***
Таня не могла уснуть. Мешало буквально всё: кровать была слишком мягкой, одеяло — слишком толстым. Ей то становилось душно, и она открывала окно, то прохладный ветер с океана заставлял кожу покрываться мурашками, и девушка раздражённо выпускала искру, захлопывая раму. Ей не хватало привычных звуков леса, под которые она засыпала. Не хватало тихого сопения над ухом — Ванька ночевал отдельно в своей старой комнате. Не было даже привычного в тибидохские времена беспокойного сна Гробыни: Склепова делила соседнюю спальню с Гуней и их годовалой дочерью Елизаветой. Таня хмыкнула, вспомнив, как удивилась: взбалмошная Гробыня — и вдруг такое обычное имя! От неё внучка Феофила Гроттера ждала чего-то гораздо более экстравагантного. Но изумление длилось лишь до тех пор, пока Склепова не пояснила, что назвала дочь в честь графини Батори, известной также как Кровавая Леди. — Она моя прабабка со стороны матери в каком-то там колене, — заявила Гробыня, и Таня больше не решилась делать никаких уточнений. Однако маленькая Елизавета не проявляла никаких признаков жуткой наследственности: она была обычным ребёнком — подвижным, весёлым, любопытным и бойким. Пожалуй, даже слишком бойким, потому что на дворе стояла глубокая ночь, а Гломова-младшая не собиралась успокаиваться: даже сквозь толстые стены Тибидохса Таня слышала её истеричный плач, мешавший рыжеволосой ведьме уснуть. По крайней мере, Таня убеждала себя, что причина именно в этом, игнорируя назойливый голос в голове, который ехидно шептал что-то о заглушающем заклинании. Она ни за что не призналась бы, как сильно взволновала её встреча с Бейбарсовым. Ночь за окном уже начала постепенно перетекать в раннее летнее утро, когда девушка забылась беспокойным сном, в котором сероглазый юноша балансировал на крыше, крича, что любит её. А потом от его тела отделялось два близнеца, со страшными черными глазами-колодцами. Они толкали его, и юноша, вскинув руки, падал вниз, на огромные пики камней вокруг рва. Таня знала, что он не спасется, и кидалась к нему, но навстречу ей выступали из темноты все те, кого она знала и любила: Ванька, Ягун, Гробыня. Они вставали у Тани на пути, не давая ей броситься на помощь юноше, и она слышала, как его тело с жутким хрустом разбивается о камни. Отчаяние наполняло её лёгкие, и она выкрикивала: — Глеб! Этот жуткий вопль набатом бился в голове, когда девушка подскочила на кровати. Судя по стоявшему в зените солнцу, время уже приближалось к полудню. Таня лежала в постели, влажное одеяло закрутилось вокруг её ног. Отбросив его в изножье, она раздраженно провела рукой по лбу, отирая пот. Таня сама не до конца понимала, что с ней творится. Все слова Глеба она слышала давно, все много раз были разобраны на отдельные сегменты, а каждая фраза препарирована под психологическим микроскопом, вплоть до звуков и того, с какой интонацией вылетали предложения. Но как будто только сейчас они по-настоящему дошли до неё, и она впервые осознала то, что тогда так страстно, путано, нагло пытался втолковать ей юноша-некромаг. Однако Бейбарсов больше не был отягчен даром и проклятием. Теперь он… не белый маг, конечно, но, Древнир его подери, носитель светлых сил! Теперь Таня оценивала его совсем иначе. Она уже видела его самонадеянным и бескомпромиссным, с полным отсутствием понятия морали. А ещё она видела его печальным и сломленным, опустошенной оболочкой без лица. То, каким он открылся ей в будке стрелочницы, Тане не забыть никогда. И никто — в этом она была уверена — никогда больше не видел его таким. Ей вдруг вспомнилось, как однажды ночью он вытащил её из постели дорожкой, сотканной лунным светом. Тогда, чертя что-то под ногами своей тросточкой, он сказал, что его никто не любил. И тогда — она прочла это в глазах Глеба — он не верил, что кто-то может его полюбить. Он предпочитал привязать к себе силой, магией, хитростью и шантажом, как будто иначе было невозможно. Прошло столько лет, но вчера вечером Таня ясно увидела, что он до сих пор не верит — и, наверное, уже никогда не поверит — в саму возможность быть любимым просто так, не за что-то, без глупых тросточек и тёмного могущества: искренне и добровольно.***
К тому времени, как Таня выползла из спальни, время уже перевалило за обед. Весь Тибидохс стоял на ушах. Недовольное бурчание Поклепа слышалось буквально из каждого угла: никто, разумеется, особо не вслушивался, но общий посыл был таков, что выпускники превратили школу в бордель, этот дурацкий праздник — срамота, и вот в его-то, Поклепа, времена такого не было. Пока Таня спускалась по Лестнице Атлантов, ей навстречу выскочили второкурсники с восторженными лицами. Они были взбудоражены предстоящим событием не меньше бывших выпускников. Внучка Феофила Гроттера улыбнулась, вспоминая, что когда-то она, Ягун и Ванька такими же встрёпанными воробушками бегали по переходам и лестницам Тибидохса, и всё для них было ново, ярко, удивительно. Как же она любила это место, как тосковала по нему всё это время!… Заметив Ягуна, Таня направилась к другу, чтобы спросить, не видел ли он Ваньку. Однако, приблизившись, поняла, что она не вовремя. Играющий комментатор ругался с женой. Катя Лоткова, уставшая, раздраженная, что-то упорно втолковывала ему, постепенно повышая голос. Ягун стойко терпел прилюдное отчитывание, кивая, и только его огромные мерцающие уши выдавали крайнюю степень недовольства. К ним незаметно приблизился Ванька и встал рядом с Таней. Она улыбнулась и вложила свою ладонь в его. В этот момент Катя что-то выкрикнула и быстро направилась к выходу. Ягун проводил её взглядом, тяжело вздохнул и посмотрел на друзей. — Видал? — устало спросил он, обращаясь к Валялкину. — Никогда не женись, брат мой! Впрочем, увидев вытянувшиеся лица Тани и Ваньки, он тут же спохватился, хлопнув себя по лбу: — Что я болтаю! Не слушайте меня, я просто запарился. Эта женщина меня убивает! — А чего она хочет? — поинтересовалась Таня. — Хороший вопрос! Понятия не имею. — Так, может, стоит хоть раз её внимательно выслушать? Играющий комментатор исподлобья взглянул на подругу: — Она сама не знает, чего хочет, вот в чём всё дело. Ничего, перебесится и успокоится понемногу. Ладно! — отмахнулся он. — Что мы всё о моей личной жизни? Вы-то чего тяните? Я думал, этим летом мы будем отмечать сразу два события: три года выпуска и создание новой ячейки магического сообщества! Таня переглянулась с женихом и ответила за них обоих: — Мы пока не готовы. Куда нам торопиться! — сказала и подумала о том, что то же самое вчера на крыше говорила Бейбарсову. — Танька торопится куда угодно, но только не под венец со мной, — усмехнулся Валялкин. Девушка потрясенно взглянула на него. Они много раз обсуждали свои планы на будущее, в том числе и свадьбу, и пришли к выводу, что пока рано. А теперь выясняется… а что, собственно, теперь выясняется? Таня уже открыла рот, решив предоставить Ваньке возможность почувствовать себя на месте Ягуна, но тут перед ними ярким и громогласным пятном возникла Гробыня. Она держала на руках малышку Елизавету и что-то яростно требовала от Гуни. Тот молча выслушал, а потом отрицательно покачал головой. — Что?! — взвизгнула Склепова. Дочь, сидевшая у неё на руках, с любопытством разглядывала родителей, но не плакала: видимо, она уже привыкла к таким сценам. Гуня, понявший, что разбудил в своей жене берсерка, попятился назад, глупо улыбаясь и подняв руки в примирительном жесте. — Хорошо, Гробби, если ты так хочешь, я их вызову. Остынь! Но Склепову было уже не остановить. Подскочив к Тане, она буквально впихнула ей в руки свою дочь со словами «Подержи Лиззи!» и на десятисантиметровых шпильках погналась за улепётывающим мужем. Четыре пары глаз изумленно смотрели им вслед. — Мда, — задумчиво произнес Ягун. — Время идёт, а мы не меняемся! Всё те же дети, разве что теперь у нас есть собственные. Ладно, мужская солидарность во мне просто вопит о том, что нужно спасать брата Гуню. Внук Ягге удалился в том же направлении, где исчезли супруги Гломовы. Ванька с Таней остались в холле. Елизавета начала подозревать, что на руках её держит вовсе не мама, и уже раскрыла маленький розовый ротик, чтобы высказать посредством плача всё, что она об этом думает. Таня тихонько зашикала и начала раскачиваться из стороны в сторону. Лиззи тут же передумала плакать и уставилась на девушку огромными разноцветными глазами: дочь Гробыни была её полной копией, ничего не взяв от отца. Почувствовав что-то, Таня обернулась: Ванька стоял рядом и смотрел на неё пристальным взглядом, в котором плескалось обожание и ещё нечто странное, притаившееся на самом дне. Лишь много месяцев спустя она поняла, что это было сожаление: сожаление о том, чему никогда не бывать. — Тебе идёт, — хрипло сказал Валялкин и улыбнулся тепло и грустно, прижавшись губами к рыжей макушке. И тут же резко выдохнул, отстранившись. Гроттер подняла голову: по лестнице спускался Глеб. И, как всегда, при виде его высокой, слегка сутулой фигуры у неё на несколько секунд перехватило дыхание. Бейбарсов подошёл к ним, быстрым цепким взглядом оценив ситуацию. Лицо его немного смягчилось, и он кивнул Тане, а потом молча протянул руку Валялкину. На какое-то время его смуглая ладонь повисла в воздухе, и Таня знала, каких трудов ему стоило малодушно не опустить её. Но он выдержал, и Ванькина рука столкнулась с его в крепком рукопожатии, вместившим всё: высказывание сожаления, просьба прощения и пожелание оставить прошлое в прошлом. Рукопожатие распалось, Глеб отошел в сторону, и Таня облегченно выдохнула, осознав, что всё это время стояла, задержав дыхание. Перед тем, как затеряться в толпе, заполнявшей холл, Бейбарсов бросил ещё один быстрый взгляд на Таню и ребёнка в её руках. Она хотела понять этот взгляд, прочесть его, но Глеб уже скрылся в людском потоке. — Ты знала, что он тоже прилетел? — спросил Ванька, провожая взглядом укрытую чёрной косухой спину. Внучка Феофила Гроттера, поколебавшись, кивнула: — Да, вчера вечером я встретила его на крыше Башни Привидений. Он как раз только приземлился. — Приземлился?? Таня растерянно замолчала, осознав, что оговорилась. Ванька понял. Конечно, рано или поздно это бы произошло, но Гроттер предпочитала, чтобы это случилось в другое время и в другой обстановке. Валялкин покачал головой, как будто с осуждением, но на его живом лице не промелькнуло ни зависти, ни досады. — Почему ты ничего мне не сказала? — просто спросил он. От необходимости отвечать её спасла вернувшаяся Склепова. Она раскраснелась, тяжело дыша и сдувая со лба мешающую челку. Забрав у Тани дочь, Гробыня торжественно объявила: — Гунечка согласился! — И сколько раз тебе для этого пришлось колотить Гунечку дубинкой Тарараха? — усмехнулся Ванька. Таня же поинтересовалась, на что конкретно согласился «Гунечка». — Он пригласил с Лысой Горы самую крутую рок-группу всех времен! В Тибидохс прибудут «Мёртвые Каннибалы»! Стоявшие вокруг студенты, услышав это заявление, начали радостно свистеть и улюлюкать. Таня и Валялкин недоуменно переглянулись. — Да вы там совсем у себя в тундре от жизни отстали! — возмутилась Гробыня. — Они уже год выступают с концертами, везде аншлаг! Танька пожала плечами. Она и прежде относилась к музыке довольно спокойно, а поселившись на Иртыше, где песни пели только птицы, совсем позабыла о том, что такое современные исполнители. — Какая встреча! — внезапно воскликнула Склепова. Повернув голову, Таня увидела, что к ним нетвердой походкой приближается Лиза Зализина. Выглядела она неважно: осунувшаяся, посеревшая, с волосами, забранными в неопрятный пучок. — Лизон! — продолжала Гробыня. — Сколько лет, сколько зим! Как там твой лопухоид? Вы не слышали, друзья? Наша Лизонька встречается с обычным человеком! И здесь действует правило: хочу всё, как у Гроттерши! Лиза, обычно уже на первых словах Гробыни начинавшая истерить, сейчас почему-то стояла спокойно, не предпринимая попыток швырнуть в кого-нибудь туфлей или оглушить всех вокруг децибелами своего высокого голоса. Только устало растянула бледные, какие-то резиновые губы в ехидной улыбке и заметила: — Склеппи, а ты поправилась после родов. Удар пришелся в цель. На мгновение Гробыня даже как будто растерялась, но потом быстро нашлась: — Зализина, мои формы рождение ребенка сделало только сочнее и привлекательнее, в отличие от тебя. Вон Танька тоже похожа на сушеную воблу, но у неё есть характер и талант, а что есть у тебя? За что там тебя твой лопухоид полюбил? Он тебя вообще любит? «Девочки, мой бьёт меня только по четвергам и когда выпьет, зато мы с ним по гороскопу совпадаем!», — передразнила Гробыня явно подслушанную где-то лопухоидную фразу. Но Лиза и на этот раз никак не отреагировала, молча просочившись мимо друзей. Таня растерянно смотрела ей вслед: жалость душила её. Как бы Зализина не гадила ей в своё время, это осталось в прошлом, а сейчас она явно была глубоко несчастна. — Мда, Лизон стала ещё более странной. Хотя, казалось бы, куда уж больше! — заметила Склепова. Всех охватило какое-то неприятное чувство: так бывает, когда смотришь на чьё-то неприкрытое горе, когда сам ты бессовестно счастлив. Первой отмерла Гробыня: она не могла долго зацикливаться на негативных эмоциях, для её кипучей, деятельной натуры это было невыносимо. — Ладно, дел ещё невпроворот! Не забудьте, общий сбор в девять! Гроттерша, имей в виду: если ты собралась припереться вот в этих страшных джинсах, я тебя сглажу! Всё, чао! Она удалилась, передвигаясь по холлу маленьким торнадо и по пути нацеловывая дочь в пухлую щечку. — От Лизон пахло алкоголем, ты почувствовала? — задумчиво поинтересовался Ванька. Таня кивнула. Печально было видеть, что кто-то из бывших однокурсников получал шанс начать всё сначала, а кто-то скатывался всё ниже.***
После обеда Ванька и Таня разделились: первый пошел проведать Тарараха, у которого на передержке находился самый настоящий единорог, а Таня отправилась к ангарам — повидать тренера и драконов. Она пересекла пустое драконбольное поле. Одинокие трибуны неприятно давили пустотой своих скамеек. Подойдя к ангарам, внучка Феофила Гроттера отметила, как здесь непривычно спокойно. Не сновали туда-сюда джинны-драконюхи с наполненными ртутью ведрами, не вырывались из тяжелых дверей клубы серного дыма. Юркнув внутрь, Таня подождала, пока глаза привыкнут к полумраку. Постепенно она различила контур гигантского туловища Гоярына. Старый дракон приподнял голову, оглядел вошедшую и коротко всхрапнул. Таня улыбнулась и медленно приблизилась к нему. Сердце забилось в радостном трепете. — Он тебя узнал, — раздался позади хриплый голос, и из тёмного угла вышагнул, прихрамывая, Соловей О. Разбойник. Тане показалось, что за прошедший с их последней встречи год тренер как-то сдал. Седая понуренная голова, опущенные плечи — где тот гордый и несгибаемый Соловей, которого она увидела, когда впервые девчонкой очутилась на драконбольном поле? А куда делась та девчонка?… Растворилась в тумане канувших в небытие дней. Разбилась на множество осколков под градом событий. Её растащили на части люди — добрые, хорошие люди, которые любили её, и один не очень добрый парень с глазами, изменившими цвет. Соловей подошел к Гоярыну, спокойно протянул руку, и тот ласково, как верный пёс, уткнулся ноздрёй в мозолистую ладонь. Тлеющие угольки глаз дракона прикрылись от удовольствия. — Скучаешь по нему? Таня вздрогнула: — По кому? — По драконболу, — усмехнулся Соловей. — Скучаешь, точно знаю, но не только по любимому спорту, как я погляжу. — Конечно, скучаю, — девушка пожала плечами. — Но это нормально, когда человеку приходится чем-то жертвовать и от чего-то отказываться ради того, кого он любит. — От чего-то, но не от себя, — покачал головой тренер. Таня нахмурилась и повернулась к нему: — Соловей Одихмантьевич, что вы всё вокруг да около? Так и скажите, что снова хотите попытаться уговорить меня… — Послушай, девочка, — прервал её Соловей и отошел от Гоярына, усевшись на низкую скособоченную скамью. — Я не собираюсь упрашивать тебя, это время давно прошло. Но призываю подумать. Подумать хорошенько в самый последний раз. Для тебя, как и для меня, драконбол — это не просто спорт. Это страсть, это жизнь, это смысл всего. Такой ты была всегда, с самого первого дня, когда забросила перцовый в ноздрю Ртутного. Таня невольно улыбнулась этим воспоминаниям, сейчас казавшимся такими далёкими, но тут же покачала головой: — Кое-что меняется. — Кое-что — да, — кивнул тренер. — Но не это. Не то, что составляет костяк человека: его талант, его стремления, его мечты. Ты жила этим, и всякому, кто знает тебя достаточно хорошо, очевидно, как угасает твой внутренний свет. Нет подпитки — цветок увядает. — Я не цветок. — Вот именно! Ты драконболистка! Твой отец когда-то выбрал вместо карьеры семью и науку, и знаешь, почему в его случае это сработало? Таня отрицательно мотнула головой. Откуда она могла знать? — Потому что Лео никогда и не был рождён для драконбола! Не перебивай меня! То, что кто-то отличный игрок, ещё не означает, что в этом его призвание. Настоявшим призванием твоего отца была наука, и в этой стезе он продвинулся дальше многих магов. А ещё — и это самое главное — он встретил женщину, рядом с которой мог быть собой. Ради Софьи ему не пришлось перекраивать себя, отказываться от своих стремлений или мучиться, ежедневно разрываясь на части. Они были продолжением друг друга! Их мечты и желания проходили в одном направлении, и быть вместе для Гроттеров было так же естественно, как дышать! Таня почувствовала, как боль распирает её грудь. Боль, и гнев, и обида. Тренер с трудом поднялся и поманил её за собой к выходу. — Прежде чем ты окончательно выйдешь из себя и наговоришь старику кучу неприятных, но справедливых вещей, позволь сделать ещё кое-что. Взгляни туда! Остановившись между ангарами, Соловей указал вдаль. Там, нагретая послеполуденным солнцем, раскинулась величественная громада Тибидохса. Башни, соединённые галереями. Частокол зубчатых стен. — Тибидохс для тебя не просто школа, — тихо сказал тренер. — А драконбол не просто спорт. Я больше ничего не скажу тебе, кроме одного: подумай. Здесь всё, что ты любишь, всё, что делает тебя счастливой. Друзья, работа. Дом. А там, — он неопределенно мотнул головой, — один-единственный человек. И если ты сейчас скажешь мне прямо и честно, что он стоит всего остального, что, кроме него одного, тебе ничего больше не нужно в этом мире — я уже никогда не стану поднимать эту тему. Таня чувствовала, что глаза ей жгут непрошеные сейчас слёзы. Она знала, что старый тренер не выносил женских слёз, да и сама не любила показывать кому-либо свою слабость. В груди клокотали слова, готовые вырваться наружу. Рот приоткрылся, губы дрожали… вот сейчас, сейчас она скажет Соловью, себе, всему миру, что ей нужен лишь Ванька, что она уже нашла свою тихую гавань, скажет, что она абсолютно счастлива… Но Таня не произнесла ни слова. Застыла безмолвной статуей на белом нагретом песке и глотала слёзы, не давая им пролиться. Они горчили, попадая в горло. Тренер ушёл, оставив её в одиночестве, сказав напоследок: — Сделай уже, наконец, выбор, о котором не станешь жалеть, Гроттер. Ты можешь улететь и снова бросить здесь всё, что тебе дорого. А можешь остаться, помочь мне тренировать малышей и готовиться к выступлению в сборной мира. Ты можешь, наконец, обрести свою судьбу. И человека… может, другого, но непременно своего, ты тоже можешь встретить. Таня долго ещё стояла на поле, глядя вдаль, как будто там, за горизонтом, за радугами Гардарики в высоком небе кто-то мудрый и всезнающий мог дать ей единственный правильный ответ.***
Быстро проскользнув мимо бывших однокурсников, что в галдящей толпе было не так уж трудно, Таня юркнула в свою комнату. Она решила попробовать вздремнуть: бессонница накануне не позволила толком отдохнуть, а впереди предстояла долгая ночь на ногах. Но сон не шёл. Девушку мучило беспокойство, вызванное разговором с Соловьем. Она поднялась с кровати и подошла к окну, глядя, как океан поглощает шипящий диск солнца. Удивительно: за прошедшие несколько часов она ни разу не вспомнила о Ваньке. Вообще ни о ком не вспоминала, наслаждаясь родными стенами школы. И Таня решила пойти ва-банк: она представила, что Ванька уезжает в одиночестве, без неё. Сердце прошило болью при мысли о разлуке с любимым Маечником, и девушка прикрыла глаза. А потом представила, что она улетает вместе с Валялкиным, оставляя позади древние камни Тибидохса. На этот раз не было вспышки боли: только отчаяние, едкое, как микстура. Оно пролилось по венам, проникло в мышцы и кости, исказив страданием лицо. При мысли о разлуке с Ванькой у неё болела душа. При мысли о разлуке с этим местом у неё вырывали душу. Таня открыла глаза. Она остаётся. Через час ей, наконец, удалось впасть в дремоту. Она плыла на волнах смутных снов и обрывков воспоминаний, когда дверь с грохотом распахнулась. Рыжеволосая ведьма вскочила, ничего не понимая и направляя кольцо в незваного гостя. Кажется, она настолько вымоталась, что забыла запереть дверь заклинанием... — Ша, Гроттер, это я! В её комнату бесцеремонно ввалилась Гробыня. На руках у неё сидела Елизавета, держа в ладошках деревянные кубики. Сонно приглядевшись, Таня заметила, что вместо мишек и зайчиков на кубиках изображены знаменитые мертвяки. Девушку передёрнуло. — Какого… тебе надо, Склепова? — она сумела вовремя проглотить нецензурную часть фразы. — Фи, Танька, ты ещё и ругаться начала! Совсем там одичала в глуши со своим Валялкиным! Как что? Будем готовиться к вечеринке и ностальгировать! — заявила Гробыня, доставая из-за пазухи бутылку лысегорского виски. — Себе я плесну чуть-чуть, мне напиваться нельзя, я Лиззи кормлю. — Ты уверена, что тебе можно даже чуть-чуть? — Таня с сомнением перебирала в голове свои скудные знания о материнстве. — Я сказала, что мне нельзя напиваться, дитя моё, но пить — пить-то можно! — подмигнула Склепова и крикнула в открытую дверь: — Эй, парни, залетайте! В комнату тут же впорхнуло с полдюжины магфиозных купидонов в тёмных очках. Они несли кучу пакетов, оттягивавших пухлые ручки, и крылышки на спинах младенцев быстро-быстро трепыхались. — Эх, Гроттер! — мечтательно вздохнула Гробыня, падая на постель с початой бутылкой и наблюдая, как купидончики возятся с Елизаветой и распаковывают огромные баулы. — Помнишь те славные времена, когда мы жили здесь вместе? Таня, с тревогой поглядывая на кучу блестящих тряпок, постепенно покрывающих пол, и целый чемодан косметики, кивнула, подтверждая, что те «славные» времена забыть непросто. — Какими юными мы были, какими беззаботными! — продолжала Склепова. — Я была влюблена в Гурия, Гурий был влюблён в тебя, ты была влюблена во всех по очереди! Рыжеволосая ведьма хотела возмутиться, но вклиниться в бесконечный поток ностальгических размышлений оказалось невозможно. — А сейчас… Мы постарели, морщины уже бороздят наши лица, — Гробыня нахмурилась, разглядывая своё отражение в донышке бутылки на предмет несуществующих морщин, — я замужем и даже родить успела, правда, не от Гурия и даже не от Душипёсикова, но оно и к лучшему. Я Гуньку люблю! Вот это жизнь меня потаскала, скажи?… А ты, Гроттерша? Определилась со своей личной жизнью? — Разумеется, — Таня дёрнула худым плечом. — мы с Ванькой обручились. — Полтора года назад? — Гробыня иронично приподняла брови. — Когда же свадьба, когда маленькие Ванечки и Танечки? — Склепова, если ты пришла бесить меня… — Разумеется, дорогая! Я же твоя подруга, это моя работа! Ну ладно, ладно… К этому разговору мы ещё успеем вернуться, а пока… Отставив бутылку на тумбочку, Гробыня резво вскочила с кровати и оглядела разложенные на всех доступных поверхностях платья, юбки и блузы. Выцепив из этой кучи переливающуюся тряпочку, больше всего похожую на широкий пояс, она приложила её к Тане и критично оглядела. Недовольно пошевелила губами и схватила следующую. На пятой Гроттер не выдержала и осторожно сказала: — Эээ, знаешь, вообще-то у меня есть платье. Склепова изумлённо посмотрела на неё и, отшвырнув короткий кожаный топ, снова завалилась на кровать. — Давай, демонстрируй! Вынув из сумки небольшой свёрток, Таня отправилась переодеваться. Её сердце заколотилось, когда она разгладила складки до боли знакомой ткани. Платье село, как влитое, будто и не было всех этих лет, и она снова стала взволнованной выпускницей Тибидохса, смотрящей в будущее с трепетом и восторгом. Но когда девушка увидела себя в зеркале, её прошибла дрожь. Перед глазами смазанным пятном мелькнули события выпускного: ночь на крыше Башни Привидений, признания и угрозы, холодное утро и дуэль. Ей вдруг захотелось сорвать с себя мягкую ткань, закутаться обратно в безопасный свитер и застиранные джинсы. Но было уже поздно. Она вышла из-за ширмы и, раскинув руки, крутанулась перед Гробыней. Склепова, сидевшая на полу и перебиравшая кубики вместе с Елизаветой, удивила Таню. Внучка Феофила Гроттера ждала возмущения и негодования, но вместо этого получила лёгкую полуулыбку и одобрительный кивок. — Осталась лишь пара штрихов! — заявила Гробыня, хитро поглядывая на неё своими цветными раскосыми глазами. — Какие ещё штрихи? — подозрительно поинтересовалась Таня и едва успела поймать брошенные в её сторону босоножки на высоченной шпильке. Девушка хмыкнула: это она предвидела и могла пережить. Но тут Склепова взялась за ручки своей косметички, больше напоминающей ящик для инструментов, стоящий когда-то на балконе дяди Германа, и Таня вздрогнула. — Нет, только не это… — Так, Гроттер, ты мне должна! А я желаю превратить тебя в женщину хоть на один вечер! — Это за что ещё? — возмутилась та. Гробыня приблизилась к ней с огромной кистью и кучей цветных баночек. — А кто послал ко мне купидона, предоставив платить за нас двоих?! Да он у меня пол-дома вымел! Мой любимый мармелад, пахлава — Спиря до сих пор иногда присылает, — конфеты с ликёром! Летел он после этого, правда, слегка неровно. А ещё чернослив в шоколаде! — Ладно, Склеппи, я всё компенсирую, — засмеялась Таня, сдаваясь. — Курабье!… Через полчаса на Таню из зеркала смотрела её слегка улучшенная версия. Гробыня не стала покрывать лицо девушки слоем штукатурки, лишь слегка подчеркнула глаза, тронула губы красной помадой и каким-то непостижимым образом умудрилась уложить Танины непослушные волосы в естественные волны. Склепова сидела на кровати и кормила Елизавету, довольно оглядывая плоды своих трудов. — Вот теперь ты готова! — К чему? — напряглась Таня, застёгивая тонкие ремешки босоножек и раздумывая, не стоит ли всё же стоит достать из сумки кеды. Так, на всякий случай. — К этой ночи, — засмеялась Гробыня. — Эта ночь, Гроттерша… особенная. Мы впервые с выпускного собрались всем своим прежним составом. Гуня специально проверил. Прижав к себе причмокивающую дочь и поцеловав её в сморщенный лобик, Склепова подняла на Таню сияющие глаза: — Ну, что скажешь? Отмотаем время на три года назад? Таня улыбнулась и посмотрела в окно на багровеющую полоску между небом и океаном. А если действительно можно было бы вернуться в ту знойную, душную ночь, когда было сказано столько слов, совершено столько поступков… что бы она выбрала?***
Лестница Атлантов была запружена людьми — вчерашними и завтрашними выпускниками. Туда-сюда сновали студенты старших курсов: они с восторгом впитывали ажиотаж вечера, купаясь в волнующем коктейле из загадочности, вседозволенности и чувственности. В эти жаркие летние часы молодым людям, замершим между детством и зрелостью, довелось прикоснуться к пряной атмосфере взрослой жизни магов. Тибидохс преобразился, приветствуя своих воспитанников: столы в Зале Двух Стихий раздвинулись и стояли вдоль стен, освободив место для сооружённой накануне сцены и огромной танцевальной площадки. По всему залу, в холле и даже у входа в парк были установлены небольшие фонтанчики: мелодично журча, они выплескивали вместо воды игристое вино, медовуху, а кто-то из бывших учеников подхимичил, и некоторые фонтаны могли угостить любителей покрепче двадцатилетним коньяком. Мобилизованные подросшим малюткой Клоппиком циклопы под предводительством Пельменника расхаживали в красных официантских ливреях, держа в руках подносы. Выглядели они, надо сказать, весьма комично: форма явно была им мала и едва прикрывала пузо. Циклопы просто шатались по залу, тыча позвякивающими бокалами в каждого прохожего и глупо «гыкая». Таня осторожно шагала через толпу на тонких каблуках, улыбаясь знакомым лицам, периодически останавливаясь и перебрасываясь с кем-нибудь парой незначительных фраз. Глаза её неожиданно выхватили из людского потока Ягуна с женой. Катя привела себя в порядок и превратилась в прежнюю жизнерадостную красавицу. Подскочив к Тане, Ягун завопил: — Ну, мамочка моя бабуся, держись, Тибидохс! Что мы сегодня устроим! — Милый, — поморщилась Катя, но глаза её улыбались, — только не перегни палку, как обычно. — Как ты, единственная из моих любимых женщин, можешь такое обо мне говорить? — возмутился играющий комментатор. — Когда это я её перегибал? Никогда такого не было! Вон, Ванька мне свидетель! Таня развернулась и встретилась взглядом с Маечником. На нём был тот же костюм, в котором он отмечал выпускной. Заметив, во что одета Таня, Валялкин приоткрыл рот. В глазах его промелькнул шок, а потом зажглись тёплые искры. Только он умел так улыбаться: одними глазами. Девушка протянула жениху руку: — Ну как тебе? Он улыбнулся ещё шире: видимо, не забыл, что этот самый вопрос она задала ему три года назад в этом же самом зале. — Ты мне нравишься! Всё прекрасно. Ванька ответил именно так, как Тане хотелось в тот вечер, вот только она почему-то не ощутила радостного трепета, которого ожидала. Решив не углубляться в эту мысль, она коснулась руки жениха и спросила, повышая голос, чтобы перекричать нестройный хор духовых, на которых играли привидения: — Где ты был весь день? — У Тарараха! — так же громко ответил Ванька. — Показывал мне единорога! У него сейчас период линьки, а шерсть единорога стоит бешеных денег! Вот мы и собирали её в специальные светонепроницаемые пакеты. Потом по парку погулял, проведал русалок и домовых. В ангары сходил. Видела бы ты, какими стали сыновья Гоярына! — Я видела, — улыбнулась внучка Феофила Гроттера. — Ходила поздороваться с отцом семейства. Ещё Соловья встретила, мы… поговорили с ним. — О чём? — Вань, мне предложили тренировать сборную Тибидохса, — на одном дыхании выпалила она. На лице Валялкина ничего не отразилось. Он просто смотрел ей в глаза, так долго, что Тане это показалось вечностью. Потом кивнул, осторожно сжимая и разжимая её ладошку в своей руке, и тихо, настолько, что девушка с трудом его услышала, спросил: — И что ты ответила? — Я… — Таня запнулась, — я сказала, что подумаю. Ванька снова кивнул. Он не показывал этого, но она чувствовала, что ему больно и неприятно. Из-за самой новости, из-за того, что Таня нарочно выбрала именно этот момент, чтобы сообщить ему, из-за того, что она не отказалась сразу. Но Валялкин справедливо решил, что незачем портить вечер ни себе, ни невесте. Поэтому он заставил себя улыбнуться, и это вышло на удивление искренне: — У нас ещё будет время поговорить об этом. А сейчас давай забудем обо всём хотя бы сегодня. Таня кивнула, ощущая в горле тугой комок. Вернулись краски и звуки, и девушка с удивлением поняла, что все это время они с Ванькой как будто существовали вне этой реальности. Реальности, где Катя и Ягун опять спорили. — Ложь и клевета! Ты в курсе, что на западе свидетельствовать против супруга запрещено законом? — возмущался внук Ягге. — Неужели? Как хорошо, что мы находимся в России, правда, дорогой? — ехидно поинтересовалась Лоткова. — Ты обещал мне, и я помню! — Слушай, ты можешь хотя бы на один вечер расслабиться! — простонал Ягун. — Николая нет рядом, а ты по-прежнему на взводе! Всё! Сегодня никаких соплей, какашек и бутылочек! Сегодня мы юные и беспечные, как прежде! — Кстати, а где ваш сын? — встрял Ванька. — Коленька остался с прабабушкой, — улыбнулась Катя, — Ягге единственная, кого он слушает беспрекословно. — Какой ещё Коленька! — недовольно воскликнул Ягун. — Это мой сын, — отрезала Лоткова. — Ну твоего сына, возможно, и зовут Коленькой, а мой пацан — Николай! — Вот роди сам себе ребёнка и называй его, как хочешь! — возмутилась Катя. — Ишь ты, раскомандовался, я что, не могу собственного сына ласково по имени… Играющий комментатор возвёл глаза к потолку, залпом осушил бокал вина и, резко притянув к себе жену, заткнул ей рот поцелуем. Катя попыталась дубасить его кулачками по плечам, но уже через мгновение затихла и обняла мужа. Вокруг раздались свист и улюлюканье. Короткие волоски на шее у Тани вдруг зашевелились. Она ощутила позади себя какое-то движение, а затем послышался низкий бархатный голос, в котором звучала одобрительная усмешка: — Вот это по-нашему! Таня медленно обернулась: прямо напротив неё, почти вплотную, стоял Глеб Бейбарсов и улыбался. Она невольно улыбнулась ему в ответ, и рука Ваньки, сжимающая её ладонь, ослабла. Именно тогда Таню по-настоящему охватила и захлестнула эйфория этого вечера. Потом был грандиозный ужин, вино рекой, танцы — много танцев. И бывшие выпускники Тибидохса, ныне уже солидные взрослые люди, некоторые — бандиты, некоторые — родители, отплясывали так, как будто это была последняя ночь в их жизни. Оркестр привидений оттеснили со сцены, когда ближе к полуночи явилась рок-группа лысегорских мертвяков под названием «Мёртвые Каннибалы». Под дерзкие звуки электрогитары в разношерстной толпе ритмично двигались разгоряченные тела. Никто уже не обращал внимания на то, что, помимо выпускников, в зал под шумок набились и студенты, и даже кое-кто из преподавателей решил тряхнуть стариной. Всем было плевать, и оглушительное клацанье барабанов заставляло толпу колыхаться в едином завораживающем ритме. Таня ощущала, что её платье промокло от пота, даже по вискам скатывались мелкие солёные бисеринки. Раскачиваясь, как будто в трансе, под синтетический рок, она время от времени следила за пляшущими лучами прожекторов, которые то тут, то там выхватывали знакомые лица: вон в метре от неё Ягун с Катькой отрываются так, как будто не они буквально полгода назад стали родителями. А может, как раз поэтому. А там Пипа прижимается к Генке Бульонову всем своим монументальным телом, затянутым в платье, напоминающее огромную паутину. Таня вдруг подумала, что в этом наряде дочка председателя В.А.М.П.И.Р похожа на ветчину в сеточке, улыбнулась и быстро запрятала эту мысль подальше. Около Жоры Жикина собралась стайка девушек-пятикурсниц: бывший первый красавчик Тибидохса наслаждался привычным вниманием и выделывал какие-то немыслимые танцевальные па. Неподалёку, просвечиваемые цветными лучами, кружились в совершенно неуместном вальсе поручик Ржевский с Недолеченной Дамой, а рядом неумело топталась другая парочка, в которых девушка с удивлением узнала Зуби и Готфрида Бульонского. Тело Тани ласкали всполохи синего, красного и зелёного, она двигалась в каком-то дурмане, подхваченная неистовством толпы и собственным восторгом. В эти минуты, танцуя на древних плитах Зала Двух Стихий, она была свободна, как никогда, она была живая, живая! Она была собой и, казалось, способна была воспарить к небесам, сама, без крыльев и верного контрабаса! Чей-то пристальный взгляд опалил её жаром. Рыжеволосая ведьма вскинула голову, ища глазами Ваньку, но в разноцветии движущихся тел не могла отыскать его светлую макушку. А потом луч красного прожектора высветил Глеба. Он стоял буквально в метре от неё, засунув руки в карманы, не двигаясь в этой возбуждённой толпе, весь окрашенный алым, будто облитый кровью. Его глаза — льды Антарктики — не отрывались от Тани: в них застыли тоска и голод. Страшный голод по ней. Безумная тоска о любви.