял, что она делала в Сеуле, да и не… — слышится усталый вздох. — Он ведь не остановится, верно? — Не вижу смысла ему останавливаться. Намджун прав, в этом нет смысла. Чонгук зашёл слишком далеко. Хосок не должен искать для души Чона путь к исправлению, уже не выйдет. Даже Намджун не заслуживает этого пути, хотя он в тысячу раз человечнее будет самого Хосока, чёрт. Сердце болезненно колет. Вот интересно, если бы Хосок не сорвался тогда в тот клуб и не встретил там Намджуна, что было бы сейчас? Наверное, он был бы давно уже мёртв из-за тех же самых наркотиков, про действие которых рассказал ему как раз таки Намджун. — И тебе я запрещаю его останавливать, — вдруг резко изрекает Джун, ближе придвинувшись к Хосоку. — Не буди лихо, пока оно тихо. Я сам с ним разберусь. — Как? — чужие губы так сладостно близко, что было бы самым настоящим грехом их не коснуться. Хосок до потери памяти хочет целовать только эти губы и потакает своим желаниям. Тянется, облизывает, улыбается. Он так игриво и обворожительно улыбается всегда в поцелуе, что Намджун каждый раз невольно теряется. Такой яркий, несмотря на потухшее солнце в груди, такой светлый и тёплый, словно майские лучи, необходимый. Воздух, сознание, сердце, весь мир — не найти такого слова, чтобы описать то, кем Хосок для Намджуна является. Абрикосовый свет раннего утра и выкуренная, слегка тлеющая сигарета с примесью свежего весеннего воздуха. — К счастью, я не один хочу с ним разобраться, — тихо шепчет Намджун, оглаживая пальцами нежную шею. — Ты же будь всегда за моей спиной и не мешай. Долгий разгорающийся поцелуй вновь захватывает чужое сопротивление. На следующее утро Хосок втайне от Намджуна приобретает весьма опасный и сильный яд, потому что привык отплачивать людям их же монетой. Всегда и всем. И, чёрт возьми, он отплатит.