20 лет назад, Лонг-Айленд, Нью-Йорк.
Тони сразу понял, что что-то не так. Это было слишком очевидно, даже с осознанием, что хуже с этим «что-то не так» вроде уже и некуда. В машину Говард затащил его поздно вечером — вытащил из кровати, сонного и ничего не понимающего, и затащил. Осторожно держал за руки, покрытые синяками, но холодно и сильно. Тони даже не пытался ему сопротивляться, даже не думал об этом; ударенные после того, предыдущего раза, места по-прежнему болели, горели и ныли под легкой пижамной рубашкой, и сил даже сказать что-то против искать не хотелось. В машине Говард задрал рубашку сына и озабочено осмотрел синяки на его рёбрах; Тони замер моментально и перевёл взгляд на отца, ища в этом действии хоть какую-то логику, но тот выглядел вполне искренне, даже показалось на секунду, что в его глазах промелькнуло раскаяние, но... — Ты не оставил мне выбора. «Ну конечно». Тони криво усмехнулся и тут же нахмурился от вибрации в ноющих рёбрах. — Я уж подумал, что ты хочешь извиниться, — сказал, когда машина уже выехала на темную дорогу, где по сторонам рос только бесконечный-бесконечный лес. Уголки губ Говарда чуть дрогнули, но больше он никак не отреагировал. — Куда мы едем? — Перевоспитываться. — Ты дома избить меня не мог? — Не дерзи мне, Энтони, — холодно отчеканил Говард, и Тони тут же закусил губу, опустив голову, почти подбородком касаясь груди — просто в этом холоде, льющимся из голоса, уже начинали зажигаться первые нотки той злости, от которой хотелось по-детски сжаться и закрыть голову руками. Приехали через полчаса. Тони, уже начинающий снова засыпать, напрягся и прочитал название на облезлой старой табличке: «Приют ОБ». — Зачем мы приехали сюда? — испуганно спросил он, переводя взгляд на отца. «Приют ОБ» — довольно известный приют для больных оборотней. Вот только тут убивают, а не лечат, не бинтуют старые раны, а создают новые, только глубже и больнее втыкая метафоричный — а иногда и реальный — нож. Тони боялся даже мысли об этом месте, мысли о том, что происходит за этими стенами, и сколько крови они в себя уже впитали. Скольких погубили. — Выходи, — отчеканил Говард и резко вышел из машины, захлопывая дверь слишком громко в наступившей тишине. Страх снова сковал грудную клетку, заклокотал внутри, но Тони проглотил это и послушно вылез следом. Медленно, желая оттянуть тот момент, когда придётся войти в эти обшарпанные, почерневшие двери. — Иди рядом. Не отходи. И надень это. Не хочу, чтобы ты заразился какой-нибудь мерзостью, — Говард протянул маску притихшему сыну, и тот заторможенно её принял и надел. В коридоре он старался не слушать — абстрагироваться, закупорить уши мыслями, но все равно внутрь пробивались и задушенные хрипы, и сорванные крики, и сдавленные рыдания. Сердце от страха и жалости билось гулко и почти заглушало... почти. От этого кружилась голова. Говард поговорил с каким-то охранником на небольшом отдалении, указал на Тони и вытащил из кошелька несколько идеально-гладких купюр. Тот усмехнулся, что-то ответил и ушёл восвояси, а Говард вернулся к сыну, схватил его за локоть и потащил дальше, по коридору. В комнату, в самом дальнем углу, завёл, и Тони замер, стоило ему только осмотреться. Мальчик — Оборотень — лежал, скрючившись и тихо всхлипывая, на грязном полу, покрытый с ног до головы грязью и кровью — уши его были ободранными, дрожащими, растрепанными, с вырванными жестокой человеческой рукой клочками шерсти. — К-кто это? — боясь услышать ответ, прошептал Тони; его горло тут же сжало болезненными, неприятно щекочущими спазмами, сердце резко остановилось и упало в желудок, забившись там тихо, осторожно, предостерегающе. — Это... — Говард на секунду замолчал, что-то проверил, и гулкий звук от его дорогих ботинок остро мазнул по слуху: — Это Чарльз. Наверно. У щенков обычно нет имён. Им незачем. — З-зачем ты привёл меня сюда..? — Тони на шаг даже отступил, на сжавшегося мальчишку взгляд боясь поднять, чтобы — не дай Бог — не встретиться с его убитым, потухшим взглядом, в котором плескалось столько боли, сколько могло бы убить дюжину солдат. В момент все возможное утраченное счастье этого ребенка промелькнуло перед глазами, и Тони сам не заметил, как беспомощно и жалко он задрожал, как еле поборолся с позорным желанием обнять себя руками и заплакать. Слезы душили; вся боль, все отчаянье и страх просачивались в него со всех сторон вместе с криками и мольбами о помощи. Это хуже каторги. Здесь ад. И, кажется, он отпечатался на обратной стороне черепной коробки бесцветной сырой фотографией. Тони, будто со дна глубоко колодца, услышал тихий смешок откуда-то сзади и вздрогнул, чувствуя себя абсолютно беспомощным. — У него рак лёгких. Последняя стадия. Как только его хозяева узнали, сбросили сюда. Его уже не спасти, всем плевать. Он умрет... — Говард подошёл ближе к сыну и руку ему на плечо положил обманчиво ласковым движением. Прошептал, будто не желая быть услышанным кем-то, кроме: — В муках и одиночестве. Чувствуя только боль. — Почему ты мне это говоришь? — Тони обернулся как-то резко, посмотрел на него совершенно невидящими покрасневшими глазами и прошептал ещё тише, почти как старый барахлящий приёмник: — Чего ты добиваешься? — Я тебе покажу, — Говард подошёл к обшарпанному столу, брезгливо откидывая тёмную тряпку, и Тони с ужасом увидел пистолет. — У тебя есть выбор, Энтони: ты можешь сейчас уйти и оставить этого щенка мучаться дальше — неделю, а может, месяц, кто знает? — а можешь... — Говард осторожным движением взял пистолет за блестящую, отдающую серебром рукоятку и протянул его сыну: — застрелить его. И остановить его страдания. — Что?! — Тони отшатнулся от этих слов, будто от самого настоящего удара, руками рот прикрыл, и плечи его мелко задрожали: — Я... я не... не могу... — Выбор за тобой, сын, — пожал плечами Говард, осторожно кладя оружие обратно на стол. — Я буду ждать в коридоре. Он поправил свой дорогой костюм неимоверно самовлюбленным движением, одернул пиджак и молча вышел из комнаты, оставляя Тони одного.Наши дни
— Они появлялись, когда меня долго не кормили... или.... или запрещали спать. И от этого было... не знаю... и спокойно, и больно... Я понял, что начинаю сходить с ума, когда почувствовал её, как настоящую, когда смог дотронуться и даже почувствовать тепло от её кожи. И после этого я просто боялся, что меня отправят в бесплатную клинику, если узнают о том, что у меня галлюцинации... Вы же... вы же знаете, что там могут делать с психами..? Я упорно игнорировал её, и чуть позже все как-то резко прекратилось. Питер сидел в своей комнате, тяжело думая обо всем, что произошло за последние дни, когда в комнату зашла Пеппер, осторожно держа в руках поднос с печеньем и чаем. — Я подумала, что ты захочешь немного подкрепиться, — ласково улыбнулась она. — Как насчёт чая с печеньем? — Я... ну... это необязательно... — смущенно проговорил Питер, поводя плечами. Ему по-прежнему было ужасно стыдно за то, что произошло утром, и за то, что он не выдержал и обременил своими прошлыми (и прошедшими, мысленно добавлял он) проблемами добрую Пеппер. «Зачем ей волноваться? Это глупо. Никто не волнуется за оборотней!». — Питер, я вижу, что тебе некомфортно, — снова улыбнулась она, осторожно ставя поднос на прикроватную тумбочку и одним плавным движением садясь напротив мальчика. — Я ценю твоё доверие. Спасибо, что рассказал мне. Питер виновато закусил губу и качнул головой. — Спасибо, что... что не назвали меня психом... — тихо поблагодарил он. Пеппер ответить не успела. Только рот открыла, как дверь внизу резко открылась, и раздался приглушённый голос Старка. — Хэй, мы дома! Питер вздрогнул сначала, потом уши у него торчком встали от любопытства. Он глянул на приоткрытую дверь, поднялся и, бесшумно ступая по мягкому ковру босыми ногами, вышел в коридор. Старк стоял рядом с главным выходом, всклокоченный и мокрый от недавнего дождя. Питер снова уловил, почти на уровне запаха, какое-то легкое напряжение в его мышцах, и ему тут же показалось, что вся это напыщенная радостность — всего лишь очередная маска, гротескно усиленная и неправдоподобная. Но развиться эта мысль не успела, потому что Старк улыбнулся — теперь вполне искренне. — О, Питер, поздоровайся. Он чуть отошёл, снимая по пути мокрое пальто и разуваясь. Питер перевёл непонимающий взгляд на до сих пор открытую дверь и замер, почти не дыша, когда в холл, неуверенно сцепив руки в замок, вошла Мишель.