Моя чужая новая жизнь

      POV Вильгельм       Принято считать, что войне присущи лишь мрачные краски, но это не так. Русское небо было раскрашено создателем в самые красивые и нежные тона. Нас встретили бескрайние пшеничные поля. Широкие просторы словно кричали о том, насколько прекрасной станет эта страна в умелых руках нашего фюрера.       На восточный фронт я пришёл в звании лейтенанта. У меня теперь в подчинении штурмовая пехота. Парни, правда, все новобранцы, но это не мешало им сражаться как надо. Мы уже довольно далеко продвинулись от границы, с лёгкостью одерживая победы, и надеюсь, я получу приказ идти дальше, на Москву. Будет интересно посмотреть на знаменитую столицу этих русских дикарей. Говорят, у них на главной площади находится саркофаг с мумией бывшего вождя большевиков. Дикость какая-то, но русским это свойственно. Не сказал бы что действительно поддерживаю пропаганду расовых различий, но что-то в этом есть. Хотя, возможно, русские просто погрязли в неправильных убеждениях, распространяемых большевиками. Но пока что они враги, угроза для моей страны. К слову о расовых предрассудках. Если быть уж совсем честным, я втайне не одобряю притеснение евреев. Один из моих лучших друзей, с кем я вырос, Виктор Гольдштейн — еврей. Я немного тревожился, оставляя друга детства в уже враждебном для его нации Берлине. Искренне надеюсь, что к тому времени, когда мы победим Союз, все эти недоразумения, вроде ношения жёлтых повязок со звездой, как-то разрешатся.       Прошёл всего месяц, как мы с братом ушли на фронт, и кажется таким далёким всё то, что я оставил в прежней жизни. Последнее яркое воспоминание — это слезы в глазах мамы, её тихая просьба позаботиться о Фридхельме. Это беда всех матерей — волноваться за своих детей. Но я уверен, что через несколько месяцев мы вернёмся домой победителями и на Рождество будем беззаботно веселиться в маленьком баре на Розенштрассе. Грета к тому времени прославится, как её кумир Марлен Дитрих, Виктор, возможно, станет во главе семейного ателье. А Чарли… Мы вместе вернёмся с фронта. Она сейчас где-то неподалёку выхаживала раненых в госпитале, и я чувствовал, как нежность и гордость за нее согревало моё сердце. Возможно, я должен был сказать ей о своих чувствах, но перед отъездом на фронт, пожалуй, не самое удачное время строить планы на будущее и признаваться в любви. У нас ещё впереди целая куча времени, мы молоды, и вся жизнь перед нами. — Я доволен вашими солдатами, лейтенант Винтер. Если все так же будут приносить победы для нашего фюрера, мы выиграем эту войну за несколько месяцев.       Что ж не скрою, получить похвалу от гауптмана было весьма лестно. Я старался поддерживать в своей роте боевой дух, и парни действительно были слаженной командой. Шли в бой, ведомые азартом принести славу нашей великой стране. Я гордился ими всеми. Кроме своего брата. Фридхельм не хотел этой войны и не скрывал своего отношения. То, что я считал мальчишеской блажью дома — его увлечение книгами, мечтательность — здесь стало проблемой. Честно говоря, я надеялся, что армия поможет ему как-то определиться в жизни, закалить характер, но похоже, я ошибался. Фридхельм не желал выбираться из мира своих фантазий и убеждений, чуть ли не с ужасом смотрел на меня каждый раз, когда я отбирал добровольцев на задания. Он не понимает, что в армии дисциплина и боевой дух намного важнее, чем все собрание сочинений Шопенгауэра. Отец бы окончательно отказался от него, если бы слышал даже малую долю высказываний моего непутёвого братца. Мне оставалось только набраться терпения — я при любых обстоятельствах буду до конца защищать его. Однако было бы лучше для нас обоих, если он побыстрее станет полноценным штурмовиком, на которого можно положиться.       Я пытался вспомнить, было ли поначалу мне сложно в армии, и что я чувствовал, отправляясь в первое сражение. Сколько себя помню, всегда хотел стать военным. Однако, не желая разочаровывать отца, пошёл по его стопам. Поступил на юридическое отделение Берлинского университета и даже успел отучиться пару курсов. Когда началась война в Польше, я, не говоря ничего домашним, пришёл в военкомат добровольцем. Отец правда ворчал, но быстро понял, что во времена, когда фюрер поставил целью сделать нашу страну великой, не стоит препятствовать сыну послужить Отечеству. Вместе с десятками других новобранцев с горящими глазами, я прибыл в Краков. Казарма была устроена в старинном польском замке, приспособленном под нужды армии. Не припомню, чтобы мне что-то не нравилось, несмотря на суровую муштру фельдфебеля. Мы с парнями быстро приспособились и к закаливающим водным процедурам в ближайшем озере, и бегу по местности, из-за которого зачастую, прибегая в столовую, находили свой обед остывшим, и к учебной стрельбе. Мой первый убитый в бою противник, моя первая военная награда случились именно там, в Польше. И первая женщина, кстати, тоже.       Розовощёкая, ладная дочь хозяина трактира, поговаривали, осчастливила своей любовью многих из нашего полка. Возможно, я бы не стал жертвой её чар, но в тот вечер мы все были немного пьяны. После присяги в казарме был небольшой праздник. Наш фельдфебель дал целый вечер в увольнительную и мы, разумеется, перепробовали в местном трактире все сорта настоек и шнапса. Смешливая пани кокетничала с нами напропалую, и я уже не помню, как оказался с ней в каком-то сеновале. Торопливые объятия, поначалу неумелые поцелуи, жар и упругость женского тела, острая вспышка запретного удовольствия до сих пор хранились в потайном уголке моей памяти. Поначалу меня немного грызла совесть, ведь я чуть ли не с детства был влюблен в Чарли. Но есть чистая любовь к девушке, которая однажды станет твоей женой и подарит детей, а есть всё же и потребности тела. На фронте жизнь и смерть идут бок о бок, и вот такие мимолетные, но яркие удовольствия порой необходимы.       Летом сорокового года была Французская кампания. Вой пикирующих бомбардировщиков, дороги, забитые беженцами и остатками бегущей армии. Поля, леса — наш марш по нетронутой войной местности — потом Париж, сдавшийся без единого выстрела. Всё, о чём я тогда думал — что всё правильно. Германии требовалась защита — мы обороняемся. То, что противник плохо подготовлен и едва сопротивлялся, не казалось чем-то странным. Мы действовали во имя великой цели — поднять свою страну из руин — и этого достаточно, чтобы не задумываться над приказами офицеров. — Эй, Карл, куда ты всё время убегаешь? Иди, посиди с нами, малыш!       Я машинально поискал взглядом нашего нового солдата — вон тащит из колодца ведро с водой. Худой, форма мешковато висит, что, собственно, неудивительно, учитывая, что он её украл для того, чтобы сбежать на фронт. Забавный паренёк, побольше бы таких. Не побоялся оставить уютный дом и окунуться в кочевую солдатскую жизнь. Правда сильно уж обидчивый — реагировал как ребенок на добродушные насмешки парней. Не пойму, в чём дело. Он что, представлял армию как-то иначе? Надо же как-то ладить с коллективом. Обычно в роте царит дух товарищества, все поневоле становятся близки, как одна семья. Он же не старался ни с кем подружиться, отмалчивался или шипел, как рассерженный котёнок. У меня Карл пока что вызывал двоякие чувства. Конечно, похвально иметь смелость сбежать из дома и явиться на фронт добровольцем. Если у него хватит характера, я мог бы помочь ему стать настоящим солдатом. С другой стороны я пока не видел в нём той силы и выносливости, что необходима на войне. Видно же, что он изнеженный домашний мальчик. Явно через силу таскал вёдра воды и котелки для повара. И откуда эта неуместная стыдливость и скромность — ни разу не видел, чтобы он вместе с парнями купался в речке, да и в общую баню отказался ходить. Даже Фридхельм не такой неженка в этом отношении. Наверное, из-за того, что он мне чем-то напоминал брата, я снисходительно закрывал глаза на его выходки, вроде ночёвок на сеновале, и не торопился ставить его в бой. Со мной паренёк правда держался дружелюбнее, чем с остальными, всегда четко выполнял поручения, и я видел то нужное выражение его глаз, которое должно быть у любого солдата, идущего воевать за нашего фюрера. Может, из него и выйдет толк. В отличие от моего братца. Я с каждым днём убеждался, что Фридхельму вряд ли удастся стать доблестным солдатом. Он никогда не шёл в добровольцы. И чем он думал, когда высказывал направо и налево перлы вроде того, что глупо считать чью-либо нацию лучше другой. Я боюсь, когда-нибудь он договорится до того, что кто-нибудь донесёт на него СД.

* * *

      Чёртов мальчишка! Вот тебе и тихоня на вид, а такое учудил. Утром, не обнаружив его на построении, я, конечно, дал волю гневу. Раз мои солдаты на посту проморгали этого засранца — они будут наказаны соотвествующе. Да, и Фридхельм тоже. Пора уже взрослеть моему братцу. А то что получается, он на посту книги читал? И вот куда мог подеваться Карл? Неужто я в нём ошибся, и он, ничего не говоря, удрал на ближайшую станцию? Опять же встрянет в какую-нибудь задницу малолетний дурачок, а попадётся нашим — ему светит расстрел или штрафбат за дезертирство. Если мальчишка решил, что поторопился с решением сбежать на фронт, надо было по-честному сказать мне. Конечно, я бы отправил его домой набираться ума-разума. Всё-таки ещё совсем молодой, почти ребёнок. Слава Богу пока нет необходимости ставить в бой детей с винтовками. Я собственно и хотел дать ему время подумать, обвыкнуться. Не нагружал ничем, кроме обязанностей дежурного по кухне и мелких поручений. — Посмотрите, кого мы нашли на дороге, лейтенант Винтер. Плохо вы держите своих солдат, если допускаете подобные происшествия.       Зараза! Я придушу мелкого паршивца своими руками. Хотя в глубине души вздохнул с облегчением, убедившись, что Карл не успел угодить ни в какую беду, но это не значит, что я на него не злюсь. Злюсь ещё как. Из-за какого-то мальчишки меня отчитывал перед солдатами гауптман. Да ещё и навязывал мне обязанности няньки. Ночная вылазка Карла в лес почему-то не разозлила его, напротив, Файглю понравилось горячее рвение мальчишки выследить партизан, и он запретил отсылать его домой. Как по мне, так Карл бы уже сидел в эшелоне, следующем на Варшаву. Значит наказать на моё усмотрение и лично заняться военной подготовкой? Отлично, больше никакого снисхождения. Прослежу, чтобы его гоняли по полной. Работать есть над чем. Физической выносливости у него кот наплакал — значит будет тренироваться пока держат ноги. Армейскую дисциплину тоже пусть осваивает. Ну и конечно стрельба. Мне не нужен штурмовик, не умеющий держать в руках автомат. А что касаемо наказания, придётся подумать. Нужно загрузить мальчишку так, чтобы ни сил, ни времени на самодеятельность у него не оставалось.

* * *

— В шести километрах от города в бывшем здании фабрики очаг сопротивления. Возьмите лучших бойцов и выкурите их оттуда, — гауптаман Файль предельно чётко обозначил нашу задачу. — Есть, герр лейтенант, зададим жару этим иванам.       Я не сомневался, что мои бойцы встретят этот приказ должным образом. Лишь Фридхельм отвернулся, не проявляя ни малейшего рвения. Но мне сейчас не до его воспитания, пусть отсиживается, если хочет. Надо грамотно продумать бой, чтобы с наименьшими потерями взять цель.       Полуразрушенное здание выглядело заброшенным. Хлипкие деревянные ворота с лёгкостью распахнулись, пропуская нас. Во дворе сплошные лужи, наполненные жидкой грязью, кучами насыпан щебень и обломки досок и кирпичей из пробитых стен. Я предупредил ребят: — Наверху четверо или пятеро русских. И у них пулемёт.       Мы осторожно продвигались вдоль стены, я прикидывал расстояние до цели. Вроде бы, дверь в здание не так уж далеко, но едва я на пробу высунулся из-за стены, как сверху тут же донеслись выстрелы, с глухим стуком врезаясь в кирпичную кладку. Пришлось отбежать обратно и на ходу менять тактику. — Наступаем двумя группами, мне нужны три человека.       Вызвались почти все. Я наугад выбрал Бартеля и Шмидта, оставив Каспера прикрывать нас из автомата. Фрейтер, Кох и Вербински были отправлены второй группой. Передвигаясь небольшими перебежками, мы использовали как прикрытие всё подряд — огромные кучи строительного мусора, брошенные грузовики. Русские отстреливались, пользуясь преимуществом надёжного укрытия. Если получится снять удачным выстрелом хотя бы одного, у нас будет время продвинуться к этим чёртовым дверям. Пережидая огонь за очередной полуразрушенной стеной, я прислушался — как-то подозрительно всё стихло. Вряд ли мы уложили весь отряд. Возможно, хитрые русские притихли, надеясь выманить нас из укрытия. — Что, неужто мы их всех перестреляли? — недоверчиво спросил Бартель. — Они, наверное, звонят в истерике Сталину, — пошутил Шмидт и вдруг коротко вскрикнул, издавая какое-то бульканье.       Я обернулся и увидел, как тяжело он осел на руки Бартелю, прижимая ладонь к окровавленному горлу. Метнулся к нему, прижал рукой рану, попутно соображая, что без толковой перевязки парень долго не протянет. Санитаров естественно поблизости не было, и я чувствовал, как кровь горячими толчками текла сквозь пальцы мои и Бартеля. А русские без дела не сидели — принялись вновь обстреливать нас. Я перехватил автомат и вернулся к месту, откуда хоть как-то можно было взять прицел, успев крикнуть: — В укрытие!       Краем уха слышал, как Бартель попытался тянуть раненого, приговаривая: — Держись…       Русские палили в нас без малейшей передышки, я стрелял в ответ, не глядя. С моего места довольно тяжело удачно целиться в нужное окно. Пока не проберемся в здание, взять этих чёртовых большевиков невозможно. Быстро обернувшись, я увидел застывшее лицо Шмидта и растерянное Бартеля. У второй группы дела тоже были не лучше. Фрейтер упал, зажимая рану в животе. Ну всё, пора положить этому конец, я так лишусь всех солдат. Выдав автоматную очередь в оконный проём, где притаились русские сволочи, я выиграл время для Бартеля. — Бартель, вперёд! Давай, давай, шевелись, я прикрою!       Он быстро пробежал к заветным дверям. Дождавшись удобного момента, пока русский перезаряжал автомат, я бросился за ним, не обращая внимания на то, что по мне тут же открыли огонь. Некоторые пули взметали фонтанчики жидкой грязи прямо под сапогами, но я, петляя зигзагом, всё-таки смог добраться до проёма.       Бартель, молодец, застрелил поджидавшего нас с автоматом русского, и мы рванулись наверх, минуя бесконечные проёмы лестниц. В маленькой комнатушке трое русских явно не ожидали нашего появления. Солдаты, увидев наведенные на них автоматы, не успели ни развернуть пулемет, ни схватить другое оружие. Им пришлось сдаться. Я прикинул, что их трое, ещё одного мы застрелили, но, возможно, где-то прятался пятый. Благодаря тому, что я помнил о упущенном солдате, меня не подвела реакция. Едва успел пригнуться, уходя от выстрела в затылок, и тут же оказался отброшенным к стене мощным ударом. Русский дрался отчаянно, пытался перехватить мой автомат, придушить, разорвать голыми руками. Бартель перепугано замер, держа остальных на прицеле и повторял: — Что мне делать? Скажи, чёрт побери, что?       Да ничего, идиот, этих не упусти. Уж с одним-то русским я справлюсь. А он хорош — до последнего не сдавался. Хотя должен понимать, что им уже не уйти отсюда. Перехватив мой автомат, он пытался пережать мое горло. Ну нет, я не дам победить себя так просто. Силы словно удвоились от сознания близкой смерти, я отбросил его к стене. Первый раз сталкиваюсь с врагом врукопашную. Рывок, удар, и я вылетел на лестничную площадку, а русский снова попытался задушить меня моим же автоматом. Терять этому ивану уже нечего, и он ожесточённо пытался убить хотя бы ещё одного врага. Ему удалось повалить меня на ступеньки. Одной рукой я пытался вырвать свой автомат, который он тянул на себя, другой умудрился нащупать какую-то железную хреновину и с силой ударил противника в бок. Он охнул от резкой боли, и я изо всех сил рванулся, отталкивая его. Перехватив власть, навалился, вжимая его в ступеньки, и чуть ли не в лоб вдавил дуло автомата. Если не сдастся, пристрелю упрямую сволочь. Понемногу начинало трясти от ярости, когда я осознал, насколько близок к смерти был последние минуты. Ну сдавайся же, проклятый русский! Парень нехотя сдвинул руки в знакомом жесте. Так-то лучше. На нём были отличия командира, а это значило, что его нужно доставить живым и допросить.       Чёрт, да что сегодня за день такой! Мало мне того, что приходилось учить своих солдат элементарным вещам вроде того, что избивать военнопленных это табу, даже если до этого вы держали друг друга под прицелом. Раз противник сдался, с ним следовало обращаться согласно военному кодексу. Ведь не зря же он существует. И если каждый будет творить самоуправство, пытаясь отмстить за убитого товарища, то в кого мы превратимся? Но, как оказалось, зря я надеялся, что все будет согласно военному кодексу. — Вы хорошо провели операцию, — сдержанно похвалил Файгль. — Я сам сообщу родителям Шмидта. Русского комиссара допросили, да только без толку. Всё твердит, что они нас в порошок сотрут. Ну что с них взять? Русские полные фанатики коммунистической заразы. Его надо расстрелять. — Он же военнопленный, — посмел возразить я.       Ничего не понимаю… Когда это успели так измениться существующие законы? — Ну и что? Советы не подписали конвенцию, значит не попадают под наши законы. Тем более он комиссар. Это война мировоззрений, тут не всё так просто, как было с Европой. Сделайте это как можно незаметнее, чтобы солдаты не слышали.       Я смотрел на его бесстрастное лицо — как он спокойно затягивался сигаретой, немного снисходительно улыбался, понимая, в каком смятении я был от его приказа, который, мы оба знали, я выполню. Как бы меня ни коробило от такого противоречия правилам, что я усвоил с первых дней службы, и которым теперь учу своих солдат, против приказа вышестоящего офицера я не пойду. Я вышел из штаба, пытаясь переварить сказанное и взять себя в руки. Не хватало ещё посеять такое же смятение среди солдат. Правда я уже начинаю сомневаться, что существующие правила не будут ещё раз нарушаться, но чем позже это произойдёт, тем лучше. Ведь военный кодекс придуман не зря. Мне было страшно представить, что будет, если допустить вседозволенность.       Я выдохнул и направился к русским солдатам. Они сидели на лавке, изредка тихо переговариваясь. Все молодые, такие же, как и мои парни. Лицо комиссара было до сих пор перемазано кровью после недавнего сражения. Я остановился напротив него и протянул свой портсигар. Не знаю как правильно следует начинать расстрел военнопленных, но явно не с окриков и не с тычка автоматом в лоб. Русский прикурил, и теперь стоял, глядя мне прямо в глаза. Его взгляд словно говорил: «Ну, чего же ты ждёшь? Стреляй, раз собрался. Вы же по-другому не умеете». Я почувствовал, как свинцовая тяжесть придавила болезненным спазмом что-то внутри. Мы с ним готовы были убить друг друга пару часов назад. И я, и он без колебаний бы выстрелили, чтобы спасти свою жизнь, но сейчас он беззащитный. Он сдался в плен. А я воин, я не палач. Сейчас я даже не ненавидел его. Мы оба ведомые чужими приказами, простые винтики в машинах по разные стороны фронта.       Я кивнул в сторону, надеясь, что он сообразит молча идти за мной. Парень как-то особенно глубоко затянулся, отбросил окурок в сторону и пошёл в реке. Я видел в его глазах желание жить, но он ни звуком, ни жестом не показал мне своего страха. Надо признать, русские умели держаться достойно. И это только усложняло мне всё морально. Куда проще было бы, попытайся он напасть, отвоевать свою свободу. Тогда я бы выстрелил, обороняясь, защищая свою жизнь. Но вот так? Я слегка подтолкнул русского, вынуждая опуститься на колени. Словно на контрасте с гадливостью на душе, место, куда мы пришли, было красивым — невысокие берёзы, нетронутая трава под ногами, прозрачная вода в реке. Говорят, перед смертью исчезают все звуки. Наверное, так и есть — вокруг стояла пронзительная тишина. С позорным малодушием я медлил, не решаясь выстрелить. Погибни он на поле боя, мне бы не было никакого дела. Я никогда не думал о тех, кого сразила пуля из моего автомата, и не жалел их. Но сейчас я вынужден переступить через себя, через свои принципы, стать по-настоящему убийцей. Русские представлены для нас как угроза, но сейчас мой враг умирал на своей земле. Кого и что я защищаю? Всё, хватит. Первое, что усваивает солдат — подчиняться приказам своего командира. Я служу своей стране и фюреру и если сейчас от меня требуется расстрелять русского комиссара, я сделаю это. Главное — не думать. Не чувствовать, что выстрел в чужой затылок что-то навсегда обрывает в твоей душе.

* * *

      Всё ещё под впечатлением от недавних событий, я едва не столкнулся в дверях своей избы с Карлом. Вроде бы он постоянно попадался на глаза, но сегодня что-то не нравился мне его вид. Мальчишка выглядел каким-то совсем уж вымотанным, бледным, как мел. Может, я всё же и переборщил, завалив его работой, ведь учений ускоренным курсом ему тоже никто не отменял. — Всё в порядке? — я не удержался от этого простого вопроса.       Я давно уже не злился на него, просто хотел, чтобы он уяснил порядки в армии и научился жить, подчиняясь приказам своего командира. Ещё спасибо мне потом скажет, когда получит первую награду. Потенциал-то у него есть и неплохой. За все эти дни ни разу не огрызнулся, не пожаловался. Даже когда явно выбивался из сил, продолжал упорно отжиматься. Мордашка сосредоточенная — и так был неулыбчивый особо, а сейчас так вообще хмурился постоянно. Но главное толк есть. Единственное, что никак пока не удавалось освоить парню — это винтовка. Надо будет сказать Кребсу, чтобы удвоили время на стрельбах. — Да, — коротко отозвался Карл. — Я принёс вашу форму. — Научись попадать в мишень хотя бы через раз, — я не смог удержать лёгкую улыбку, глядя на его понурое лицо. — Быстрее примешь присягу, быстрее освободишься от обязанностей прачки. — Как скажете, герр лейтенант, — пробормотал мальчишка.       Похоже, действительно переживал из-за перемены моего отношения. Не понимал, что доброта на войне — это вовремя удержать от промаха, а лучшая защита — научить быть сильным волевым солдатом.       Я чуть не протянул руку, чтобы потрепать его по отросшей макушке привычным жестом, как когда-то мог погладить Фридхельма, но вовремя пресёк порыв. Не стоило пока что выбиваться из образа сурового командира. Пусть Карл хорошенько усвоит урок. — Можешь идти, — мне не понравилось, как он торопливо шмыгнул на крыльцо.       Неужто парень теперь до конца службы будет дичиться и сторониться меня, словно я зверь какой-нибудь? Почему-то нравилось, когда он первые дни восхищённо смотрел на меня. Я сразу вспоминал те чувства, какие бывали у зелёных юнцов к более старшему офицеру. Наверное, каждый новобранец проходил через это слепое обожание кумира — хотелось стать таким же сильным, хладнокровным, добиваться побед.       Я задержался на крыльце, обдумывая сложившуюся ситуацию. Что-то не нравилось мне настроение среди парней. Похоже, просочился слух, что я расстрелял пленных, и теперь немой вопрос читался в глазах многих: «А как же конвенция?» Придётся напомнить им приветственную речь майора для новобранцев перед первым боем майор: – Солдаты, перед нами поставлена цель ликвидировать советских комиссаров. Уничтожить их значит сберечь германскую кровь на поле брани и в тылу. Вопросы есть? – Как думаете, а у нас все получится? – отважился кто-то задать вопрос. – Я не думаю и вам не советую. Приказ есть? Есть. А думать будем, когда его выполним. Зиг хайль! Я раздражённо смял неподкуренную сигарету, пытаясь отогнать свежее воспоминание — стоящий на коленях молодой мужчина, его русый затылок и чуть дрогнувший «вальтер» в моих пальцах.       А тут ещё Фридхельм. Я с детства привык его защищать от отца, от мальчишек во дворе, но как я должен делать это здесь, на войне просто не представляю. Я не могу всем закрыть рты, ведь трусость и мягкотелость Фридхельма вижу не я один. Сегодня вот опять до меня донеслось: — Винтер, сделай насечку на прикладе: «Никогда не выстрелит». — Главное — успеть спрятаться, когда выстрелит иван, да?       Я попытался ещё раз поговорить с братом, что так больше не может продолжаться, что хватит уже прятать голову в песок и пора браться за ум. Получил в ответ презрительно-послушное: «Ну не всем же быть героями. Ты хочешь чтобы я сражался? Хорошо, в следующий раз включи в список добровольцев и меня».       Глупый, избалованный матерью мальчишка! Дело даже не в том, что он трус. Вон погибший парень Шмидт тоже боялся идти в бой, но он преодолевал свой страх, он был на всё готов ради своей страны. А Фридхельм ходил по опасной дорожке, высказывая своё отношение к войне, евреям и сомнения в нашей победе. Сердце неприятно царапнуло — я вспомнил его взгляд, которым он меня встретил после расстрела русских. Он ничего не сказал, но я видел, что он знал о том, что произошло. И этот молчаливый упрёк в родных глазах почему-то задевал сильнее открытого неповиновения. Как бы я ни отрицал бесполезность большинства его принципов, но почему-то в голове крутились, словно заевшая пластинка, когда-то сказанные слова: «Война не делает никого лучше…»       Невесёлые мысли отвлёк шум со стороны столовой. Я прислушался — топот сапог, крики. Надо пройти разобраться, что там происходит, но мне навстречу уже бежал Бартель с перекошенным лицом: — Скорее, лейтенант, вы должны это сами увидеть!       Да что там могло случиться? Внезапная атака русских? Поймали кого-то из партизан? Возле избы-столовой царил хаос. Каспер сидел, согнувшись на ступеньках, и стонал от боли. Причём не он один — человек пять навскидку. Шнайдер, кривясь словно от удушья, пытался расстегнуть форменную куртку, санитары уже осматривали Вербински. Что, чёрт возьми, происходит? Неужели какое-то заразное заболевание? И тут я почувствовал это. Машинально расстегнул ворот мундира, стиснул зубы, не давая стону вырваться. Мои парни не должны видеть своего командира вопящим от боли. Что бы это ни было, надо сохранять трезвую голову и быстро брать ситуацию под контроль. — Подготовьте машины для отправки пострадавших в госпиталь, — прошипел я ближайшему солдату, чувствуя, как жжение пожаром охватывало меня от груди, спускаясь ниже.       Мне только сейчас пришло в голову, что никакая это не болезнь. Больше похоже на массовое отравление. В деревне остались только дети, женщины и старики. Неужели кто-то из них осмелился на такое? Им это не сойдёт с рук. Придётся показать, что мы можем быть не только добрыми и снисходительными с побеждёнными.