Моя чужая новая жизнь

      Дело было дрянь. Никто не хочет одолжить выручательную фею? Глядя в обвиняющие глаза майора, я поняла, что не смогу наскрести сил даже на слабенькую отмазку. Только и оставалось, что сыграть на честности, если получится, и то аккуратно. Да и порядком устала постоянно напрягаться, как-то выкручиваться. Возможно, это не самый умный ход, но я рассказала Громову всё как есть. Ну, естественно умолчав о том, как попала в сорок первый год.       Пошла по обкатанному варианту. Я из угнанных. Сбежала в суматохе, когда немцы нарвались на взрыв железной дороги. Стянула форму с убитого фрица, обрезала волосы и бегом припустила, куда глаза глядят. Снова попалась и уже решила придерживаться версии, что я немецкий паренёк. А меня взяли и завербовали в армию, приняв за дезертира. Как-то так, товарищи. По мне так вполне себе правдоподобно, учитывая, что я так и не знаю, что случилось с хозяйкой тела. — Ты меня за дурака держишь? — помрачнел Громов. — Думаешь, я поверю, что ты просто так назвала мое имя? По-твоему это шуточки — разыгрывать разведчицу на задании? — Но я действительно говорила наугад, — похоже, свой актёрский талант я исчерпала с Винтером. Этот особист мне не верил от слова совсем. — Мне стыдно за свой обман, но по-другому Олеся бы мне не поверила и не помогла выйти на вас. — Даже если твоя история не ложь, почему раньше не сбежала? Ведь ты прекрасно знаешь местность. Затерялась бы в лесу и со временем вышла бы на наших, — прищурился он.       Вот под каким соусом ему подать то, что я не местная? — Я в этих краях недавно. — Более неумелого вранья я еще не слышал, — усмехнулся майор. — Ты не могла приехать в разгар учебного года, а двадцать второго июня уже началась война. Кто бы тебя отправил в разгар боевых действий?       Что ж, его правда. — Тут такая история вышла, — попыталась я реабилитироваться в пустой след. — Любовь у меня не ко времени случилась, мать и отправила меня к родственникам в Брест, чтобы я закончила школу, не отвлекаясь на всякие глупости.       Пусть уж лучше считает меня легкомысленной малолеткой, чем перебежчицей. — Откуда приехала? — Из Ростова-на-Дону, — я слабо улыбнулась. — Так что в здешние леса я ни ногой.       Громов смотрел на меня тяжёлым, изучающим взглядом. Наконец поднялся, отошёл к остальным и что-то тихо сказал. Народ, смотрю, сразу дружненько собрался уходить. Меня что, бросят волкам на съедение? Хотя если мне не поверили, может оно и к лучшему. Но Громов подошёл ко мне и, схватив за локоть, потянул вверх: — Ну, пойдём, товарищ Новикова, побеседуем в более спокойной обстановке, — перехватив мой недоумённый взгляд, усмехнулся: — В лагерь наш пойдём. А то ещё явятся за тобой друзья-однополчане.       Вот не поняла сейчас — это мне все-таки свезло или как? По идее хотели бы убить, уже убили бы. Значит, проведут беседу о моральных ценностях, попеняют за малодушие и бестолковость и примут раскаявшегося товарища. Так ведь?       Интересно, а далеко нам придётся идти? И кстати, как Олеся успевала шустро мотаться к отцу с такими-то расстояниями? Кажись, поняла, какая у них система оповещения — вон в кустах ребята оставили пару часовых, а сам лагерь был гораздо глубже в лесу. Честно говоря, я шла уже на последнем издыхании. Головная боль тяжело пульсировала в висках, изнуряющий, тягостный страх рос с каждой минутой. Не хотелось бы нагнетать, но ведь руки мне так никто и не развязал. Никого особо не волновало, что мне дико неудобно вот так передвигаться. Пару раз споткнувшись, я чуть не улетела в ближайшие заросли. Даже Олеська делала вид, что мы не знакомы. Прибилась идти с парнями, хихикала о чём-то, а мне вместо радости от того, что я наконец в безопасности, хотелось убраться отсюда сильно-сильно подальше. — Ну шо, надрали фрицам задницы? — весело встретил нашу процессию бородатый мужик. — А то, — Олесин отец остановился рассказать последние новости собравшимся вокруг него кружком мужикам.       Народу здесь навскидку около сотни — мужчины, женщины, даже пару мелких под ногами крутились. Мне снова стало казаться, что я сплю или пересматриваю военный фильм. Когда ещё бы выдалась возможность увидеть лагерь партизан? Между деревьев примостились добротно сбитые из брёвен шалаши. А это наверное кухня — навес, покрытый ветками, и рядом дымится костёр. Даже радиоточка имелась. Сейчас сквозь помехи, слабенько правда, но было слышно знакомую с каждого Дня победы песню: «Вставай, страна народная, вставай на смертный бой…» Главное люди были уверены, что немцы сюда не доберутся — никто бледной тенью не ходил. Живут мини-общиной, болтают, смеются, даже вон песни поют. На меня конечно недобро зыркали, а какой-то парень со злостью спросил: — А фрица чего сюда притащили? Надо было допросить на опушке и пулю ему в затылок пустить.       Н-да, приветственная речь удалась. Громов, никому ничего не объясняя, — ну ещё бы, он же до хера важная у нас птица, — подхватил меня под локоть и повёл к ближайшей холобуде. Почему-то вспомнилось, как в детстве мы с бабушкой в деревне часто ходили купаться к речке. Кто-то из местных детей смастерил не берегу шалаш, и конечно он стал моим любимым местом, где можно прятаться. Внутри всегда пахло сухой нагретой на солнце травой. Здесь тоже приятно пахнет — еловыми ветками и свежей древесиной. Только ощущения ни разу не уютные. По-любому чекист от меня так просто не отцепится. Я плюхнулась прямо на землю, поморщившись от неприятных ощущений в мышцах неудобно сведённых рук. — Может, развяжете? — состроила жалобную мордашку, ну так, вдруг прокатит.       Громов хмыкнул, достал нож и ловко перерезал верёвку. — Спасибо, — я подвигала ладонями, пытаясь восстановить кровообращение. — Ну, а теперь поговорим серьёзно, Арина. Или это тоже ненастоящее имя? — Нет, почему? Моё, — вот же морда подозрительная. Хотя с другой стороны профессия обязывает. — Ты же понимаешь, девочка, я могу провести настоящий допрос, — тихо, но от этого ещё более жутко заговорил он.       На первый взгляд он мне показался самым обычным мужиком. И внешность какая-то бесцветная — пепельные волосы, невыразительные глазки. Лицо из тех, что сотнями мелькали в метро в час пик. Но сейчас, когда он сидел напротив меня, куда всё делось? В глазах мелькал стальной блеск, словно у бульдога, вцепившегося в добычу. Этот взгляд в сочетании с непроницаемой мимикой наводил настоящую жуть. Всё же большую роль в общении играли человеческие эмоции. Гнев, страх, сомнения — когда видишь хоть что-то, уже проще выстроить дальнейшую линию поведения. — Зачем допрос? — вскинулась я. — И так всё, что знаю, расскажу.       Рассказать-то я рассказала, да только уверенности, что этот особист для надёжности не начнёт мне ломать пальцы, не было. Но авось пронесёт. — Вот интересно, ты ведь принесла немцам присягу, — как-то нехорошо усмехнулся Громов. — И теперь так спокойно выдаёшь мне все их планы и передвижения? — Я не считаю это предательством, — я выдержала его взгляд, коловший презрением. — И не признаю эту вынужденно данную присягу. Для меня немцы прежде всего враги. — Как-то слабо в это верится, — покачал головой он. — У тебя были десятки возможностей проявить себя, раз уж ты попала в их роту. Могла запереть их в избе, пока спят, и поджечь. Могла отравить, ведь доступ к еде тоже был.       В общем-то он прав. Но как объяснить, что мне, попавшей из совершенно другого времени, дико решиться на убийство? Что я эгоистично не желаю умирать, зная, что победа и так будет за нами? Меня вообще здесь не должно было быть! Возможно, я малодушная сучка, но зная что история всё равно пойдёт своим ходом, просто хочу затаиться и как-то найти своё место в этой жизни. Я не знаю, как бы я повела себя в своём времени, вздумай нас кто-нибудь нагнуть. Вполне возможно, что боролась бы с вражиной, зная, что воюю за будущее страны. Здесь-то совсем другая ситуация. — Вы же понимаете, что потом бы со мной сделали. Вам кажется, что это легко — быть готовым умереть под пытками — но не все рождены героями. Я так не могу. Моя вина только в том, что я хотела жить. Я никого не предала, не убила и верю в нашу победу. Пусть война будет длиться ещё не один месяц, но мы победим.       Громов тяжело вздохнул и презрительно посмотрел на меня: — Жить, значит, сильно хочешь? Боли боишься и веришь при этом в нашу победу? А как, по-твоему, мы победим, если каждый будет вот так отползать в сторону и пережидать войну? Думаешь, парням, вчера закончившим школу, не страшно гореть в танках? Или девчонке, которая тебя мельче, а не побоялась отравить этих гадов? А сюда, посмотри, кто пришёл. Дети, старики — и все готовы сражаться до последнего.       Я молчала, отчасти признавая правоту его слов. Где-то на периферии кольнула мысль, что мои деды бы со стыда сгорели, узнав, что внучка прячется по кустам. Я цеплялась за свою довольно жалкую здесь жизнь, по привычке тянущуюся из сытого, относительно спокойного будущего. Но здесь на самом деле есть всего два выхода: либо умереть геройски или хотя бы не теряя достоинства, либо стать предателем, как те, кто отсиживался по подвалам и перебегал на сторону немцев. Я думала о тех, кто уже совсем скоро умрёт в блокадном Ленинграде; о подростках молодогвардейцах, которые за то, что не смирились с оккупацией, примут страшные мучения и смерть; о героях, защищавших Сталинград ценой своих жизней. Как много имён в памяти из курса истории. Николай Гастелло в своём последнем героическом полёте, Александр Матросов, закрывший собой амбразуру, Зоя Космодемьянская, под жуткими пытками не проронившая ни слова. Может, ещё не поздно стать на путь истинный. Останусь в партизанском отряде, помогу чем смогу. — И что теперь? — я решилась задать тяжёлый вопрос. — Теперь, милая, придётся отвечать за свои выкрутасы, — назидательно ответил майор. — Вот прорвёмся немного, и отправлю тебя, куда следует. — Куда? — мой голос упал до хриплого шёпота. — Куда, куда? Куда-нибудь лет на десять без права переписки, — с каким-то дурным весельем смотрел на меня Громов.       Это следует переводить так, что скоро я испытаю все прелести лесоповала, как и положено подлой коллаборационистке.       Я долго не решалась выглянуть из импровизированного убежища. Была в шоке от решения Громова. И вообще, зачем соваться наружу? В меня, наверное, каждый захочет плюнуть или ещё что похуже. Слишком в невыгодном свете я появилась перед партизанами. Ладно бы я имела дело с простыми русскими мужичками. Может, они-то и поняли бы меня, списав сомнительное поведение на девичью слабость и растерянность, но я же умудрилась попасться особисту. И это в то время, когда в лагеря могли отправить даже за неосторожно высказанное слово. Такие, как Громов, ещё со времён Гражданской войны привыкли безжалостно карать народ за малейшее нарушение.       Помню жуткие истории бабушки. В голодные времена её мать с соседками вышли в колхозное поле, надеясь собрать хоть немного упавших при уборке колосков пшеницы, чтобы накормить своих детей, а эти гады чекисты безжалостно избили женщин, пообещав в следующий раз поставить к стене за воровство. Возможно, если бы я лучше разбиралась в делах разведки, мне удалось бы ещё какое-то время морочить майору голову. Впрочем, никаких если — я всегда трезво смотрела на вещи, и теперь мы все тут имели то, что имели.       Я представила в красках, как меня приволокут на допрос, как снова и снова будут выпытывать подробности. Вдруг им покажется мало того, что я рассказала? Тогда что? Да тоже самое, что и у немцев — отбитые почки, выбитые зубы, переломанные пальцы. Поскольку я девушка, наверняка ещё и групповое изнасилование светит. Мне стало реально дурно. Я сидела, сражаясь с подступающей к горлу истерикой и паникой, понимая, что ни то, ни другое мне не поможет. Лучше бы напрягла соображалку, чтобы в башке тренькнуло хотя бы что-то путное. Я готова была отбросить свой страх перед непроходимым лесом и бежать, куда глаза глядят. Без воды, без компаса, это конечно тот ещё трешняк, но дело не только в этом. Сдаётся мне, «люди леса» запросто выловят не ориентирующуюся на местности девчонку. Так стоп, если Громов собирался меня отправить в лагеря, он же должен меня отсюда как-то увезти хотя бы для суда и допроса? Не знаю правда, где у них ближайший НКВДшный филиал. Мне была известна только хрестоматийная Лубянка. Может, придумаю, как смыться по пути? Или рискнуть сейчас и ловить удобный момент?       О, а что это у них за собрание? Народ столпился возле лобного места — так я окрестила место у костра — и теперь внимательно слушал нашего бравого майора. — Скрывать от вас не будем, времена наступают тяжёлые. Враг топчет нашу землю, жжёт города и сёла, забирает детей и молодых ребят в рабство. Это и есть тотальная война Гитлера, нацеленная на полное уничтожение нашего народа. Мы уже показали, что не сдадимся так просто. Сегодня ночью мы уничтожили их боеприпасы и почти ликвидировали роту. Теперь наша задача — прорваться к стрелковому батальону Красной армии. Самое время отбросить врага с линии фронта. Помните, партизан не спрашивает сколько их, фашистов. Он спрашивает: «Где они?» А они пока что повсюду на нашей земле.       Н-да, умеет конечно мужик мотивировать. Нет, правда, если бы меня кто спросил, я бы тоже сейчас пошла с ними, проникнувшись в общем-то правильными словами. — От каждого зависит, сколько она ещё протянется, эта война. Трусом никому стать не дадим. Как говорится, винтовка в руках, голова на плечах. Главное оружие этих гадин — страх, их цель — превратить нас в рабов, раздавить как насекомых. Заставим их самих дрожать, будем беспощадны. Они того заслужили.       Забыв о своём невеселом положении, я с гордостью наблюдала, как строился шеренгой этот разношёрстный отряд. Молоденькие парни, почти мальчишки, пожилые и молодые мужчины — они шли за командиром не тупо по приказу, как немцы. Нет, именно с пониманием долга защитить свою землю, свои семьи, как говорится, не за страх, а за совесть. Кто-то должен остановить врага, и я думаю, они все понимали, что идут, возможно, в свой последний бой. Ух ты, у них даже танк есть? Я сразу не заметила его из-за маскировки из веток. И машины, смотрю, имеются. Вот почему партизаны так мобильны. А я всё гадала, как быстро они прореагировали, узнав, что наша часть сильно поредела. Громов прошёл в шалаш, напрочь меня игнорируя, подхватил вещь-мешок и столкнулся на выходе с Олесиным отцом. — Командир, ну как так вы без меня уходите? — Нельзя, Васильич, у тебя всё-таки рука ещё не зажила, — майор закурил и продолжил уговаривать расстроившегося мужичка. — Кто-то должен и здесь остаться, присмотреть. Тем более у меня для тебя очень важное поручение будет. — Всё сделаю, не сомневайтесь! — чуть подался вперёд Васильич. — Девицу эту, что мы привели, смотри, не проморгай, — тихо, но с нажимом сказал Громов. — Я уверен, она рассказала далеко не всё.       Моё сердце пропустило удар. Вот то, чего я и боялась. Если они возьмутся вытаскивать из меня несуществующую информацию, загоняя под ногти иголки, я же признаюсь в чём угодно. Да хоть в том, что я внебрачная дочь Гитлера, и Гиммлер лично поручил мне миссию проникнуть в Москву и убить Сталина. Нет, я должна сбежать до того, как это со мной произойдёт в реале. Мои невесёлые мысли прервал Васильич: — Пойдём, поешь, пока каша горячая.       Я недоверчиво вскинула глаза. Неужто будут переводить дефицитную еду на презренную предательницу? — Давай, вставай, чего глазищами хлопаешь, как та коза? Что мы звери какие голодом морить, хоть ты и натворила делов.       А, ну да, у него ж задание сохранить в целости и сохранности ценного информатора. Но жрать действительно уже давно хотелось, и не только жрать. По пути я нагло свернула к кустам, буркнув: — Хотя бы отвернитесь.       Васильич, к моему удивлению, не стал дотошно пялиться. Остановился на достаточном расстоянии и весело прокричал: — Всё равно не сбежишь.       Обед здесь, не то что у зажратых немчиков, был простой — пшённая каша, кипяток с ложкой мёда и пара кусков хлеба. Но я давно уже заставила себя прекратить ностальгировать о любимых вкусняшках, так что схомячила всё с благодарностью. Косились на меня конечно все, кому не лень. Самое обидное, никто даже не пытался заговорить. Даже Васильич, когда я спросила, как его зовут, меня отбрил: — Тебе оно зачем? — Ну как зачем? Сколько мне тут придётся пробыть ещё неизвестно, а вы вроде как мой надзиратель. Что я буду кричать каждый раз: «эй, мужик, иди сюда?»       Васильич усмехнулся и всё же ответил: — Степан я, а большего тебе и не надобно знать.       Ну понятно, скрывает свои звание и фамилию, но мне действительно оно не надо. Олеся в село не вернулась, толклась теперь среди женщин. Готовка, стирка — бабских дел никто не отменял даже в полевых условиях. В лагере основном остались женщины, дети и несколько пожилых мужчин. В тот первый день я настолько устала, что вернувшись в импровизированное жилище, завалилась спать на еловые ветки постеленные вместо спальника, обнаглев и накрывшись одеялом. Интересно это хоромы майора?       Проснулась я среди ночи и не сразу поняла, что рядом со мной кто-то лежит. Хорошо хоть не под одним одеялом. Я резко сдала в сторону и чертыхнулась, обнаружив, что мои руки снова связаны. Они там что, совсем охренели? — Ты чего возишься? — сонно прошелестел рядом голос Олеси. — Ночь ещё, спи. — А ты что здесь делаешь? — прошипела я. — И вообще вы что, совсем больные? Связать спящего человека? — Ничего мы не больные. Батя и так к тебе по-человечески, днём вон считай свободна, — возмущённо зашептала Олеся. — А ночью что, тоже глаз с тебя не спускать? Батя вон и так постоянно в карауле. — А ты значит тоже мой сторож? — усмехнулась я. — Или соскучилась?       От такого «весёлого» пробуждения во мне проснулся тролль. Тем более за нашу горячую свиданку стыдно было ей, а не мне. — Ты что такое несёшь? — разозлилась она. — Я помогаю бате сторожить тебя, не знаю, что ты себе тут надумала… — Да ладно, расслабься, — я села, пытаясь поудобнее пристроить связанные руки. — Попить мне лучше дай.       Она правда встала, зашуршала в темноте в поисках фляжки. Васильич, кстати, обнаружился тоже неподалёку. Дремал, как сторожевой пес, у выхода. Сонно пробурчал: — Девки, шо там за перешёптывания? Быстро давайте спать.       Утром я внаглую подошла к Степану и протянула руки. Тот без слов развязал и вполглаза проследил за моим перемещением в кустики. Вернувшись, спросила у Олеси: — Здесь вообще реально хотя бы умыться или придётся грязью зарастать?       Не собираюсь я сидеть на цепи, как преступница. Я не сделала никому из них ничего плохого, так что на элементарные вещи имею право. Олеся, не споря, принесла мне кружку воды и полила на руки, помогая провести нужные процедуры. Даже расщедрилась, притащив в жестянке зубной порошок. Такие вещи в моём времени — древняя экзотика, но меня этим не удивишь. В моих детских воспоминаниях бабуля всегда пользовалась почему-то только им. Так что хоть и пальцем, но зубы я почистила. Когда хотя бы в мелочах чувствуешь себя более-менее комфортно, почему-то легче пережить глобальные катаклизмы.       Делать было абсолютно нечего, и я вернулась к шалашу, который негласно стал моей камерой. Внутрь идти тоже не очень хотелось, так что я уселась на бревне, наблюдая за жизнью лагеря. Все при деле — мужики возятся, обустраивая дополнительные удобства. У женщин своих дел полно. Смотрю, даже корову умудрились сюда протащить. Господи, ну и возни с этим рогатым монстром — уже которую по счёту охапку травы они ей таскают?       Я вроде как получаюсь бездельница, но предложи я сейчас помощь, не очень хочется выслушивать, куда меня пошлют. Пока взрослые были заняты, мелкие развлекали себя как могли. Двое пацанят ветками красочно изображали как расстреливают собак-фашистов. Рядом крутилась девчушка лет пяти, и конечно же они её сшибли прямо в мокрую траву. Мелкая захныкала, разглядывая перепачканную тряпичную куклу. — К мамке иди, плакса, — отмахнулись маленькие засранцы.       Девчонка сунулась было к мамке, но была тоже послана. Тётки, прихватив корзины, похоже, намылились по грибы. Глядя на несчастное личико девчушки, я тихонько позвала: — Иди сюда.       Она нерешительно подошла и, насупившись, сказала: — Мамка не велела говорить с тобой.       Я вздохнула — все это понятно. Не то чтоб я так уж любила возиться с мелочью, но острая жалость при виде ребёнка, от которого вроде по понятным причинам отмахнулись взрослые, побудила меня так легко не сдаваться. — Ну если нельзя говорить, то и не будем. Давай я посмотрю, что можно сделать с твоей куклой.       Девочка поколебалась, но протянула мне замусоленное тряпичное страшилище. Эх, я сразу вспомнила, как у моих знакомых дети воротили носы от самых навороченных игрушек, пресыщенные их изобилием. — Пойдём.       Я решительно направилась к навесу. Нашла там ведро с водой, какую-то миску и попыталась привести в пристойный вид несчастную куклу, которая для девочки наверняка очень дорога. — А Петька говорит, что ты фриц, и у тебя есть рога и хвост, покажешь?       Ну и как тут не ржать? — Открою тебе секрет, я… — тут я замялась. — Девочка, как и ты. Постарше, конечно, но точно не фриц, — Хороша девочка, но а что я должна была сказать ребёнку? — Ну вот. Высохнет, и сможешь снова играть, — я положила её отмытое сокровище на бревно. — У неё ещё волосы сильно запутались, — пискнула малышка. — А мамка говорит, что ей некогда заниматься такой ерундой.       Волосами у этой hand-made куклы называлась перепутанная копна кое-как пришитых ниток. В прошлой жизни у меня были длинные волосы, и разумеется я освоила плетение самых разнообразных косичек. — Когда закончится война, я уверена, мама сделает тебе новых кукол. Сошьёте для них красивые одёжки, и ты сможешь наряжать их.       Нет, не умею я разговаривать с детьми. Всегда чувствую себя по-дурацки — на равных вроде разговаривать рано, а сюсюкать противно. Надо же, у этого тряпичного чудища получилась довольно стильная причёска. Главное — малышка улыбается. Она бережно взяла куклу: — Ой, как красиво. А почему ты тётя, а волосы коротенькие, как у мальчика? — Ну, во-первых, я не тётя, — машинально отбилась я. — А волосы короткие… Так сейчас ведь война. Кому они нужны, длинные волосы? Они ещё отрастут… — Маришка, ты почему здесь стоишь? — к нам бежала разгневанная тётка с перекошенной физиономией.       Блин, чувствую себя какой-то Малифисентой. Спохватились они, что деточка с чудовищем беседует. Где вас раньше носило, мадам? Тётка подхватила Маришку и потащила прочь, выговаривая:  — Вот узнает мамка, битая будешь…       Олеся, наблюдавшая эту картину, не преминула меня поддеть: — Ну, а что ты хочешь? К предателям и врагам народа отношение только такое.       И тут меня переклинило. Ну, кто бы говорил? Я понимаю, она действовала во благо интересов партизан, но ведь тоже играла довольно грязно. При этом я по уши в дерьме и перебежчица, а она чуть ли не народная героиня? — А чем ты от меня отличаешься? — окрысилась я. — Или забыла каким макаром пыталась меня сюда выманить, а?       Олеся вскрикнула и побледнела, а я, проследив её взгляд, повернулась и столкнулась со Степаном. Страшен русский мужик в гневе, как бы не прибил нас обеих. — Говори, — хрипло приказал он, обжигая тяжёлым взглядом.       Отступать мне было некуда, да и зла я была на эту девчонку. Вот пусть батя и узнает, что дочурка не такая уж невинная овечка. — Уж не знаю, как она должна была приманить вам немца. Да только пока не узнала, что я девушка, ваша доченька пыталась меня соблазнить. — Чего? — Степан напряжённо застыл, и тут Олеська кинулась к нему, хватая за руки и зачастив: — Батя, я ж за тебя боялась. Я решила, лучше сама приведу фрица, чем ты будешь рисковать. Если бы я оглушила его, как ты говорил, ты бы попался когда пришёл за ним…       Вон оно как. А я все ломала голову, неужто девчонке так прямо и приказали отдаться подлой фашисткой гадине? А нет, оказывается, ей надо было по-тихому меня оглушить, а Степан, рискуя, пробрался бы в село и уж как-нибудь отбуксировал пленного в лес. Олеся, получается, хотела прикрыть отца, который отнюдь не был ей благодарен за такую заботу. — Дура, — он отвесил плачущей Олеське подзатыльник и повернулся ко мне: — Ты Громову про это говорила? — Нет, — похоже, он не верит. — Можете сами спросить у него, — фыркнула я.       Степан подвис на пару минут, явно что-то обдумывая, и выдал: — Ты, — кивнул в мою сторону. — Скройся от греха подальше. И так народ злой, как бы чего не вышло. А ты, — схватил дочурку за руку. — Пойдём со мной прогуляемся.       Я, не протестуя, вернулась в «камеру» и до вечера даже не высовывалась. Желания отсвечивать, рискуя попасть под самосуд, как-то не было, но увы физиологию никто не отменял. Сделала свои дела, я мышкой шмыгнула обратно в шалаш. Лагерь жил своей жизнью. Женщины кашеварили у костра, мужская часть тоже крутилась рядом в ожидании ужина. Притихшие дети сидели под навесом и слушали, раскрыв рот, как Олеся рассказывала им сказку. В голове вяло толклись тоскливые мысли. Опять меня на ночь свяжут. Бежать я конечно при таком раскладе не рискну — явно же в темноте убьюсь. А время, словно песок в часах, утекает. Смогу ли я как-то обставить Громова, сбежав у него из-под носа по пути куда мы там поедем? — Ты это, вот, поешь, — я не сразу переключила внимание на Степана, который протягивал мне миску с дымящейся похлёбкой.       Не выёживаясь, взяла предложенный суп. Похоже, грибной. — Ты, вижу, неплохая дивчина, молода ещё правда, вот и тянет на дурь всякую, — веско начал Степан. Ой, не надо мне мораль читать, вообще не к месту. — И девка моя оказалась такая же непутёвая. Я не имею права просить тебя, но ты уж не выдавай Олеську майору.       Я молча окинула его взглядом. Надо же, до угроз не опустился, уважаю. — Я попробую выручить тебя.       Жизнь стремительно учит не доверять людям, но что-то было в этом суровом мужике, что заставило меня поколебаться. Хотя я и так не собиралась сдавать Олеську Громову. Ну действительно она же не виновата, что я так попала с этим дурацким совпадением фамилии. Она делала то, что просила я, и что требовали партизаны. Свела нас так сказать. Но если Степан не собирается меня кинуть, может у него и получится замолвить словечко перед майором. — Поговорю с Громовым, возможно, он оставит тебя здесь под мою ответственность.       Я ещё раз посмотрела в его лицо — никакой суетливой хитрости или заискивания. Обычно такие мужики надёжные, уж если скажут что, так и сделают. — Я ничего ему не скажу, — согласно кивнула, отдавая пустую миску.       Наверное стоит пользоваться передышкой в моей насыщенной событиями жизни и отоспаться вдоволь. Неизвестно, как там пойдёт всё дальше. Вот же Степан подал надежду, что всё ещё может сложиться для меня вполне неплохо, а я теперь уснуть не могу. Хочется поверить, что где-нибудь в этом мире, обезумевшем от войны, я смогу найти своё место. В конце концов, война пусть и не скоро, но закончится, и мне надо будет как-то жить дальше. Не прятаться по кустам, а найти работу, пробить какое-нибудь жильё. Возможно, завести друзей и даже бой-френда.       «Ага, упустила уже одного», — память ехидно подкинула синеглазку.       Что-то неуютное шевельнулось в груди, когда я вспомнила его разнесчастные глазищи в тот вечер. Да всё с ним будет хорошо, куда он денется. Забудет свою нездоровую тягу к мальчишке Карлу и, если переживёт войну, вернётся к нормальной жизни.

***

      Проснулась я от того, что меня трясла за плечо Олеся. — Арина, вставай! — Что случилось? — сонно моргнула я и вскрикнула, увидев, что в руках Степана что-то блеснуло.       Неужто решил по-тихому прирезать? Обругав меня дурой, он полоснул ножом по верёвке на моих запястьях. Тут до меня дошло, в чём причина экстренной побудки. Где-то на улице явственно слышался оглушительный рёв самолётов. — Немцы напали? — испуганно пискнула я. — А то кто ж еще?  — Степан бесцеремонно потащил меня из хрупкого убежища.        Олеську подгонять было не надо — она выбежала первая. Снаружи был настоящий ад — небо полыхало всполохами огня. Как в замедленной съёмке, передо мной рухнули два высоченных дерева, раздавив собой два шалаша. На место костра со свистом упал снаряд, выбивая фонтаны рыхлой земли. Люди беспорядочно метались по лагерю, пытаясь убежать или найти, где спрятаться. Где-то плакал ребёнок, мимо нас, матерясь, пробежал мужик, проорав: — Васильич, уводи людей в лес! — Бегом, дурная, — Степан дал мне в спину волшебного тычка, выводя из ступора.       Очень вовремя — в шалаш, где мы мирно спали ещё несколько минут назад, попал снаряд. Сухое дерево с треском разлетелось в стороны. Я в панике пыталась сориентироваться, в какую сторону безопаснее бежать. Ноги уже сами несли меня вперёд. Гул над головой не стихал — грёбаные немцы планомерно обстреливали лагерь и окружающую территорию заодно. Я дико заорала, когда прямо передо мной огромное дерево с треском начало заваливаться в сторону. В огненной вспышке я увидела, что снаряд попал куда-то позади него. В голове молнией мелькнуло: «Воронка». Не знаю, насколько верен фразеологизм про снаряд, который не бьёт в одну и ту же воронку дважды, но надеюсь, это правда. Я отодвинула ветки и спрыгнула я тёмную яму. Кажется, шлёпнулась обо что-то мягкое. — Да что ж ты за наказание такое, — простонала Олеся. — Все ноги мне отдавила. — Ну прости, — огрызнулась я. — Не додумалась как-то спросить, нет ли здесь ещё кого-нибудь.       Олеся приподнялась и закрыла проём ветками, а у меня перехватило дыхание. Стало казаться, что нас похоронили заживо. Интересно, моя смерть во второй раз будет такой же быстрой, как и в первый? Не хотелось бы ползать с развороченными кишками или сгореть заживо. Каждый раз, как раздавался грохот и треск, мы обе вздрагивали от страха, понимая, что мало что может спасти от бомбёжки, и наше убежище тоже ненадёжно. — Там же батя остался, — всхлипнула Олеся.       Я обняла её за плечи: — Он опытный боец. Я думаю, он тоже нашёл убежище.       Она обняла меня в ответ, давая волю слезам. Не знаю, сколько мы так просидели, но я первая заметила, что как-то подозрительно всё стихло. — Будем вылезать? — неуверенно спросила.       Олеся прислушалась и кивнула: — Да, сейчас, вроде, можно.       Мы выбрались из спасительной воронки и пошли назад к бывшему лагерю. — Надо отсюда уходить, — сказала Олеся. — Здесь всё ещё может быть опасно. Попробуем найти, кто ещё уцелел. Иди вот в эту сторону и не сворачивай. Выйдешь на опушку, а там уже и дорога близко. — А ты? — Я кое-что проверю и догоню тебя.       Девушка что-то упрямо высматривала в этом хаосе из разметавшихся веток, рытвин и брёвен. Скорее всего, хочет убедиться, что отец не погиб где-то здесь. Я помялась — оставить её здесь одну или, пользуясь случаем, бежать отсюда, сломя голову? Я уже решилась послушаться её и идти к дороге, как вдруг услышала тихий плач.       «Маришка?» — сразу почему-то вспыхнула мысль. Я решилась пройти ближе. Плохо дело, очень плохо. Перед упавшим деревом безжизненно лежала женщина, а рядом примостилась плачущая Маришка. Я присмотрелась. Голова матери — сплошное месиво из крови и раздробленных костей. Чудо ещё, что девочка уцелела. — Батя, — вскрикнула Олеся, и тоже бросилась к дереву.       Я только сейчас заметила, что под стволом дерева лежал ещё и Степан. У меня упало сердце — даже навскидку ясно, что его грудная клетка раздавлена просто в кашу. Мысли о побеге куда-то испарились. Я сделала то, что должна была сделать. Взяла девочку на руки. — Мама, — всхлипнула она. — Помоги ей… — Маришка, — я серьёзно смотрела в её глаза. — Дерево очень тяжёлое. Мы с тобой девочки и не сможем его сдвинуть. Мы сейчас найдём твоего папу и других мужчин. — Она проснётся? — девочка пытливо смотрела на меня.       Ну знаете, к такому меня жизнь не готовила. Не буду я врать ребёнку, но и хладнокровно сказать, что её мать мертва, я сейчас тоже не могу. — Уходите, девчата, — услышала я хриплый голос Степана. — И ты, Леся, иди… — Я не брошу тебя, — разрыдалась девушка. — Пусть Арина уводит Маришу и приведёт помощь…       Я сморгнула слёзы, глядя на них двоих, но действительно стоило в первую очередь увести отсюда ребёнка. — Я найду кого-нибудь из наших и вернусь, — пообещала, поудобнее перехватывая девчушку.       Я пока что не думала, куда именно меня приведёт эта лесная тропинка, и что вообще я буду делать, если выберусь из леса. Одетая в немецкую форму, с русским ребёнком под мышкой — мне были заказаны пути в обе стороны. Со всем этим как-нибудь разберусь потом. Сейчас меня вела цель найти кого-то из выживших, пристроить Маришку в безопасное место. Но вокруг словно всё вымерло — передо мной были бесконечные деревья и неясные звуки ночного леса, которые я не умела распознавать. В конце концов, я ни разу не следопыт. Маришка доверчиво обняла меня за шею и прошептала: — Мне страшно. — Мне тоже, малышка, — я машинально погладила её по голове. — Но у нас всё получится, мы найдём… — вздрогнула, услышав сухой щелчок винтовки за спиной. — А ну, стоять!       А вот и наши. Неужто опять будут меня прессовать? Чёрт, откуда же их взялось столько, и почему я никого не заметила пару минут назад? Из-за деревьев выходили тёмные фигуры, окружая меня, как в дешёвом ужастике. — Так-так, гражданка, и куда ты собралась ? — ехидно спросил покрытый копотью парень, подходя ближе. — Лагерь разгромили немецкие самолеты, — ответила я. — Я пыталась найти уцелевших. По-вашему, надо было бросить девочку там? — Это будешь сейчас майору рассказывать, что там случилось, и куда ты шла, — со злостью сказал кто-то сзади и ткнул меня судя по всему автоматом в спину. — Пошла. — Подождите, — какой-то мужчина тоже подошёл ближе и выдернул у меня из рук девочку. — Маришка? — Папка, — снова расплакалась малышка. — Там… Там было…       Ну вот, хотя бы Маришке повезло — отец вернулся с задания живой, и позаботится о ней. Обо мне, похоже, тоже «позаботятся» — вон, опять связали руки и тычут в спину, подгоняя идти. Что совсем крышак поехал, думают, это я подстроила авианалёт?       Смотрю, деревья стали как-то редеть. Наверное, мы выходим на поляну или, как они здесь говорят, на опушку леса. Там уже обнаружились остальные люди Громова. Измученные двухневным боем и, похоже, злые, как собаки. — Смотрите, кого мы нашли командир, — крикнул из-за моей спины парень. — Небось хотела сбежать под шумок. — Рассказывай, — Громов шагнул ко мне, перехватил за подбородок, разворачивая лицом к свету.       Я рванулась назад и прошипела, понимая, что хуже уже мне точно не будет: — Руки уберите. Я уже сказала, лагерь уничтожен. Я искала выживших. Кстати, отправьте помощь, там есть раненые.       Мужики подняли гвалт — видно в лагере у многих были семьи, — а я пыталась прикинуть дальнейшие действия майора. Он схватил меня за плечо, подтягивая ближе, и со злостью процедил: — Что-то быстро очухались гады из твоей пехоты. Ты нас обманула, уверяя, что отравила фрицев, да? — вообще-то, строго говоря, я такого не утверждала, но сейчас уже оправдываться бесполезно. — Они вызвали помощь, и мы еле вырвались из окружения.       Ладно, сбежать у меня не получилось, но наверное ещё не всё потеряно. Буду придерживаться второго варианта. Но Громов, пристально глядя в глаза, разрушил последние иллюзии: — Предатели не заслуживают даже каторги. — Просто пристрелишь под ближайшим деревом? — криво усмехнулась я, не желая, чтобы этот гад видел мой страх и отчаяние. — Нет, почему же? Проведём народное заседание суда и исполним приговор, — так же жёстко усмехнулся Громов и неожиданной подсечкой сбил меня с ног. — На колени!       Да щас, разбежалась. — Я ни перед кем не буду стоять на коленях, — я исхитрилась и плюхнулась на задницу. — Не получится изображать справедливое возмездие. — Вот же дрянь, — кто-то шагнул ко мне, но Громов остановил движением руки: — Оставь, пусть сидит.       В прошлый раз у меня не было возможности попрощаться с жизнью. Обычно люди перед смертью подводят какие-то итоги прожитого, но что могла сейчас вспомнить я? Свою короткую жизнь здесь я прожила, можно сказать, чёрт знает как. Играя и теряя себя в каких-то трагикомедиях. Это не моё время и не моя жизнь. Может, и не стоит жалеть, что её оборвёт сейчас шальная пуля? Бойцы обступили меня кружком. Судьи, мать их всяко и разно. Ясное дело единогласно решат меня сейчас порешить. — …обвиняется в предательском сговоре с врагами, укрывательстве важных сведений… — где-то фоном слышала я холодный голос Громова. — …по законам военного времени выносится приговор, который будет немедленно приведён в исполнение…       Надеюсь, косоглазых среди них нет. В принципе, если сразу попадут в голову, отмучаюсь быстро. Я вздрогнула, услышав сухой щелчок, и крепко зажмурилась, не желая последние мгновения смотреть на ненавидящие меня лица.