Стыдно мне, что я в Бога верил. Горько мне, что не верю теперь. С. Есенин
В воздухе крепко пахло озоном, когда Чонгук вышел из тёплой кофейни и остановился, чтобы прикурить сигарету. На небе вновь собирались тучи, противный прохладный дождь шёл уже третий день и, кажется, такая погода простоит ещё неделю. И это просто прекрасно, потому что ни одна овчарка в Сеуле не сможет взять след при таких ливнях и сырости. А ведь осталось ещё чуть-чуть, ещё немного, и всё закончится. Пару мгновений. — Чонгук? — парень неосознанно оборачивается на громкий голос и изображает растерянную улыбку. — Дерьмо, дружище. Мы так давно с тобой не виделись. «Вот ты-то мне как раз таки и нужен», — обнажая передние зубы, улыбается Чонгук и наблюдает, как крашенный в жемчужный блонд парень одним движением руки ставит на сигнализацию чёрную Ламборгини и подходит к нему. Протягивает руку и крепко её пожимает. — Привет, Ухён, как твой старик? Всё также пытается сосватать тебе какую-нибудь хорошенькую мулатку из «приличной» семьи, угрожая наследством? Ухён смеётся, тоже прикуривая. Пожимает плечами и хмурится. — Да, но, представляешь, хорошенькая мулатка и приличная семья — несочетаемые вещи. Это ужасно! — разводит руками блондин, как будто его это действительно волнует. Чонгук невзначай отворачивается и едко хмыкает, действительно. «Вот поэтому ты развращаешь глупых корейских школьниц, уёбок», — со сладким дымом выдыхает. Поворачивается и сочувствующе кивает, стряхивая пепел. — А ты давно вернулся в страну? Что-то я тебя нигде не видел, — вспоминает Ухён, заинтересованно разглядывая чужое лицо. Чонгук всё также немного отстранён и холоден, как и два года назад, когда они вместе ходили в одну школу, хоть и одноклассниками, к большому сожалению блондина, не были: Ким Ухён старше Чонгука на целых три года. Папаша Ухёна, так же, как и отец Чонгука, не последний человек в правительстве, связи неплохие имеет, да и вообще, он «король» строительного бизнеса, поэтому сынок уже с детства знал, какое будущее его ждёт, и, наверное, от этого так легко перечёркивал будущее других людей. Чонгук особенно никогда не задумывался над психологией этих выродков, которых называл собственными друзьями. — Нет, недавно, — подумав, отвечает Чонгук. Тут к его словам практически не пристанешь, потому что «среди своих» он начал светиться только пару недель назад. Сменил свои обычные растянутые футболки на рубашки от Валентино и классическое серое пальто от Луи Витон; на запястье холодили кожу массивные золотые часы того же бренда. — Но отец приехал раньше меня, шатался по выставкам. «Это всё скучно», — вещают печальные глаза Чонгука. Ухён кивает и странно щурится, жадно вдыхая красивыми полными губами сигарету. — Тут у нас какое-то дерьмо начало происходить, — неожиданно говорит Ким, на что Чонгук хмыкает и выкидывает не затушенный хабарик в стоящую рядом со входом урну. — Менты всюду лезут, людей ни за что убивают, Ён Хва с Вантэ глотки друг другу грызут. А ещё говорят, что по всем участкам бродит фоторобот, на котором чувак, якобы, на тебя похож. — Интересно, — постно произносит непроницаемый Чонгук. Натянутая улыбка касается уголков его губ. — Их следователь, наверное, слишком задрочился на меня, что случайно составил это. Ухён пропускает доверительный смешок и кивает. — Я и говорю: дерьмо, — окурок летит по той же траектории. — Ну, не похож ты на убийцу, дружище. Никогда бы не поверил. «Вы все в это не верите, все говорите то же самое, пока я не достану нож и не приставлю его к вашему горлу», — Чонгук широко улыбается Ухёну, озирается по сторонам, цепляя блестящим взглядом проходящих мимо двух школьниц. Ким тоже притихает и оценивающе разглядывает стройные худые ноги девушек, улыбается одной из них своей фирменной наглой улыбкой, которую все девушки так безрассудно и слепо любят, и провожает их сальными глазами. Сам же Чонгук отворачивается и презрительно кривится, уже который раз ищет хоть одну камеру видеонаблюдения и усмехается. Их нет. Ухён слишком часто приезжает в эту кофейню и слишком часто уводит с неё какую-нибудь шестнадцатилетнюю девочку-припевочку, чтобы её нашли потом где-нибудь на окраине города — использованную и выброшенную, — поэтому камер нет. Ну, разве не чудесно ли, что Ухён наступит на свои же грабли, которые так усердно выкладывал. — Пак Кристофер был моим хорошим другом, и я искренне сожалею о его смерти, — равнодушно говорит Чонгук, даже не пытаясь изобразить хоть каплю печали и сочувствия, на что Ухён небрежно отмахивается и хлопает Чона по плечу. Потому что мы все равнодушны к другим, пока дело не доходит до нас. Чонгук кивает и вновь ярко улыбается. — Может, прокатимся, как в старые добрые. Покажи мне, что может эта малышка. — Фигня вопрос, — сразу соглашается Ухён. Так беспечно и молниеносно, что Чонгуку становится его почему-то жаль. — Из всех, кого я знаю, только ты гоняешь, как сумасшедший. Задумчиво усмехнувшись, Чонгук подходит к своему Ягуару, где в бардачке лежит верный пистолет. Неподалёку Ухён заводит свою итальянку. Чёрная кожа перчаток скрипит на таком же кожаном руле. Чонгук смотрит на надвигающуюся фиолетовую синь и тихо говорит сам себе: — Кажется, будет гроза.☠☠☠
Доверие Чон Чонгука — это тонкий канат, по которому никому ещё не удавалось пройти. Достаточно лишь подуть лёгкому ветру или хлопнуть в ладоши, как человек моментально сваливался вниз, а если и держался ещё какое-то время, то уродливо размахивал руками, крича от досады. Его тошнило от лицемеров, от людей, которые вот так же, как и Ким Ухён, смотрят на него сейчас абсолютно пустым взглядом сквозь пробитое лобовое стекло и молчат. Почти ровное кровяное отверстие во лбу, ближе к левому боку, начинает постепенно меркнуть на бесцветном лице. Нескончаемое удивление так и застыло: рот приоткрыт, а глаза больше не мерцают деловитым озорством, они не просто пусты — они бесчеловечны. Как и все поступки Ухёна, под стать. Ещё один громовой раскат проносится по тёмному небу. Чонгук даже не вздрагивает, подставляет лицо крупным каплям дождя, и уже в который раз чувствует себя вечно юным Дорианом Греем, за прекрасным ликом которого скрывалась одна лишь мерзкая скверна. Только Грей слишком много пёкся из-за своей души, а Чонгуку на неё откровенно плевать. «Ты купился на своё же оружие — улыбку. Вы все наступаете на собственные, вами же выложенные грабли, а потом в ужасе бежите, как крысы, под которыми тонет корабль», — сказанные каких-то пять минут назад слова были ощутимо не созвучны с льющим как из ведра дождём. «Вы так упорно верите в это ёбанное правосудие после того, как сами с потрохами его купили. Отчего же теперь такое удивление, Ухён?» — с мокрых чёрных прядей стекали крупные капли. Лёгкое классическое пальто безжалостно вымокло, чёрная рубашка неприятно липла к разгорячённой коже. Чонгук стоял тогда напротив чужой Ламборджини и улыбался своей самой искренней улыбкой-оскалом. «Радуйся, что ты умрёшь не от пули врага, а из-за доброты своего друга», — больше слов не последовало, так как они были излишни. Прогремел один выстрел, и быстро бегущая волна столкнулась с крутым утёсом где-то внизу обрыва. Чонгук сразу же развернул баснословно дорогущую итальянку, посадил за руль мёртвого друга, подпёр педаль газа специально подготовленной небольшой палкой и завёл машину, с усмешкой наблюдая, как дорогое авто вместе с его владельцем, стремительно катится вниз, вскоре срываясь и сталкиваясь с толщей воды. Кривые полосы в небе на пару секунд озарили рассерженные тучи, грохот стоял такой, что становилось отчего-то страшно и беспокойно. Ещё один грешник вернулся домой — в ад. Чонгук в последний раз посмотрел на плескающиеся волны и вернулся обратно в машину. Остался последний грех. Самый страшный грех — предательство.☠☠☠
— Ты настолько его любишь? — Вантэ усмехается и откидывается на спинку стула, деловито закинув ногу на ногу. — Настолько, что вернулся к нему даже после того, что он сделал. У тебя нет гордости, — вроде бы легко, но всё равно ощутимо презрительно добавляет и щурится. Убирает руки в карманы серых, прекрасно сидящих брюк и в упор рассматривает хмурое и задумчивое лицо Хосока. — Ну, и зачем ты меня сюда позвал? Где подвох? Сказать, что Ким Намджун теперь ебёт тебя? Так мне плевать. Могу только посочувствовать. — А может, для начала выпьем? — Хосок кивает в сторону стоящего напротив Вантэ большого бокала, наполовину наполненного красным сухим вином. — Мы же с тобой не враги, Вантэ. Просто мы любили одного и того же человека и теперь делить нам больше нечего. Тэхён слегка наклоняет голову влево и с громко орущим недоверием смотрит на улыбающегося Хосока. Плотно сжимает губы и дёргает бровью. Хорошо. Это до слёз прозаично: разрушили собственные жизни из-за глупой конкуренции, чтобы потом пожать друг другу руки и разойтись. Именно так часто в жизни и бывает. И, хмыкнув себе под нос, он достаёт правую руку из кармана и делает пару крупных глотков вина. Хосок тоже отпивает со своего бокала, ни на секунду не сводя взгляд с чужого лица. Он должен видеть. — Ты убил мою тётку, — равнодушно произносит Хосок, с трудом скрывая противную дрожь от вина, потому что терпеть не может сухое. Облизывает губы и мечтает перебить сейчас этот привкус каким-нибудь ягодным соком. — Жаль? — Ничуть. — Не удивительно, — посмеивается Тэхён. — Ким Намджун портит людей. Заражает их собственной кровожадностью, показывает, насколько сладка чужая смерть, когда за неё ничего не будет. Я тоже верил ему сначала, — Хосок внимательно слушает потягивающего вино Тэхёна. — Видел в нём гения, идеального, Бога. Только мы, люди, слишком испошлили это понятие, ведь Бог не отбирает, Бог отдаёт. Он милосерден, а не жесток, он прощает, а не наказывает. Но мой Господь был рождён для разрушения, и чтобы поклоняться ему, нужно было возвести огромный храм, обмытый реками крови, построить алтарь из горы черепов. И когда я всё это сделал, то увидел, что мой Бог совсем не оценил этого, более того, он увлёкся ангелоподобным мальчиком со слегка погасшим нимбом. С тех пор судьба перестала быть ко мне благосклонной. — Так, может, сначала нужно было спросить его, хотел ли он, чтобы ты ему поклонялся? — улыбнувшись, интересуется Хосок, больше не трогая своего бокала. — Сначала нужно было убить того мальчишку, — Тэхён пару раз моргает и с трудом преодолевает внутреннюю странную тревогу. Отчего-то непонятно клонит в сон. Он всеми силами сбрасывает наваждение и чувствует, как ощутимо похолодело в зале ресторана. — Но небеса были слишком высоко, и его было не достать. — Зато этот ангел смог спуститься вниз и отравить вино того, кто всей душой желал ему смерти, — после минутного молчания всё же отзывается Хосок, улыбаясь чужому озадаченному виду. Вантэ на какое-то мгновение замирает и тут же опрокидывает бокал, оставшаяся алая жидкость выливается на белоснежную скатерть тёмным зловещим пятном. Он хватается за горло и громко дышит, с взбешённой ненавистью смотря на Хосока. «Ублюдок, — читается в этом почти бессознательном взгляде, — мразь, тварь, лжец». О, как бы Вантэ сейчас хотел достать пушку и подарить Хосоку пулю, но, чёрт, адская боль где-то в груди набрасывается на него постепенно, со вкусом. Лёгкие облили бензином и подожгли. Это страшное наваждение оказалось правдой. Хосок с силой сжимает кулаки и произносит: — Потому что истинная вера — это умереть за своего Бога, и я позволю тебе такую роскошь. Вантэ вскакивает, держась одной рукой за стол, обводит пустой зал сожалеющим и загнанным взглядом, делает пару шагов в сторону Чона и валится на пол. Не может быть, неправда. Лучше бы Намджун ещё тогда нажал на спусковой крючок и объявил себя полным правителем, чем это сделает его шлюха. Лучше бы Вантэ сам сбросился с собственного многоэтажного офиса. Да что угодно, только не так, только не из-за Чон Хосока. — Всё честно, Вантэ, — ледяным голосом говорит слегка бледный Хосок. — Ты отравил меня, а я тебя. Тэхён из последних сил хватается за чужую ногу и на выдохе произносит: — Беги от него, — сглотнув вязкую тяжёлую кровь, хрипит. — Беги, пока не стал таким же. Хосок вздрагивает, когда громкое дыхание обрывается, гладит дрожащей ладонью вульгарно синие пряди волос и не может пошевелиться. Ким Вантэ умер. Он мёртв. Хосок поклялся себе, что никогда не причинит никому боли, а сам только что убил человека. Он собственными руками отправил на тот свет того, кто разбил вдребезги его жизнь, но почему всё равно тогда так горько и противно? Даже Намджун не стал этого делать, а Хосок стал. Выходит, Джун меняется и становится лучше, а он превращается в чудовище рядом с ним? Раньше Хосоку одна мысль о насилии была непостижимо противна, а теперь он с равнодушием смотрит, как гибнут люди вокруг. И даже сейчас в его руках не Вантэ, в его руках его будущее. Хосоку вдруг ясно предвидится, что будет дальше. Через каких-то пару лет Намджун точно также увлечётся каким-нибудь хорошеньким мальчиком, а повидавший виды и погасший Хосок точно так же закончит в ногах нового короля, нового фаворита. Он будет злиться, будет убирать с дороги конкурента, отчаянно воровать когда-то полностью принадлежавшую ему нежность и в конечном итоге осознает, что в его сердце осталась одна только ненависть. Господи. Холод мертвенных губ Вантэ завораживает; стекающая с этих губ тоненькая дорожка крови цвета вина, которым его отравили, ярко контрастирует с посеревшей кожей. Это участь всех королей. Как бы они ни были красивы, смерть забирает всё без остатка. Хосок пытается выдавить из себя хоть слезу, но не может. Ведь вся обида давно уже прошла, осталось лишь сожаление и вина. Не Вантэ, Хосока. «Беги от него. Беги, пока не стал таким же». Хосок отправляет сообщение Намджуну о том, что Ким Вантэ мёртв.☠☠☠
Вокруг Намджуна всегда присутствовала смерть, и он к ней уже привык, но когда он узнал о том, что Вантэ умер, то испытал нечто так подозрительно похожее на сильное огорчение и даже своего рода жалость. Тэхён был настоящим глупцом, он считал, что не умеет любить, но почему же он тогда столько времени прикрывал Чон Чонгука и долго поддерживал жизнь отца, который последние три года находился в коме после аварии и так в себя и не пришёл? Наверное, есть два варианта подонков: те, кто всё чувствуют и совершают отвратительные вещи только из-за собственных неудержимых эмоций, и те, кто ничего не чувствуют и поэтому и сходят с ума. Вантэ относился к первому типу. Намджун — ко второму. И, тем не менее, было что-то в этом такое неудержимо и непонятно горькое. Скорее всего, Джуна больше занимала странная реакция Хосока и его слишком потерянный вид в последнее время. О чём он думает? Что творится в его голове? Что настолько его терзает? Чёртов Хосок — полотно давно умершего художника, который стремительно скончался, так и не дав объяснение своему лучшему шедевру. И Намджун, хоть искусство и любил, но тут был вынужден признать своё поражение, ведь решительно не понимал этой картины. Вздрогнув, Намджун поворачивается в сторону открывшейся двери в свой кабинет. Хмуро оглядывает бледного и заметно усталого Пак Чимина и подходит к массивному коричневому рабочему столу, садится на удобное кресло с высокой спинкой. Наблюдает. — Хреново выглядишь, — после минутного молчания произносит Намджун, пальцем стуча по каким-то документам. Чимин располагается напротив и чувствует в груди вскипающую бурю ненависти и негодования, но всё равно не реагирует. Что ж, это так. Но как бы выглядел сам Ким Намджун, когда его брата убили, а он, будучи копом, ничего бы не смог сделать? Что бы он ощущал, когда его вытащил с того света тот, кто был его космосом, а теперь, после всего, остался ненужным дополнением с жалостью и виной в глазах? Наверное, он точно так же бы сейчас сидел и ухмылялся, а Чимин не может. А всё почему? Потому что Намджун его никогда не любил, ведь если бы любил, не допустил такого. — Ты сказал, что у тебя есть идея, как поймать этого ублюдка, — бесцветно напоминает Чимин, стараясь избегать чужого тяжёлого взгляда. В памяти ещё свежи те ночи, когда Намджун долго, кусая за загривок, вдалбливал Чимина в кровать, а тот помогал, был вообще на всё согласен. Лишь бы внутренняя прожжённая зажигалкой дыра перестала скручивать его вновь и вновь, но ничего не помогало. После того лучшего секса приходили лучшая тишина и орущее немым воплем одиночество. После грубого траха становился грубее и Сокджин, словно присутствуя в тот момент, когда Чимин задыхался от чужого члена. После губ Намджуна Чимин не смог уже впитывать мягкость губ Джина, и не потому что любил, а потому что запутался. — Боюсь, что твоему красавчику-следователю она не понравится, — подумав, вздыхает Намджун, сложив руки перед собой. — Но лучший век требует лучших жертв. Я знаю, что ты сейчас скажешь: почему я должен тебе верить. А ни почему. Просто Алигьери покушался на жизнь моего единственного близкого человека. Я такое не забываю. — Ближе к делу, — раздражено шипит Чимин, с обидой уловив «моего единственного близкого человека». Не удивительно, что Намджун ни разу нигде про него не упоминал. И, наверное, этот «близкий человек» состоит весь из золота и бриллиантов. Хотя Сокджин рассказывал, что встречался с любимой шлюхой Намджуна, что это был смело одетый, грубый и красивый рыжеволосый парень. Тогда-то Чимин и понял, что с него просто слепили замену и, поиграв, выбросили, как только оригинал вернулся к хозяину. — Хорошо, — хмыкает впечатлённый решимостью Пака Намджун и дёргает левой бровью. — Скажи, ты ведь думал, что будешь седьмой жертвой Данте, но ты ошибался. Ты будешь девятой. Последней. — Что за… — Чимин, не веря своим ушам, качает головой. Переносицу противно щиплет, но он закусывает нижнюю губу почти до крови и теряется в разносящих всю голову мыслях. — Кто такое сказал? — Алигьери, — отрезает Намджун. — Он назвал твоё имя последним. Я знал, что ты умрёшь в конце. — С самого начала? — от голоса Чимина веет дождём и горным обвалом. Наверное, стоит улыбнуться или даже посмеяться, поставить этот скверный момент на паузу и сгонять за чипсами, ведь этот жестокий фильм подходит к своему логическому завершению — смерти главного героя. А что ещё делать? Когда всё катится по пизде, всё катиться и будет, потому что это элементарная физика. Тормознёшь — вылетишь, доедешь — разобьёшься. Оттого и стоит смеяться, пока ты в пути. Пока можешь. Однако долго же Чимин ехал с этой горы. — С самого. — Ублюдок. — Я знаю, кто я, и, поверь, неплохо с этим живу, — как бы, между прочим, пожимает плечами Намджун. Да, ему с самого начала было плевать на Чимина, он этого и не скрывал. Джун вообще никогда не притворялся. В его дела не лезут, и он не суётся, куда не звали. Правило. — Сейчас намного важнее использовать эту информацию, а не читать нотации, — у Чимина от чужого завидного спокойствия какая-то тихая ярость к горлу подкатывает. На ладонях ещё не успели зажить прошлые следы от ногтей, как новые появляются. Мелкими ранками на старые хлипкие шрамики накладываются. — Ведь он всё равно придёт, Чимин. Даже, если ты обеспечишь себе постоянную охрану и закроешься в каком-нибудь бункере, он придёт и закончит начатое, — с уверенностью обещает Намджун. — Поэтому, выбирай: либо ты просто ещё одна жертва, либо тот, из-за кого он попадётся полиции. — Я умру? — в глазах Чимина поселилась тревога и сладостная пустота. Потому что до падения осталось пару метров. Он смотрит на Намджуна со странной, непривычной мольбой и выдыхает. Ведь Чимин давно уже понял, что не хочет бороться. Ни за любовь Джина, ни с этими осуждающими взглядами своей семьи и людей вокруг, ни с самим собой. Да, он странный, но он такой, какой есть. Не каждый ведь может всю жизнь держать оборону и не сломаться. Чимин не Бог, Чимин — человек. Конечно, многие поступают так, как хотят этого окружающие, в тайне ненавидя весь свет за это, а он научился жить своей жизнью, пусть и такой отвратительной, но своей. И, даже умирая, как какой-то наивный идиот, Чимин всё равно скажет, что так намного лучше. — К сожалению. — Не сожалей о том, кого подтолкнул к могиле. Это выглядит, как минимум, пошло, — немного лениво морщится Чимин, услышав всё, что хотел. Намджун хмыкает и сразу же произносит: — Говорить о том, что сожалеешь, и действительно сожалеть — это две разные вещи. Вечный циник. Таким он и останется в памяти Пак Чимина. Больше ничего запоминать и не стоит, обижаться, что так получилось, тоже. Потому что уходить нужно красиво, без всего и по собственной воле. Уходить нужно так, чтобы тебе смотрели вслед и мечтали, чтобы ты обернулся. Чимин так не умеет, но он очень постарается. Тем более судьба дала ему второй шанс на более правильный уход и искреннее прощанье. — Знаешь, если честно, мне всё равно, что будет, — от душевных травм и наплевательского к ним отношения силы сами по себе пропадают. Чимин медленно прикрывает веки и, облокотившись на спинку стула, массирует переносицу правой рукой. — Просто пообещай мне, что ты не станешь трогать Сокджина, и всё. — Хотел бы, но не могу, — пожимает плечами Намджун. Чимин сразу же кивает, ведь знает, что Ким не будет терпеть и ждать, пока неугомонный Сокджин вновь попробует его посадить, а тот обязательно попробует. Особенно после того, что произойдёт. Что ж, это значит, что все его жертвы были напрасны, что он зря позволил окунать в грязь собственное тело и душу, только Чимин всё равно уже не сожалеет. Снег выпал, снег растаял — тут ничего не поделаешь. — Это цена твоего молчания, — встав, парень задирает рукава чёрного свитера и показывает всё ещё заклеенные огромными пластырями зашитые раны. Намджун ведь знал, что Кристофера убьют, но ничего не сказал, скрыл, а Чимин после этого совсем щепками на землю обвалился, как хлипкий потолок в старом доме. — Смерть моего брата на твоей совести. И я не прощаю тебя, Ким Намджун. Разрушивший тысячи жизней счастья тоже не увидит, потому что у всего есть цена. Ведь даже короли чем-то заплатили за свою корону.☠☠☠
— Не волнуйся, Джин, всё будет под контролем. Сколько раз потом старший следователь бессмысленно повторял эти слова, потому что этот, так называемый, «контроль» бесследно исчез уже на пятой минуте операции. Выяснилось, что помимо камер и Чимина, никого больше в квартире не было, хотя Пак обещал, что они спрячут в другой комнате оперативника, но, видно, забыл или сознательно проигнорировал. Сокджин очень хотел верить в первый вариант, очень. И каких усилий ему стоило не сорваться вслед за тёмным силуэтом. — Мы должны зафиксировать факт нападения, иначе всё бесполезно. Чимин умолял Джина ни в коем случае не паниковать и не делать глупостей, просил послушать его хоть раз, заверял, что всё скоро закончится, осталось немного подождать и приготовиться. Именно поэтому Сокджин и держал себя сейчас возле экранов компьютеров, поэтому и сидел в чёрном неприметном фургоне недалеко от подъезда Чимина. Ждал. — Он придёт, Джин. Не из-за мести, а из-за собственного ненормального плана. Потому что последний круг — это предательство, а я предатель. Я предал собственную семью, отказавшись от них. Несправедливо. Чимин не хотел так поступать. Наверное, так и выглядят богатые наследники, которые не захотели быть такими же, как и все, не дали деньгам убить в них личность. И что теперь? Лучше бы он женился на какой-нибудь недалёкой «принцессе» промышленного бизнеса, заделал такого же обречённого на слишком идеальную жизнь малыша и тремя дорогами обходил Ким Намджуна. Только Пак и в этом пошёл не по стандарту, ведь он принцесс не любит, ему нравятся принцы. Поэтому после последней ссоры он и отказался от собственного отца, послав всё к чертям. Однако разве это может считаться предательством? Нет. Вот именно поэтому Сокджин твёрдо уверен, что дело в мести. Чонгук зашёл в подъезд неприметным парнем в кепке и чёрной маске, воспользовавшись недавно сделанным дубликатом ключа от домофона, лифтом не пользовался, чтобы в лишний раз не светиться на камерах. Быстро вскрыл специальной отмычкой дверь квартиры, стараясь как можно меньше шуметь, проник внутрь. Осмотрелся, приметил одинокие комнаты и, прислушавшись, направился в ванну, где среди общей чистоты и режущей взгляд белой плитки прямо в одежде в ванной сидел хмурый и встревоженный Пак Чимин. Он сложил руки на коленях и смотрел в одну точку, не повернулся даже тогда, когда Чонгук хлопнул дверью. Когда-то горячая вода уже порядком остыла и неприятно холодила кожу от любого движения. Чонгук завёл руку за пояс и достал такой же чёрный, как и все его последние мысли, пистолет. Открыл было рот, чтобы хоть что-нибудь сказать, но столкнувшись с пустым и рассеянным взглядом Чимина, понял — не стоит. «Почему, когда человек испытывает моральную боль, то он так её и называет — боль? Но ведь это настоящая смерть, — мысленно сам себя вопрошает Чимин. — Смерть тебя прежнего». В году 365 дней, и уже как несколько лет каждый божий день Чимин чувствовал эту боль. Стоит ли считать, сколько раз он умер? Именно поэтому он хочет по-настоящему. И когда Чимин слышит, как люди жалуются на свою плохую жизнь и ту боль, что она причиняет, то всегда хочет закричать: «Да что ты, блядь, об этом знаешь?» Даже сейчас, смотря в сторону равнодушного убийцы, он и ему хочет задать этот вопрос. Только боится, что ответа он так и не получит, поэтому тоже молчит, лишь секундно разбито и слегка смущённо улыбнувшись. Он соврал Джину, сказал, что наденет хотя бы бронежилет, чтобы закрыть грудную клетку, но Чонгук целится в голову. Всегда. А поскольку пулю он всё равно должен пустить, то она станет для Чимина последним, что войдёт в его слишком яркую рыжеволосую голову, подобно отвратительной мысли. Скорее всего, Сокджина это сильно подкосит, но он потом поймёт, что всё это не напрасно, что у всего этого вскоре появится смысл. Чимин докажет, что полиции не всё равно на то, что происходит за стенами. Пока есть такие, как он, готовые жизнь свою отдать за справедливость, этот мир не будет обречён. Чимин и так позволил гулять преступнику из-за своей трусости, больше так не будет. Даже Богов можно посадить, просто для этого требуется смелость. Когда на экранах монитора гремит тихий выстрел, Сокджин уже бежит по бесконечным серым лестницам. Он налетает на такого же морозно холодного Чонгука сразу же, бьёт со всей силы в челюсть и щёлкает наручниками, передаёт подоспевшему Ухёку и только тогда оборачивается в сторону постепенно наполняющейся кровавым оттенком ванны. Там, среди мутного ужаса, бездушно рыжие крашенные волосы по воде колеблются, самого Чимина почти не видно, только безобразно кровавый развод багровым тошнотворным пятном по белому кафелю раскидался. Джин хватается за раковину и кричит, потому что так не должно было быть. Пак Чимин обещал, что выживет. А теперь его поглотила уже холодная вода, как и в прошлый раз, когда он нашёл Пака со вскрытыми венами, только на этот раз уже навсегда. Джин такой реальности и провала не выдерживает. И только спустя неделю он находит в кармане своего серого пальто вырванный с его же ежедневника и сложенный несколько раз лист.«Ты не должен бояться жить, как я не боюсь смерти».
Пак Чимин.