* * *
Он появился в нашей роте словно ниоткуда. Парни нашли его на дороге побитого, испуганного. Оказалось, этот несовершеннолетний дурачок тайком от семьи сбежал на фронт. И, конечно, мой братец тут же взял его под своё покровительство. Наверное, ему грело душу, что раз уж со мной выходит не очень, то этого мальчика можно наставить на путь истинный. Воспитать истинного солдата Вермахта. Ну, не знаю, что там у него получится — мальчишка не спешил радостно вливаться в наш коллектив. Всё больше отмалчивался, а уж если открывал рот, то шипел, словно дворовой кот. Было, конечно, за что шипеть. Парни ведь активно взялись его высмеивать — мол, ещё один неженка и слабак. А тут ещё Карл однажды попросил у меня почитать книгу, и это не могло остаться незамеченным. У меня появился товарищ по несчастью. Особенно почему-то старался задеть его Шнайдер. Я с каждым днём всё меньше верил его легенде о горячем желании попасть на фронт. Странно, что больше никто этого не замечал, но люди так часто видят только то, что лежит на поверхности. Вот и сейчас видели лишь подростка, который, начитавшись приключенческих романов, сбежал из дома. Но я видел в глазах Карла гораздо больше — там был страх. Причём страх не минутный вроде того, когда реагируешь на опасность. Его страх был куда глубже, на грани отчаяния. Я поначалу чего только не думал. Даже подозревал, что он шпион. И всё больше убеждался, что за его появлением здесь стоит что-то большее, чем желание умереть за фюрера. Я почти на сто процентов уверен, что в ту ночь Карл хотел сбежать. Видел ведь, как он прятался в кустах. На свой страх и риск не стал поднимать тревогу. Почему-то казалось, что мальчишка пожалел о своём решении явиться на фронт. Если так — пусть спасает себя, возможно, ещё не поздно. Разнос, конечно, утром мой братец устроил всем знатный. И я, и бедный Фрейтер попали под горячую руку. Карл попался нашим, но умудрился выкрутиться — стоял на своём, мол выслеживал партизан, костьми готов лечь за Родину и фюрера. Мне же было достаточно его фразы про то, что война не спрашивает о наших желаниях. За такими словами обычно стоит выстраданный жизненный опыт, которого вроде бы не должно быть у такого мелкого мальчишки. Карл вообще стал для меня головоломкой. Чем дальше, тем сильнее манили эти секреты. Мне до сих пор непонятно, с чего все решили, что он полуграмотный деревенский дурачок. Если так, тогда он должен был быть приучен к физическому труду, а Карл, бедняга, едва таскал все эти вёдра и котелки. В то, что он необразованный, я тоже не верил. Карл с лёгкостью обсуждал со мной, когда на него находило подходящее настроение, достаточно широкий круг писателей — от Шекспира до Ницше. В то же время небрежно подчёркивал, мол не особо он любитель книжной науки. У него была своеобразная речь — достаточно правильный выговор, явно не сельский, но в то же время для мальчишки из хорошей семьи он ругался, будь здоров. Некоторые слова я бы не смог даже повторить. Зато парни, как ни странно, прониклись к нему чем-то вроде уважения. Ещё бы с блокнотом за ним ходили, дурни. Не задевали бы его, он бы и не крыл их всеми известными эпитетами. Со мной он, конечно, тоже не то чтобы подружился. Бывало отбривал или тоже подшучивал. Причем так, что я невольно задумывался, откуда мальчишка может знать о подобных вещах. — Ну-у, ты долго ещё? Сидишь тут, как наследная принцесса в изгнании, столовым серебром орудуешь. — По моему, это моё дело, как я ем, — почему-то я никогда не отвечал на его грубости. Мальчишку и так дразнят все, кому не лень. — Когда я должен перемыть ваши чёртовы котелки, то нет, — бурчал Карл.— Бросай свои барские замашки. На войне, когда прижмёт, все хлебают грязными ложками из общего котелка и подтираются лопухом. — Тебе откуда знать? — каждый раз, когда я слышу от него подобное, не могу соотнести его внешность подростка со слишком взрослыми, жёсткими словами. — Мало что ли войн на свете было, — нехотя ответил он, явно не собираясь проливать свет на такую осведомлённость. — История в помощь. — Пойдём, помогу, — как-то незаметно вошло в привычку делить с ним его наказание. Вильгельм лихо сгрузил на пацана обязанности прачки, посудомойки и кухарки. И это, не считая активного курса обучения. Порой на Карла жалко было смотреть — его чуть ли не шатало от усталости. Но надо отдать должное, он не ныл и можно сказать со всем справлялся. Помогать ему хотелось не из жалости или желания набиваться в приятели. С ним было интересно. Никогда не знаешь, в какой момент колючий ёжик перестанет щериться иголками и позволит немного заглянуть, что под ними. Так однажды совершенно случайно я выяснил, где он собирался учиться. — Слушай, Карл, ну то, что ты не филолог, я уже понял. Но учиться же ты где-то собирался? — Может и собирался, — как-то хитро прищурился он, прервав «увлекательное» занятие — намыливание чье-то формы. — Дай угадаю, что же тебя могло увлечь. Раз это не литература, может, тогда математика? — Да ни в жизни, — ухмыльнулся он. — Пусть Пифагор горит в аду за то, что его бред вынуждены столетиями зубрить тысячи школьников. — Тогда физика? — Чуть получше, но тоже нет. — Неужто медицина? Если я угадал, так скажи Вильгельму. Может, он переведёт тебя медбратом в госпиталь. — Не угадал, синеглазка, — я пока что не решил, беситься или радоваться этому прозвищу вместо безликого «Винтер». — Ладно, не гадай дальше, а то боюсь представить, какими ты ещё талантами меня одаришь. Химия мне нравилась, ясно? — Химия? — вот уж не подумал бы, что кому-то может нравиться дышать едкими парами кислот и щелочей. Не самый мой любимый предмет из школьной программы, но тут, как говорится, на вкус и цвет… — Менделееву, знаешь ли, тоже не тянет говорить спасибо за эту чёртову таблицу. — Большинство формул из алгебры и геометрии вряд ли могут пригодиться в жизни, — на Карла нашла редкая словоохотливость. Надо пользоваться, хотя поддержать разговор о пробирках мне будет сложновато. — В отличие от знания хотя бы элементарных свойств веществ. — И как же могут пригодиться все эти валентности и молекулярные реакции? — Вот что ты будешь делать, если случайно получишь ожог негашеной известью? Ну, допустим, на стройке? Будешь смывать водой, мазать какой-нибудь дрянью вроде жира? — спрашивал Карл не прекращая стирки. Я неуверенно кивнул. Честно говоря, никогда не задумывался о таких вещах. — Во-о-от, а нужно промыть ожог раствором уксуса. Кислота нейтрализует щёлочь. И, кстати, наоборот тоже. — Карл, ты должен был идти учиться дальше, а не лезть сюда, — я действительно отказывался понимать, зачем подростку менять беззаботное студенчество на вот эти окопы. — Знаешь, есть такая поговорка «Не говорите, что мне делать, и я не буду отвечать, куда вам следует идти со своими советами», — с вполне понятным намёком мило улыбнулся Карл. Колючий, скрытный и до щемящего чувства в чём-то уязвимый мальчишка. Наверняка за всем этим стоит какая-нибудь драматичная история. Пару раз я просыпался от того, что он беспокойно метался во сне. Честно говоря, мелькала постыдная мысль, что, может, он прольёт свет на свои тайны хотя бы парой слов. Ведь бывает же, что люди бессознательно бормочут что-то во сне или в бреду. Но Карл молчал, словно русский партизан — лишь загнанно дышал и напряжённо стискивал одеяло. Конечно же я всегда будил его, каждый раз сталкиваясь с бессмысленно-паническим взглядом. Словно он не узнавал место, где находится. Хотелось как-то успокоить, но всегда кто-нибудь из парней начинал возмущённо ругаться или высмеивать его слабость, и Карл только молча отворачивался, ещё больше замыкаясь. Сейчас, вспоминая те недели, я задумываюсь, что же могло вызвать такие неправильные чувства. В своё время я тайком прочитал труды Фрейда. Он считал гомосексуализм патологией. Отклонение организма, в результате которого человека влечёт к представителям своего пола. Но если так, я бы наверняка знал об этом раньше. Перебирая тайные воспоминания, я пришёл к выводу, что был в общем-то нормальным. Влюблялся в хорошеньких одноклассниц, с удовольствием любовался красивыми женщинами. Та же Грета с её кокетливо-соблазняющей манерой общения всегда вызывала правильную реакцию… Гм… В нужных местах. Стыдом окатило давнее воспоминание. В разгар какой-то вечеринки как-то получилось, что мы оба вышли на свежий воздух. Всё ещё смеясь над какой-то шуткой, Грета, покачнувшись, легонько обняла меня. В тот вечер я первый раз выпил столько шампанского, близость хорошенькой девушки приятно волновала, и я не сдержался. Привлек её к себе, сжимая гибкую талию, чувствуя, как кровь тяжело стучала в висках. — Э-эй, малыш, ты чего это задумал? — Грета особо не вырывалась, но явно не ожидала от меня такого. — Ты такая красивая. «Раз уж я сегодня такой смелый, надо этим пользоваться», — решил я и потянулся к её губам. Целоваться я конечно особо не умел, но надо же когда-то начинать. Грета, имея явно больше опыта, взяла дело в свои руки, наглядно показывая, как нужно целовать девушку. До сих пор помню её губы, сминающие мои в чувственной ласке, тепло её рук на шее, горячее возбуждение и… Неожиданно всё закончилось. Грета отстранилась и мягко провела ладонью по моей щеке: — Твоей девушке очень повезёт, Фридхельм, но мы не будем портить нашу дружбу. К тому же ты ведь знаешь, я с Виктором. — Конечно, — немного протрезвев, я признал её правоту. Чёрт, почему я не заметил, когда они успели с Виктором закрутить роман? Если бы я знал, ни за что бы не полез отбивать девушку у своего друга. Тем более я не был по-настоящему влюблён в Грету. Мы с детства дружили, я попал под чары её сексуальности, но всё же она была немного легкомысленна. Я прекрасно понимал, что отношения — это не только поцелуи под луной. Спутница жизни должна меня понимать и разделять мои интересы. Представить же Грету с книгой было так же невозможно, как встретить на городской площади ожившего динозавра. — Я понимаю. Прости, мне действительно неловко, что всё так вышло. — Ничего, — беспечно улыбнулась Грета и игриво провела пальчиком по моему плечу. — Зато я немного научила тебя целоваться. Н-да, кто же знал, что следующим, кого я поцелую, будет мальчишка, который явно не считает, что ему дико повезло? Пытаясь разобраться, что же за чувство влечёт меня к Карлу, я понимал, что полноценного опыта в любви у меня как не было, так и нет. После того эпизода с подругой детства я так и не сблизился больше ни с одной девушкой. На нашем курсе учились по-настоящему умные девчонки, но, увы, большинство из них были настолько непривлекательны внешне, что как ни старался, я не чувствовал ни малейшего желания общаться как-то иначе, чем друг. Бойкие красотки вызывали вполне понятные желания, но элементарная порядочность останавливала от низкого поступка. Добиться своего и бросить только потому, что девушка не способна поддержать интересную беседу? Нет уж, я лучше не буду торопиться и когда-нибудь встречу её. Ту, которая станет для меня всем. И похоже, дождался… Только это совсем не девушка. Принять это было нелегко хотя бы потому, что нетрадиционная ориентация у нас карается законом. Пока я бессонными ночами мучительно копался в себе, пытаясь определиться, что чувствую к Карлу — всё-таки дружескую симпатию или влюблённость, — парни в роте решили всё сами. Наверное со стороны всё действительно смотрелось уже не совсем дружбой фронтовых товарищей. С лёгкой подачи Шнайдера нас чуть ли не в лицо дразнили педиками. Меня конечно это бесило, да и довольно опасно в нынешнее время даже в шутку говорить о ком-то такое. Со мной на курсе учился парень и кто-то донёс на него, якобы показалось, что его дружба с однокурсником малость выходит за пределы, положенные законом. За ним пришли СС, забрав его прямо с лекции. Долгое время ходили слухи, что гомосексуалистов держат в отдельном лагере. Такой участи я не хотел ни для себя, ни для Карла. Кидаться на Шнайдера, доказывая, что я не гей — значит дать ему повод считать, что он прав. Я предпочёл как всегда презрительно игнорировать его намеки. Но не Карл. Никто не ожидал, что худенький пацан врежет главному выпендрёжнику нашей роты. Карл врезал и ещё как. Благодаря эффекту неожиданности Шнайдер проморгал удар и пару дней ходил с разбитым носом. Карлу, конечно, тоже досталось, и все попытки вмешаться были бесполезны. Парни решили, что этим двоим надо дать разобраться по-мужски. Если бы не вмешался Кребс, я не знаю, чем бы закончилась эта драка. Позже, глядя на синяки Карла, до меня стало доходить, что это всё зашло слишком далеко. Да и он, мрачно глядя на меня, попросил оставить его в покое. Что ж, по-своему Карл был прав. Но я не думал, что буду чувствовать такую пустоту без его едких шуточек и комментариев, что теперь смогу только издали смотреть на него. Пытался убедить себя, что это всё же просто привязанность. Ведь будь я действительно гомосексуалистом, это бы наверняка проявилось как-то раньше, но я никогда не чувствовал влечения к мужчинам. Что вообще привлекает гомосексуалистов? Мужская красота и отвращение к женщинам? Но отвращения к женщинам я не чувствовал, и красота других мужчин меня не волновала. Да и в Карле меня привлекла ведь не внешность. Хотя все и считали его смазливым. Ну да, есть такое. Но ведь тянуло меня к нему не потому, что он мальчишка. Да и собственно сама физическая сторона такой любви с её… анатомическими особенностями особо не вызывала вдохновения. Это же действительно извращение какое-то — совать свой член в место, для этого не предназначенное. Я начинал потихоньку успокаиваться, что со мной всё в порядке, и я нормальный. Ведь почти получилось… А потом был проклятый авианалёт. Увидев Карла, застывшего, смотрящего на этот разверзшийся с неба ад, я, забыв о своём страхе, подхватил его, увлекая в ближайший окоп. Близость смерти и его страх вышибли из головы все мысли последних дней. Я не мог больше ни о чём думать, прижимая к себе испуганного Карла. Место и время конечно были менее всего подходящими для каких-либо объяснений, но осознание, что мы оба могли только что погибнуть, как-то всё расставило в моей голове по местам. Карл подозрительно затих, прижатый ко мне. Я же хотел хоть немного продлить эту близость прежде, чем он отшатнётся в полном шоке и оттолкнёт меня. Глядя на тонкую шею и трогательно-беззащитный затылок перед собой, я, не удержавшись, коснулся губами нежной, словно у ребёнка, кожи. Меня словно накрыло мощной волной. Изначально чувствуя нежность к перепуганному мальчишке, сейчас я ощущал нечто иное. Его запах, вроде бы самый обычный — чистой кожи и мыла — мягкость волос, щекотавших щёку, пробуждали какие-то неправильные реакции. Ещё я практически лежал на нём, изначально собираясь прикрыть от обстрела. Господи, получается я всё-таки гей? Болезненно напрягшийся член недвусмысленно указывал на окончательное моральное падение. Вот чёрт, и как объяснить всё это Карлу? А, была не была, скажу, как есть. В ответ на мои сбивчивые полупризнания я готов уже был к чему угодно. Что он с отвращением оттолкнёт меня или ударит. Укроет отборными ругательствами. Но Карл почему-то отреагировал достаточно спокойно. То есть конечно ругался, точнее расписал мне в красках, что светит за такие вещи, хотя абсолютно непонятно, откуда ему такое известно. Но это сейчас не важно. Меня удивило другое — при его задиристом характере он почему-то смотрел на меня не с ужасом или презрением, а с какой-то… жалостью что ли. Естественно, он никому не сообщил о моей выходке, а я окончательно решил держаться от него на расстоянии. Карл конечно не разделит моих чувств, и я не должен был даже намекать о своих. Возможно, со временем всё встанет на свои места. Я вернусь с войны, забуду обо всём, встречу подходящую девушку, женюсь и больше ни разу не оступлюсь. Перечитывая Манна, я лишний раз убеждался, что во все времена мужчины с такими отклонениями всю жизнь боролись с пагубной страстью. Скрывали свои наклонности, пытались вести нормальную жизнь. Я тоже справлюсь. И с этой грызущей тоской тоже. Легко сказать: «забудь», — когда этот человек постоянно на глазах. Я со стороны наблюдал за Карлом. Похоже, у него всё наладилось. Стал чаще улыбаться. Постепенно подружился с нашими, конечно, кроме Шнайдера. Благодаря Вильгельму тот больше не осмеливался задирать Карла. Он прошёл боевое крещение, Кребс стал брать его на все вылазки. Может, я и ошибался и это то, чего он и хотел — сражаться за нашего фюрера, приобщиться пораньше к взрослой жизни. Потом появилась она. Проклятая русская баба, которая ужом вилась возле Карла. Не баба, конечно, девчонка и довольно симпатичная. Парни добродушно подшучивали, мол, кажется, у кого-то намечается роман. Ну естественно, выражаясь более пошлыми словами. Но кажется, Карла это не смущало. Чёрт, я никогда не ненавидел русских, но невольно мелькала мысль пристрелить эту наглую девчонку, когда видел, как она, глупо хихикая, строила Карлу глазки. Но это ладно, куда больнее было видеть, что он тоже отвечал ей многозначительными улыбками. А какими он её окидывал взглядами, я пожалуй промолчу. С чего я вообще решил, что он невинный мальчишка? Мозгами-то я понимал, что всё правильно. Что это со мной проблемы, и Карл не виноват, но бессильная злость заставляла меня не спускать глаз с этой парочки. О чём они вообще могли говорить? Карл ни слова не понимает по-русски, а эта девица знай что-то щебечет. И кстати, непонятно зачем ей вообще нужны эти отношения с немецким солдатом? Ведь по идее их женщины должны нас ненавидеть. Вот траванёт красотка этого малолетнего Ромео, будет знать, как шашни с врагами крутить. Ну вот, дожились — ревную, как распоследний идиот, и мысли в голове все такие же дурацкие, пропитанные ядом ревности, злые. Всё, что я сейчас чувствую, старо как мир: ревность, толкающая людей на самые неблаговидные поступки, страдания от безответной любви. По-другому для меня быть не может — мои чувства никогда не будут окрылять, вдохновляя пойти на всё ради любимого человека. Он никогда не посмотрит в мои глаза с нежностью, я не буду краснеть от волнения, собираясь с духом, чтобы решиться на поцелуй. Не будет ничего, кроме этого тайного разъедающего стыда, ревнивых взглядов и бессилия от невозможности что-либо изменить.* * *
— Ну и как это понимать? — процедил Вильгельм, прожигая меня взглядом. В таком бешенстве я его ещё никогда не видел. Даже в тот раз, когда чуть не ввязался в подпольное студенческое общество. Несогласные с политикой фюрера, они тайно печатали и расклеивали листовки, горели идеями пропаганды новых общественных устоев. Кое с чем я был согласен, с чем-то нет. Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы меня не поймал на этом Вильгельм. До сих пор помню, как он за шиворот затащил меня в машину и отвёз за город. Там пилили лес заключённые концлагеря, причём не евреи, а немцы. Видимо, из вот таких несогласных с политическим режимом. У некоторых были ужасающие следы побоев — заплывшие глаза, разбитые губы, пальцы с окровавленной коркой после выдранных ногтей. — Смотри, — яростно шипел брат мне в затылок. — И это ещё им повезло, что могут передвигаться самостоятельно после допросов в гестапо. Себя не жалеешь, так хоть о матери подумай. Она же не переживёт, если с тобой случится такое. Не лезь никогда в политику, это разве сложно понять? Надо сказать, та поездка меня отрезвила. Действительно толку от горстки несогласных мало. Революционные идеи звучали романтично, но вот так бессмысленно погибать мне не хотелось. Бессмысленно, потому что я понимал — для любой революции люди должны дозреть. Примерно как получилось в Союзе в семнадцатом году, когда масса недовольных перевесила элиту и аристократов. У нас же недовольные в меньшинстве — Гитлера обожествляют, ему поклоняются, за ним готовы идти тысячами. — Ты мало того что трус, так теперь ещё и… — брат так и не произнёс ругательство, наверное, справедливо меня характеризующее, и сломал не прикуренную сигарету. Я молчал, не желая ни оправдываться, ни спорить. Да, он во всём прав. После того, что сейчас было, кто я, как не извращенец? — А я всё не верил. Ведь слышал, что болтают про вас с ним в роте, — продолжал бушевать Вильгельм, всё-таки прикурив очередную сигарету. — И что прикажешь с этим делать? Если бы на вас наткнулся не я, уже завтра вы бы с этим мальчишкой тряслись в эшелоне куда-нибудь в Аушвиц или где там содержат таких… — Карл ни при чём, — глухо выговорил я. — И у нас нет романа или что ты там подумал. — А что я только что видел? — прошипел брат. — Или ты насильно домогаешься малолетнего пацана? — Нет, вот уж насильником я никогда не был и не стану, — я пока что не знал, как объяснить Вильгельму то, что со мной творилось последние недели. — Я сам не понимаю, что случилось. Я никогда раньше не думал о таком и не пробовал сблизиться с парнем… — Но тем не менее сейчас ты целовал именно парня, — немного спокойнее, но неприязненно напомнил брат. — Мне… Мне показалось, что симпатия к Карлу вызывает неправильные чувства, — я понимал, если признаюсь, что влюбился, последствия могут оказаться самыми печальными, причём для нас обоих. — В общем, я немного запутался… А тут ещё напился… Короче всё со мной в порядке… — То есть мужчины тебя не возбуждают? — скривившись, словно съел штук пять лимонов, переспросил Вильгельм. Понимаю, ему неловко говорить о таком, да и мне тоже, но сейчас надо как-то спасать себя и Карла. Я невольно вспомнил, как Карл пытался как-то безобидно объяснить моё нездоровое влечение, и беззастенчиво этим воспользовался. — Нет. Я точно теперь это знаю. Дело, наверное, в том, что Карл кроме тебя единственный, кто со мной нормально общается. Вот я и привязался к нему… Принял симпатию за что-то другое… — Господи, ты меня с ума сведёшь такими выходками, — рыкнул Вильгельм. — Ты представляешь если бы об этом узнал отец? Он бы отрёкся от тебя. — Он давно отрёкся, когда понял, что я не буду тем сыном, которого ему удобно видеть, — усмехнулся я. Не смешно конечно, но я уже свыкся с тем фактом — быть разочарованием для отца. Он всегда видел во мне только недостатки, в каждом моем поступке читал всего лишь блажь и несогласие с его волей. Такие как он никогда не поймут, что детей нужно отпускать на свободу, позволять искать свой собственный путь, а не навязывать вбитые в голову устои. — Я подам прошение о переводе Карла в другую часть, а до этого глаз с вас обоих не спущу, — после тяжёлой паузы припечатал Вильгельм. — Не надо, я прошу, не отсылай его, — понимаю, возможно, окончательно утоплю сейчас себя, но тревога за Карла перевесила осторожность. Он же только более-менее здесь прижился, и то благодаря справедливым принципам брата. Другой командир, возможно, не будет снисходителен к мальчишке, а Карл ведь вечно попадает в какие-то дерьмовые ситуации. — Ты же видишь, как ему сложно, он слишком рано попал на фронт. Другие не будут относиться к нему, как ты. Лучше переведусь я. Вильгельм побледнел, затем, схватив меня за шею, наклонился, со злой решимостью глядя в глаза. — Раньше надо было думать о Карле, когда вытворял тут не пойми что. А что касаемо твоего перевода, не смей даже заикаться про это. Я не выпущу тебя из вида, слышишь? — Разве я сторож брату своему? — вот честно я не хотел его злить. Думал, он поймёт, что не стоит пытаться вечно защищать меня. Что я могу позаботится о себе сам. Но Вильгельм был в таком состоянии, что воспринял эту цитату, как очередной бунт. По-прежнему удерживая меня за шею, он резко протащил меня к длинному корыту умывальника и безжалостно окунул в холодную воду. Я и не сопротивлялся, ошалев от такого — ведь мы не дрались даже в детстве. — Я не знаю, как ещё убедить тебя взяться за ум и повзрослеть. Сейчас нужно всё внимание сосредоточить на нашей победе, а ты что творишь? Я терпел твои метания дома, но услышь меня уже! Хватит! Правила придуманы не зря, и неужели так сложно понять, что политическая и сексуальная ориентация может быть только одна, общепринятая? Что на войне надо подчиняться приказам, а не размышлять правильны ли они. — Ты не сможешь всегда быть рядом и постоянно меня защищать, — я вывернулся из его рук. — Это моя жизнь, и за всё, что делаю, я готов отвечать сам. — Ошибаешься, братик, — Вильгельм сгрёб меня за ворот куртки, рывком потянул ближе так, что я мог рассмотреть отчаянную злость, плескавшуюся в обычно спокойных глазах. — Я не дам тебе наделать глупостей. Нравится тебе или нет, но я всегда буду рядом.* * *
Я наверное не меньше часа сидел возле этого умывальника. Моя жизнь просто летит под откос. Ещё полгода назад мне казалось, впереди целый мир: друзья, которые всегда рядом, родной дом, интересная учеба. И вот я сижу в каком-то глухом русском селе. Война, на которой я веду себя как трус. Брат, который вот-вот от меня отвернётся. Нет, будет конечно до последнего прикрывать мою задницу во всём, но наша близость, дружба висит сейчас на волоске. А ещё до меня только сейчас дошло, что, когда я в порыве дурной смелости поцеловал Карла, он ведь не оттолкнул меня в ужасе. Даже больше — он ответил на поцелуй. Пусть я и неопытный, но явное несогласие уж отличить бы смог. Только это не сделало меня счастливым. Во-первых, я не знаю, почему он это сделал. Во-вторых, дальше что? Первый раз я не находил нужного ответа, перебирая в уме прочитанные книги. Во всех романах призывали бороться за свою любовь. Но как можно бороться, выступая против общественности? Если такая любовь противна Богу и людям? Я никогда не смогу быть с Карлом по-настоящему, ни от кого не таясь. Живи мы во времена античности, было бы другое дело. Даже римские императоры не таили своих наклонностей. Но уже давно гомосексуализм считается практически преступлением. Тот же Оскар Уайльд, несмотря на то, что был талантливым писателем, не избежал тюремного заключения за свои наклонности. Будь я уверен в том, что Карл разделит мои чувства, можно было бы предложить ему сбежать куда-нибудь в глушь от всех подальше и от войны тоже. Но с другой стороны это значит прожить всю жизнь, прячась, как преступники. Имею ли я право сломать мальчику судьбу из-за своего эгоизма? Я готов был уже оставить всё как есть и любить его на расстоянии, пусть платонически. Лишь бы видеть его хоть изредка. Теперь невозможно и это. Вильгельм сделает всё, чтобы выслать его в другую часть. Я снова вспомнил, как податливо сегодня замер в моих руках Карл, его распахнутые в удивлённом неприятии глаза. Неужели он тоже почувствовал что-то, схожее с моими чувствами? Его губы были мягкими, словно у девушки, хотя откуда мне знать, какие губы должны быть, когда целуешь парня. Главное — он не оттолкнул меня. Хотя это ещё ни о чём не говорит — он же чётко обозначил, что ему нравятся девушки. Или всё-таки он такой как я, но умело скрывает это? Неужели же теперь он как ни в чём ни бывало будет обжиматься с этой проклятой русской? Если бы у меня было время, чтобы аккуратно как-нибудь с ним поговорить и выяснить, показалась мне или нет его реакция на наш поцелуй. Но с другой стороны, может, стоит всё оставить как есть и не портить жизнь ни себе ни мальчишке, который вероятнее всего просто растерялся и, питая ко мне дружеские чувства, не стал бить в морду. Я не знаю чего боюсь сильнее: того, что Карл уедет, и мы больше никогда не увидимся, или того, что он с презрением ответит, что я идиот, и между нами ничего не может быть. И не стоит сбрасывать со счетов, что нас обоих действительно могут отправить в лагерь для извращенцев. Никогда ещё я не чувствовал такого горького отчаяния от отсутствия выбора.