***
Следующие два дня растянулись в тоскливые размышления и ожидание продолжения банкета. Я оставила попытки верить в лучшее, когда доподлинно известно всё только худшее. Честно пыталась отсыпаться, подозревая, что не скоро ещё выпадет такая возможность. Утро и вечер для меня обозначались тем, что приходил кто-нибудь из солдат, выпуская меня, скажем так, справить естественные потребности, и приносил пару кусков хлеба и фляжку воды. Остальное время я убивала, пытаясь разложить по полочкам, чего мне делать дальше. Ясен хрен вторую попытку побега я рискну предпринять очень и очень нескоро. Значит надо настроиться на жёсткую муштру Винтера. Опять контролировать все мелочи, чтобы не выдать себя, пытаться как-то ужиться среди этих супостатов. Да где я так нагрешила, что мне даже помереть спокойно не дали, а? Шикарное, конечно, посмертие или как там эта хрень правильно называется? Делать было абсолютно нечего, и я постоянно торчала под дверями, пытаясь разузнать, что там в мире творилось. Собственно ничего хорошего не творилось. Винтер ещё в первый день согнал всех жителей перед штабом и объявил, что за пособничество партизанам будет расстрелян каждый: хоть женщина, хоть ребёнок, хоть бабка девяностолетняя. Переводил им какой-то пацанёнок, видно, лучше других учивший в школе дойче. Возле штаба постоянно кипела бурная деятельность — война как-никак. Немцы без дела не сидели: то неслись громить красноармейцев, которые, понимаешь, не сдавали позиций где-то на передовой, то шарились в лесах, отлавливая подпольщиков. Гул орудий теперь всё время звучал фоном. Никогда не страдала такой фиговиной как депрессия, но кажется, придётся познакомиться. Я не видела ни единого лучика света в той яме, куда угодила. Я упрямо хотела жить, пусть даже эта жизнь больше не являлась, строго говоря, моей настоящей. Хотя о чём я — эта вон тоже вполне себе настоящая, кипит и бьёт разводным ключом по голове постоянно. Тем не менее макаться, образно говоря, в дерьмо, выгрызая себе место под солнцем, я тоже не хочу. «Да кто же тебя спрашивает, моя хорошая, — живо отозвался голос здравого смысла. — Будешь разбираться с дерьмом по мере поступления. Главное — оставаться человеком в любой ситуации». Действительно, чего это я расклеилась. Самое мерзкое, что я могла бы сделать — это перейти на сторону немцев и запятнать себя предательством, а этого уж точно никогда не случится. Так что выше нос. Ну подумаешь, открыла им Америку, что в лесу водятся партизаны. Это и не было секретом, так зато вон два дня носятся как угорелые. Ну, а что? Пришли воевать, так вперёд, ищите в непроходимых дебрях, пока не надоест. Я, опять же из рассказов бабушки, примерно знала, что такое леса Белоруссии. Поговаривали, что там даже в моё время сохранилась парочка партизанских отрядов после войны. На третий день я всё ещё не устала на все лады материть тех, кто придумал такие драконовские порядки для проштрафившихся новобранцев. Это же чокнуться можно сидеть столько взаперти. А походы в туалет два раза в сутки, это вообще песня. Я старалась пить поменьше, ибо перспектива гадить в ближайшем углу была для меня неприемлема. Не знаю, до чего доведёт меня жизнь дальше, но пока что скинуть с себя лоск цивилизации двадцать первого века получалось не очень. Хлебная диета, кстати, расстраивала намного меньше — следить за питанием мне как раз не привыкать. Приспособившись днём читать, ловя солнечные лучи через неплотно прилегающие двери, я раскрыла томик Шекспира, который так и не успела вернуть Фридхельму. От скуки решила повторить баловство, которым раньше увлекалась. Всё просто — пребывая в подобном настрое, как сейчас у меня, берёшь любую книгу, думаешь о проблеме и наугад открываешь страницу. Бывало смешно, бывало в тему. В общем надо же мне как-то отвлекаться. Короче, давай, дядюшка Уилли, поведай мне, к чему готовиться в ближайшее время.Ты не грусти, сознав свою вину. Нет розы без шипов; чистейший ключ Мутят песчинки; солнце и луну Скрывает тень затменья или туч. Мы все грешны, и я не меньше всех Грешу в любой из этих горьких строк, Сравненьями оправдывая грех, Прощая беззаконно твой порок. Защитником я прихожу на суд, Чтобы служить враждебной стороне. Моя любовь и ненависть ведут Войну междоусобную во мне. Хоть ты меня ограбил, милый вор, Но я делю твой грех и приговор.
Так и знала, что хрень какая-нибудь выпадет. Ну действительно как можно воспринимать всерьёз подобную чушь. Внезапно света стало в разы больше — двери сарайчика открылись, пропуская чью-то фигуру. Я прищурилась, всматриваясь, и с удивлением узнала Фридхельма. Он заценил увиденную картину и, чуть улыбнувшись, спросил: — Ну и как Шекспир, помогает? — Не то слово, — уныло отозвалась я. — Читаешь сонеты в надежде не обоссаться, и душа радуется. — А, да, пойдём, — я чуть ли не вприпрыжку припустила за ним. Пулей метнувшись к деревянному сооружению и сделав свои дела, на обратном пути я уже чуть лучше рассмотрела солнечного мальчика. Выглядел он, скажем так, не очень — как будто его долго и в жёсткой форме насиловал взвод солдат. Щечки осунулись, под глазами тёмные круги. Перехватив мой взгляд, он пояснил: — Нам с Фрейтором тоже досталось за твой побег. Наряд тридцать шесть часов. Вот не буду я вас жалеть, мальчики, не буду. Проморгали же меня — значит заслужили. Только невесело усмехнулась: — Н-да, меня теперь ненавидят все: от твоего брата до последнего солдата. — Ну не прям все, — спокойно ответил Фридхельм. — Поменьше внимания обращай. Мы снова идём в наступление. Так что всем будет не до того, чтобы задирать тебя. Я недоверчиво посмотрела на него: — Да ладно, таких, как Шнайдер, хлебом не корми, дай доебаться к кому послабее. — Всерьёз трогать он тебя не станет, — Фридхельм протянул мне фляжку с водой и четвертинку хлебного кирпичика. Достал из кармана свёрнутую салфетку. — Держи. — Что это? — опешила я, не торопясь брать подношение. При ближайшем рассмотрении это оказалось безобидным куриным крылышком, видимо, перепавшим из шикарного супа. — Привет от Коха, — улыбнулся Винтер. — Он переживает, как там его помощник, не похудеют ли твои щёчки. Ну всё, как только выберусь отсюда, штурмом возьму любую избу, где есть зеркало. Не могу я больше гадать, что там за морда у меня. — Ничего, скоро, я думаю, получит меня обратно, — я всё-таки надеялась, что моя жизнь не особо круто поменяется, и если уж куковать в военной части немцев, то лучше помогать на кухне, чем идти убивать своих. — Ну не знаю, — Фридхельм с сомнением посмотрел на меня. — По-моему, у Вильгельма на тебя другие планы. — Так, с этого места стоп, — я чуть не поперхнулась крошками хлеба. — Что ещё он со мной сделает? Ты знаешь? — Да что ты так перепугался? — попытался успокоить мою панику младший Винтер. — Наказание своё ты получил, так что он, скорее всего, будет муштровать, чтобы ты стал доблестным солдатом. Последние слова он протянул с какой-то горькой иронией, и я подумала, что, скорее всего, это их камень преткновения — разница во взглядах на жизнь. А там попахивает и семейной драмой: один сын — молодец, уже добился званий и положения, другого же наверняка считали с его философией бесполезным балластом. Но мне на это как-то феерически похер, тут надо о себе подумать. — Скажи, а что сделали с семьёй девушки, которая убежала к партизанам? — задала всё-таки мучивший меня вопрос. — Их же… Не расстреляли? — Если бы расстреливали каждого, у кого кто-то из семьи воюет с нами, не хватило бы пуль, — серьёзно ответил Фридхельм. — Пока кого-то из этих крестьян не уличили в пособничестве врагу, их не тронут, — ну прямо камень с души, хотя я и знала, как круто поменяются убеждения немцев по мере затягивания военной петли. — Так что, не скажешь, что приготовил для меня твой братец? — ну, чем чёрт не шутит, может и узнаю, к чему готовиться дурашке-Карлу. Про курс молодого бойца оно понятно, но меня всё ещё смущали слова гауптамана насчёт креативного наказания. Прямо печёнкой чую какую-нибудь особую пакость. — Скажу, если ты тоже кое-что мне скажешь, — хитро прищурился Фридхельм. — Ну давай, — немного опешив, ответила я. — Скажи честно, зачем ты здесь? — от неожиданности я едва не выдала себя, слава Богу мысленно, обматерив его по-русски. С чувством так, многоэтажной композицией. — Э-э-э, не понимаю, о чём ты, — естественно, я пошла в глухую несознанку. Сама же диву давалась, с чего он задавал подобные вопросы. Вроде как, ничем, опровергающим мою легенду, я себя не выдавала. — Карл, — Винтер, чуть склонив голову, внимательно смотрел прямо мне в глаза, и я, при всей своей проницательности, не могла понять сейчас, какие цели он преследовал. — Ну неужели это то, чего ты действительно хотел? Ты же, вроде как, собирался учиться. Я настолько ошалела от его слов, что даже не сразу отреагировала привычно резким ответом. Синеглазка смотрел без колючей подозрительности и, казалось, его больше волновало не то, что я тёмная лошадка и могу тут наворотить не пойми чего, а, выражаясь высокопарно, моя бессмертная душа. Мол, как так невинному мальчишке добровольно прийти на фронт и окунуться в реки крови и море грязи? На какое-то мгновение мне даже показалось, что тогда ночью он меня спалил и прекрасно знал, что мой горячий патриотизм — полная профанация. — Мало ли, кто чего там собирался, — хмуро выдавила я в ответ. — Война не спрашивает, чего мы хотим или не хотим. И снова мягко-укоряющий взгляд из-под светлой чёлки, призывающий довериться. Ну здравствуйте, ещё я нацисту не изливала душу. Фридхельм, так и не дождавшись моих дальнейших откровений, кивнул на злосчастное куриное крыло: — Чего не ешь? Жрать-то — не спорю — хотелось, но взыграло ослиное упрямство. Ничего мне от вас, поганцев не надо. Не сахарная, ещё денёк-другой поголодаю. Глядишь, знаменитые щёки меньше станут. — Сам ешь, вон на трупака ходячего похож, — грубовато ответила, протягивая курозапчасть назад. — Карл, не будь ребёнком, — ой, кто бы говорил, самому, наверное, едва восемнадцать стукнуло. Я по сравнению с такой цветущей юностью вообще древнее ископаемое. И нечего тут смотреть щенячьими глазками, меня этим не возьмёшь. — Это глупо, слышишь? Тебя Вильгельм так гонять начнёт, хочешь стать мишенью для насмешек Шнайдера? А вот тут я уже задумалась. Прав, пожалуй, наш ботан. Вспомнив, упомянутого долбоящера, меня прямо передёрнуло. Ладно, схомячу я это чёртово крыло. Слабину немного оправдывало, что Фридхельма я не воспринимала всерьёз как врага. От того же Шнайдера я бы не взяла даже бутер с чёрной икрой. А на сытый желудок вроде и мысли повеселее. Ну действительно, что мне сделает старший Винтер? По сравнению с тем же Гитлером, он, вроде бы, человек скудной фантазии и унылого темперамента. Скорее всего, уже остыл. Так, повоспитывает чутка и снова растает от няши Карла.* * *
Дойчланд, Дойчланд, юбер аллес… Что за дичь я несу? Ору во всё горло грёбаный гимн Германии, который мне пришлось заучить, как Отче наш. Проклятый Винтер отдал меня на растерзание этому, как его, ну кто там у них вместо наших прапорщиков? Во, вспомнила, фельдфебель. Даже выучила, как зовут сурового дядьку — Кребс. Может, конечно, и не дядьку — ему, скорее всего, не больше тридцатника. Но то, как рьяно он взялся меня гонять с постоянно зверским выражением на морде, делало его на добрый десяток лет постарше. Моё утро после торопливого умывания в ледяной воде и такого же торопливого завтрака начиналось с изматывающей пробежки с винтовкой наперевес, причём в любую погоду. Затем подтягивания на, мать его, турнике, подъём пресса. Ничего не забыла? Ах, ну да, самое «сладкое» — отжимания. Всё то, чего я благополучно избегала в прежней жизни. Сволочной немец не давал ни малейшей поблажки, я сбивалась со счёта, пока дрожащими руками на автомате выполняла требуемые команды, но и это ещё не предел. Оказывается есть такая дрянь, как строевая подготовка. Кребс, садист, с явным удовольствием проделывал со мной и это, рявкая бесконечное: «Бегом марш!» «Стоять!» «Напра-во!» «Нале-во!». Не знаю, в какой жизни мне пригодятся эти умения, но я теперь умею маршировать с переходом с шага на бег и наоборот, отдавать честь, стоять навытяжку, брать на караул. И главное — молча терпеть тысячи придирок. Ведь пока прапору удалось меня худо-бедно выдрессировать, ему тоже пришлось здорово попотеть. Орал так, что даже бойцы из его пехоты вздрагивали, если проходили мимо. По вечерам парни добродушно подшучивали, Шнайдер явно стебался — в общем, троллили меня все, кому не лень. А я что? Я погрузилась в уникальное смирение, о наличие которого у себя раньше даже не догадывалась. Про себя крысилась, орала в голосину, обзывала себя бесхребетной терпилой и молчала. Я лучше выжду момент, когда смогу сотворить какую-нибудь подлянку. Вильгельм исправно заглядывал на приспособленный под занятия пустырь, любовался, как продвигалось обучение, скупо цедил Кребсу: — Подчинение командам должно быть отработано до автоматизма, слышите? И пусть начинает тренироваться в стрельбе. Окидывал меня цепко-холодным взглядом и убирался прочь до следующей проверки. Со стрельбой дело тоже не заладилось. Ежу ведь понятно бы стало — снайпер это не мое. Да мне даже собрать-разобрать винтовку пока что запредельно сложно. Только более-менее стало получаться, и я понадеялась на какую-то передышку, но нет. Кребс постоянно орал, что я косоглазый идиот, что я даже прицелиться в мишень правильно не могу. Меня это особенно не парило, но как же достали бесконечные команды и придирки. Я даже не могу вспомнить, третья или уже четвёртая неделя пошла такой веселухи. А ведь это были ещё не все бонусы, заработанные Карлом Майером. Винтер действительно проявил креативность наказания глупого мальчишки. Видимо, чтоб у него, то есть меня совсем не осталось ни сил, ни времени ни на какие глупости. Ещё в тот же день, когда я вышла, наконец, из заточения, Вильгельм объявил мои новые, надеюсь временные, обязанности. Помимо помощи Коху, на мне ещё была функция поддержки их шмоток в должном порядке. Попросту говоря, сука-лейтенант обязал меня стирать форму и чистить сапоги всей их ораве. Я, конечно, всё понимаю, ему нужно железной рукой держать порядок в своей роте и прочее, но это уже перебор! Если муштру я бы ещё худо-бедно ему простила, но вот такое… В общем, моя слегка ослабевшая ненависть разгорелась с новой силой. Всё, беру свои слова назад насчёт того, что Винтер добродушный, незлопамятный и что там я ещё говорила? Самый что ни на есть гад он распоследний, и сволочь та ещё. Этот перестраховщик, видимо, не желая выпускать меня из вида, заселил в общую избу, служившую временной казармой немчуре. Когда он это озвучил, я испугалась уже по-настоящему. Спать среди десятка мужиков, сто пудово страдающих сперматоксикозом? Да, я понимаю, что в личине Карла мне в этом плане ничего не грозило, хотя кто знает. Но тут другое — как мне эту личину сохранить? Проявляя чудеса изобретательности, я умудрилась при очередном заселении зашвырнуть ранец на самую дальнюю койку и в дальнейшем старалась ложиться спать либо первой, либо последней. Куталась при такой жарище в одеяло, одевалась и раздевалась украдкой. Но от регулярных подъёбок это, увы, не спасало. Обнаружив в избе треснувшее, засиженное мухами зеркало, я с осторожностью подошла поближе. Пользуясь временным уединением, пока все во дворе то ли травили байки, то ли опять строили радужные планы на светлое будущее, я решилась заглянуть. — Ох ты ж ё-моё, — увиденное заставило меня отшатнуться. Я, конечно, ожидала полного апгрейда, но чтоб так. Без ложной скромности всегда считала, что природа меня одарила и довольно щедро. Длинные, вьющиеся тёмные волосы, карие глаза, густые ресницы и выразительные брови. Кроме как иногда замазать тональником последствия бессонной ночи и поиграть с новыми оттенками теней или помады мне ничего и делать не приходилось, но тут без слёз просто не взглянешь. Во-первых, девица была блонди — терпеть не могу светлые волосы, а кое-как обрезанные, так вообще улёт. Брови и ресницы у меня, естественно, тоже белобрысые. Учитывая плачевное состояние косметических прибамбасов этого времени, ходить мне вот такой серой молью, видимо, до старости. Если, конечно, доживу. Глазки голубенькие, носик правда прямой, но это единственное, что меня устраивало в новом лице. Оно было не то, чтобы уродливым, а, как бы это сказать, смазливым, что ли. Действительно нежные округлые щёчки, пухлые губы — такими обычно раньше изображали на рождественских открытках ангелочков. Но беда в том, что я терпеть не могла такой типаж красоты. У меня было гораздо более интересное лицо. Я понимаю, что это сейчас не самая большая беда, но лишиться даже своей внешности — это последняя капля. — Что, малыш, любуешься? — добродушно усмехнулись сзади. — Да красавчик, не волнуйся. Наверное, девчонка из местных приглянулась? — Угу, — не оборачиваясь, промычала я. Да что ж такое, всё время кто-то отсвечивает, даже поистерить спокойно нельзя. А если увидят, что я плачу, так вообще не отстанут потом. — Старайся лучше, малыш Карл, — эта тварина практически никогда не может спокойно пройти мимо. Без подъёбок, как без пряников. Запульнуть бы сапогом, который я начищаю, в его тупическую башку. Может, уже хватит безропотно молчать? — Смотри, привыкнешь, тяжко будет потом самому стирать шмотки да мыть котелки, — все-таки огрызнулась я. Просто чувствую, заработаю ранний инсульт, если буду постоянно сдерживать себя. Шнайдер как-то злобно усмехнулся, показательно сымитировав волчье щёлканье зубами, но не стал связываться. Я слегка расслабилась, отвоевав себе хотя бы немного права голоса. — Давай, помогу, — послышалось сзади. Ну вот кто тебя просил, ботан ты жалостливый, так подкрадываться, а? — На тебя бы колокольчик повесить, — уже увереннее огрызнулась я. — До сих пор не пойму, как это ты ещё не выловил всех партизан в лесу? — Не поможет колокольчик, — он уселся рядом, взял у меня прямо из пальцев обувную щётку и поднял с земли сапог. — Я не просил мне помогать, справляюсь, — продолжала крыситься я. Не буду я тут дружбу ни с кем заводить, а синеглазка постоянно крутился где-то рядом. То за водой вместе идти увяжется, то выстиранное белье развесить помогает, то общаться рвется, вроде как, не замечая отсутствия энтузиазма с моей стороны. Фридхельм молча продолжал своё дело, и я бросила попытки спровадить его. Хочет человек извозюкаться в гуталине, полируя чужую обувку — да Бога ради. К тому же я действительно была уже на грани своих физических возможностей — ныла и болела каждая мышца. Особенно руки. — Ничего, Карл, всему когда-то приходит конец, — вот не может мальчик-зайчик долго молчать. С чего это он меня утешает, я что, ною и требую помощи? — Скоро примешь присягу, и Вильгельм снимет с тебя половину этих повинностей. — Ага, зато пойдут другие, — буркнула я, вовремя вспомнив, что этим другим малыш Карл должен радоваться до усирачки, я скупо дополнила: — Поскорей бы уж. — Действительно так рвёшься в бой? — недоверчиво улыбнулся Фридхельм. Из вредности и чтобы он не думал, что мы с ним теперь в одном клубе трусов-неудачников я отбрила: — Конечно, а для чего же ещё я сюда пришёл? Фридхельм окинул меня таким взглядом, что мне стало ну не то, чтобы совестно, но как-то неуютно. Бедняга надеялся, что хотя бы кто-то разделит его взгляды на войну, и похоже действительно переживал за глупого мальчишку Карла. Н-да, не умеешь ты выбирать себе друзей, малыш. — Пока что, Карл, твои успехи оставляют желать лучшего, — да блин, это у них семейное — подкрадываться, как полярная лисичка, незаметно? Я вскочила, нацепив должное выражение лица для нашего лейтенанта. — Я стараюсь, герр лейтенант, — ох каких же трудов мне стоило сохранить невозмутимо-почтительную мордочку! Ах ты, бесчувственная скотина! Да я скоро после учебной команды «Ложись!» подняться не смогу, а ты тут мне задвигаешь, что я не стараюсь! И это не считая бесконечных котелков, перемытых моими руками в холодной, между прочим, воде и стирки чёртовой формы твоих дебилоидов! Нет, я, конечно, не ждала спасибо, но зачем продолжать меня гнобить, а? — Продолжай стараться, — в глазах Винтера все та же Арктика. Да за что он так осерчал на Карлушу? — Сегодня отбой пораньше. На рассвете идём в наступление.* * *
Есть одна популярная книга, утверждающая, что каждый человек грешен. И, вопреки расхожему мнению, что за грехи нас судят высшие силы или другие люди, в первую очередь любой грех ложится на нашу совесть. Чаще всего мы оправдываем мелкие, ну или не очень, прегрешения, списывая всё на обстоятельства, на слабости, на мимолётные эмоции. Но бывают такие грехи, что сколько бы ты ни оправдывал себя, совершённое не сможет утратить своей тяжести ни на грамм. И так ли уж мы правы, когда утверждаем, что не могли поступить по-другому? Это я и пыталась понять, крутя в руках жестяную банку. По странному стечению щедрых обстоятельств, я случайно обнаружила в одном из сараев банку со стрихнином. Попроще выражаясь, с крысиным ядом. Доступ к приготовлению жратвы у меня безлимитный, так что подбросить отраву в котёл супа не проблема. Загвоздка была в том, что эта дрянь имела горький вкус. В принципе можно растворить порошочек в бутылке самогона, который регулярно поглощали эти придурки. Дело я затеяла рискованное, но если всё получится, у меня появится хороший шанс сбежать. Другое дело, смогу ли я взять такой грех на душу? Мысленно, конечно, сотни раз видела эпичные картины, как я укладывала немцев автоматной очередью не хуже пресловутого Рембо, но вот реально отправить на тот свет десяток человек… Не то, чтобы я была таким уж белоснежным ангелом. На заре, так сказать юности, будучи ещё бедной студенткой, я тоже вытворила кое-что. Девчонки, с которыми я делила комнату, попались нормальные все, кроме одной. Девица сразу отказалась скидываться на еду и прочее. И все бы ничего, но хитрая тварюшка тырила у нас всё: от заныканных шоколадок до картошки. На все попытки уличить, невинно хлопая глазками, клялась и божилась, что не знала куда исчез очередной йогурт из холодильника. Девчонки злились, ругались, но потом махнули на неё рукой, но не я. Обнаружив, что воровка добралась даже до моего шампуня, в один далеко не прекрасный для неё день, не поленилась подменить содержимое бальзама для волос на ядреный крем-депилятор. Тем же вечером мы наслаждались дикими криками из ванной. После этого, с сильно прореженной шевелюрой, девица долго жаловалась на нас комендантше и в конце концов как-то уговорила ту переселить её. Но, конечно, это не сравнимо с тем, что я собиралась сделать сейчас. Я положила банку в предварительно вырытую ямку и присыпала землёй. Пусть пока побудет здесь. Уже почти прошёл июль. Только два месяца войны, а уже разрушено столько городов, убиты сотни наших солдат. Немцы взяли Минск, Брест, Белосток. Половина Белоруссии, Украины, Латвия в оккупации. Такими темпами штурмовики скоро дойдут до Смоленска, а там пойдут дальше на Москву. Я понимала, что если всё же решусь притравить несколько человек, это по-большому счёту не сыграет никакого значения в прописанной истории. Но я же русская, как я могу не попытаться остановить врага? Мои деды сейчас где-то воюют, а я ещё думаю стоит ли травить арийских ублюдков? Сегодня Винтер увёл своих орлов ликвидировать отряд несдающихся красноармейцев, которые засели на разрушенной фабрике где-то на окраине Могилева. Меня, ясен хер, туда не приглашали и слава Богу. Я наслаждалась относительным в кои-то веки спокойствием. Мы разбили штаб, как всегда, в каком-то селе. Сбежать я даже и не пыталась — впереди открытая линия фронта, с нами размещалась ещё танковая дивизия и высшая лига. По-прежнему не шарю в их званиях, но гауптман Файгль точно сидел в главном штабе. Так что соваться мне было пока что некуда. Вот когда немчики начнут биться в судорогах после моего угощения, тогда можно будет сымитировать отравление и податься в их больничку, которая естественно расположена в тылу. Оттуда я уже и сбегу, разживусь каким-нибудь платьем или даже халатом, в любом случае будет в разы проще провернуть побег. На этот раз немецкие бойцы понесли потери — с задания вернулись не все. Погиб молоденький парень Шмидт. Фрейтер тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Кох вернулся, как всегда, в приподнятом настроении, подталкивая упирающегося телёнка: — Пойдем, гуляш! Эй, парни, сегодня у нас будет шикарный обед. Ну о чём бы ещё мог думать толстощёкий повар, как не о жрачке? Вильгельм какой-то нервный, издёрганный заперся в штабе с Файглем. А я напряжённо смотрела на подъехавшие машины. На этот раз немцы вернулись не одни — пятеро красноармейцев были доставлены под конвоем на допрос в штаб. До этого мне как-то ещё не приходилось сталкиваться с пленными русскими. Меня же держали пока в стороне от боёв, так что я видела только относительно благополучных жителей деревень. Слышала, конечно, что молодых девчонок угоняют на работы в Германию, но этим занимались точно не штурмовики. Я машинально чистила картошку для супа, не переставая следить за дверями штаба. Наконец, наших парней вывели. Избитыми они не выглядели, но что с ними будет дальше? Ребята, казалось, не ждали милости от врагов, тихо переговаривались: — Командир, мы ничего им не сказали. Молодой светловолосый мужчина, покосившись на немцев, ответил: — Ребята, скорее всего, это был наш последний бой. — Молчать, большевистские свиньи! — рявкнул проходивший Шнайдер. Вот идиот, можно подумать, они поняли, что ты им гаркнул по-немецки. Но ребята, конечно, поняли не по смыслу, по тону, притихли. Я чувствовала себя такой же преступницей, как эти арийские гадины, но что я могла сделать? Возможно, если бы ребятам удалось каким-то чудом продержаться, пока я проверну массовою травлю, то можно было бы что-нибудь придумать. Смотрю, вышел Винтер, и за что-то сцепился с младшеньким. До меня долетело только ожесточенно-яростное: — Я забыл отдать вам честь, лейтенант? — Ты никогда не идёшь в добровольцы, мне стыдно за тебя! — В семье хватит и одного героя… — Здесь я не твой брат, я твой командир, я и так защищал тебя от отца… — А я тебя об этом не просил. Ну точно великая проблема — отцы и дети. Наш ботан-тюфяк явно позор семьи. Брат-то, может, по-своему и любит его, но, скорее всего, в глубине души согласен с родителем, что младшенький страдает дурью вместо того, чтобы вести себя как мужик. И отец, небось, высокомерный сухарь. На сына, наверное, по большому счёту похер, главное — честь семьи. Снова царапнул глухой отголосок знакомой боли. Нет, я не буду равнять себя с этим пришибленным ботаном. Ну неужели, если Фридхельм действительно такой уж пацифист, ему не хватило мозгов как-то откосить от армии? Понятное дело, они солдаты и исполняют приказы, но думать своей головушкой хоть иногда можно? Это только начало войны, совсем не то время, когда гребли всех подряд. И Вильгельм, чтобы дослужиться до лейтенанта, уже явно успел отличиться где-нибудь в Польше или Африке. Так что никого не буду жалеть, враги они как есть. Вильгельм подошёл к комиссару и молча протянул ему свой портсигар. Я бросила недочищенную картошку, не в силах не смотреть. Я не видела лица Винтера, но красноармеец как-то понимающе усмехнулся, прикурил и, не говоря ничего своим, послушно последовал за ним. Куда он его повёл? Опять допрашивать? Пытать? Парни тихо перешёптывались: — Пропал наш командир, расстреляет его этот фашист поганый. — Да и нам скорее всего не жить… — Лучше смерть, чем плен… Я подняла глаза и столкнулась взглядом с Фридхельмом. Он стоял напротив и тоже напряжённо следил, куда брат повёл пленного. Мы молча смотрели друг на друга с каким-то общим пониманием происходящего. Я не заморачивалась, выдавали ли глаза сейчас мое истинное отношение к этим зверюгам. В его же глазах тягуче плескалась тоскливая боль. Не знаю уж за кого он так переживал — за приговорённых к расстрелу русских или из-за того, что его брат сейчас вытворял по сути хладнокровное убийство, расстреливая беззащитного пленного. Мы оба словно услышали выстрел, хотя, конечно, в реальности нас окружали совсем другие звуки. Парни обсуждали свою вылазку, жалели Шмидта и Фрейтера, крыли почём зря упрямых русских. Фридхельм шагнул мне навстречу, но я только отрицательно качнула головой. Нет, не подходи! Мне и так тяжело решиться на то, что я задумала, а сейчас как раз подходящий настрой. Никого не буду жалеть, даже если они и не такие звери, как хрестоматийные гестаповцы и всего лишь исполняют приказ. Не буду! Почему никому из, вроде как, безответных солдат ни разу не пришло в голову, что они творили что-то не то? Неужели в такой маленькой стране не могли поднять государственный переворот, мол нечего нас втягивать в очередную войну? Всё правильно — когда пришли за евреями, все молчали. Когда пришли за теми, кто всё-таки был против, опять же все молчали. Когда их отправили в Союз, наобещав всяческих благ, не то, что молчали, радостно поскакали за халявой. Так что я избавлю мир хотя бы от нескольких гадов, которые ещё наворотят дел, если останутся жить. Посмотрев ещё раз на пленных красноармейцев, я тенью проскользнула в сарай и торопливо разрыла свою нычку. Жестяная банка неприятно холодила руки, ложась в ладонь свинцовой тяжестью. Пора вспомнить, кто я есть — вон, даже пионеры не боялись вытворять диверсии и бороться с врагом. Я достала из сена также заранее припрятанную бутыль самогона. Осторожно с помощью прутика высыпала стрихнин в бутылку, наблюдая, как крошечные белые пылинки кружились в мутноватой жидкости, постепенно растворяясь. Наверное прежняя я тоже вот так растворюсь в этой жизни. Вопрос лишь кем я стану?