Дождь из пепла льётся из глаз, чёрная бездна смотрит на нас. Дальше не будет дороги другой. Если ты в пекло — я за тобой.
POV Фридхельм За эти месяцы я побывал не в одном бою, но то, с чем нам пришлось столкнуться на подступах к Сталинграду, можно смело назвать адом на земле, посланным нам в наказание за гордыню и преступную самонадеянность. Генералы мобилизовали всех: танковые дивизии, штурмовиков, артиллерию. Все доступные силы были стянуты сюда, к одной точке. Но чтобы мы ни делали, всё было бесполезно. Русские сражались упорно и ожесточённо. Стоило хоть немного продвинуться вперёд, нас отбрасывали обратно. Казалось, внешний мир исчез. Не было ничего кроме бесконечного ужаса. Стоило даже ненадолго закрыть глаза — всплывали жуткие картины. Развороченные внутренности, дымящиеся орудия, окна домов, превратившихся в пыль, танки, катившиеся прямо по человеческим телам… В голове звучали взрывы, панические крики солдат, стоны раненых, что умирали в муках. Почти каждый день поступали тревожные новости от генералов. — Они вот-вот окончательно перекроют южную линию снабжения, — Вильгельм отложил карту. — Вчера я слышал, как солдаты шептались, что лучше сдаться в плен, — сказал Кребс. — Предатели… — пробормотал Файгль. — Герр гауптман, взгляните на это, — Берток протянул ему несколько листков. — « …Я прощаюсь с вами, дорогие, потому что, когда это письмо дойдёт до вас, моя жизнь уже закончится. Вашего сына больше не будет в этом мире. Мы здесь в безнадёжной ситуации…» Что это? — Это их письма родным. Хорошо ещё, что мне пришло в голову проверить, что они пишут. — Их можно понять, — осторожно сказал Кребс. — Русские танки бомбят наши позиции, их бомбардировщики атакуют с воздуха. К тому же невозможно сражаться на пустой желудок, да ещё на таком холоде, что одежда примерзает к телу. — Нельзя допускать подобного настроя, — безапелляционно отрезал Файгль. — А каким он должен быть? — не выдержал я. — Сколько дней мы штурмуем эту чёртову фабрику? Десять? Да за это время можно было захватить Голландию. — Фридхельм! — в глазах брата мелькнуло предупреждение. — Что? Я просто объясняю, что в таких условиях удержать боевой дух будет сложно. Русские сражаются отчаянно, выгрызая победу. Они бьются на своей земле. — Довольно! — резко сказал Файгль. — У них, значит, мужество есть, а у наших солдат его нет? Фюрер делает всё, чтобы обеспечить величие Германии. Разве это не достаточное основание «отчаянно выгрызать» победу? Я не стал говорить, что здесь погибали не со словами «Германия» или «Хайль Гитлер». Свои последние слова умирающие обращали к матери или жене. — Вы должны найти слова, которые вдохновят солдат быть мужественными до конца и вести их за собой. Сила офицера не в звёздах на погонах. В конце концов, накажите провинившихся по всей строгости в назидание остальным. — Как вы себе это представляете? — тяжело вздохнул Вильгельм. — Если я отстраню кого-то от службы, он будет наслаждаться временной тишиной и покоем. Если нагружу дополнительно, он будет настолько уставшим, что заснёт на посту и проморгает атаку русских. Если же просто сделаю внушение и пообещаю кары в будущем, то он не услышит ничего нового и благополучно пропустит всё мимо ушей.* * *
«В эти трудные часы наряду с моими мыслями, с вами мысли и всего немецкого народа. Вы должны удержать Сталинград, добытый такой кровью, любой ценой! Всё, что в моей власти, будет сделано, чтобы поддержать вас в вашей героической борьбе. Адольф Гитлер». Каким-то чудом радисту удалось ненадолго восстановить связь, и вот уже второй вечер мы слушали ободряющие речи нашего правительства. Мой взгляд зацепился за жирно намалёванную углём надпись на стене: «Бог покинул нас». Пожалуй, это звучало намного реалистичнее. — Ну? Все слышали? Фюрер верит в нас и рассчитывает, что мы не посрамим Великую Германию, — Файгль внимательно оглядел уставшие, измученные лица. По-моему, парней больше волновала доставленная сегодня почта. Многие только сейчас получили присланные из дома посылки и письма. Нам тоже перепало немного счастья — мама постаралась. — Господи, глазам не верю! Настоящий кофе, — Эрин улыбнулась, вдыхая аромат с таким наслаждением, словно это были духи. Шоколад, сигареты, домашняя колбаса, бисквиты, тёплые носки и перчатки. Я незаметно прижал к лицу свитер, связанный мамой. Пахло домом — выпечкой и лавандой, которую она хранила в шкафу. » …Каждый день я молю Бога, чтобы он возвратил мне вас живыми. Отец говорит, чтобы я не плакала, а гордилась сыновьями, но я не могу уснуть ночами, представляя, какая страшная опасность грозит вам. Я слышала в Союзе жуткие морозы… Не успокоюсь, пока не буду уверена, что ты здоров…» Мама, если бы ты знала, что самая страшная опасность не в том, что я могу заболеть. Я чувствую, что эта война понемногу выжигает мою душу. Моё сердце давно не разрывается от ужаса, когда я вижу, как падает сражённый пулей солдат рядом со мной или когда отдаю приказ расстрелять русских разведчиков, которым навскидку лет по тринадцать. Куда больше меня волнует, что заканчивается выданная мазь от обморожений или что мы будем есть завтра, учитывая, что паёк хлеба урезали до двухста грамм. Единственный страх, который остался, — что при очередном налёте может погибнуть Эрин или Вильгельм. — Какая сволочь спёрла мою бритву? — рявкнул Шнайдер. — Успокойся, ты и так красавчик, — хохотнул Каспер. — Да заткнитесь вы уже! — неожиданно взорвался Кребс. — Галдите так, что русские запросто пролезут, и никто не услышит. — Чего это с ним? — недоумённо переглянулись парни. Я отложил пару печений, пачку сигарет и плитку шоколада. Из наших Каспер единственный, кто уже полгода не получал писем. Его родители погибли при очередной бомбёжке. — Эй, Шварц, чего ты насупился? Или жёнушка написала плохие вести? — Да нет, дома всё хорошо. Только душу растравил. Меня ведь три недели назад сняли с поезда, а должен был отправиться в отпуск. — Я сам ждал почти год — и тоже развернули. — Ну и чего вы разнылись? — хмуро спросил Кребс, отхлебнув из фляжки. — Я был в отпуске осенью. Дома меня встретили как героя — жена готова была пылинки сдувать, сынок ни на шаг не отходил, а я всё думал, что мы с ней как чужие, что мне ближе любой из моих парней, чем она. Бабам ведь не расскажешь, что творится здесь. И такая то ли злость, то ли тоска брала, когда сидел такой весь герой, и никто из них понятия не имел, куда мне придётся через пару недель вернуться, и щебетали каждый о своём. Я почувствовал горечь от его слов — а ведь он прав. Раньше я думал, что главное — вырваться из этого ада, вернуться домой, и постепенно всё станет как прежде. Как можно было быть таким наивным? Даже если мы каким-то чудом вернёмся, мы вернёмся уже другими. Мать считает нас героями, но разве герои расстреливают детей? Или отбирают еду и тёплые вещи? Я отложил библию, которую мать положила в посылку, и горько усмехнулся. Мы с Вильгельмом нарушили практически все заповеди, которые священник вдалбливал нам в головы с детства. Я встретился взглядом с братом. Усталость, сосредоточенная настороженность — вот, пожалуй, всё, что я смог прочитать. Неужели его не раздирают сомнения? Он не чувствует безысходности, которая постепенно охватывает всех нас? Я взял запечатанную пачку сигарет и мотнул головой, отзывая его в сторону. Молча смотрел, как он, не торопясь, прикуривает, затем иронично спросил: — Ну что, кто возьмётся ей написать? — Видимо, как всегда я, — Вильгельм вздохнул и привычно протянул руку, взъерошив мне волосы. — Ты никогда не умел притворяться. — А ты? — вот странно, что отличало ложь от притворства, к которому он порой прибегал. — Если я не говорю в лоб правду, это не значит, что я притворяюсь. — Напомни мне, как называют искусное притворство? Дипломатией? — А что ты предлагаешь? Проститься в письме, так мол и так, мы завтра, скорее всего, погибнем? — разозлился Вильгельм. Я с вызовом посмотрел ему в глаза. — А может и надо хоть раз сказать правду? Написать, как эти мальчишки, что творится здесь, чтобы хоть кто-то узнал, что происходило на самом деле! — А что, по-твоему, происходит? — прищурился Вильгельм. — Мы выполняем свой долг. Вы привыкли, что год назад нам доставались лёгкие победы, но не бывает побед без поражений. Этот город очень важен для нас, и мы не можем подвести фюрера. — Сомневаюсь, что фюрер понимает, насколько сейчас серьёзно наше положение. — Фридхельм, ты не можешь поддаваться панике, как эти мальчишки. Ты офицер и наоборот должен их направлять. — Можно подумать, ты не понимаешь, что нас пригнали сюда на убой как пушечное мясо, — как он умудрялся быть настолько хладнокровным, находить силы, чтобы продолжать верить генералам и убеждённо вести парней в бой? — Мне страшно так же как тебе или любому другому, — он твёрдо встретил мой взгляд. — Но я понимаю, что должен сделать всё, что можно, для своей страны. Долг, Фридхельм, это называется верность и долг. Ну а для меня сейчас долг — защищать Эрин. Вильгельму не удалось добиться, чтобы её хотя бы временно отправили в госпиталь. Файгль заявил, что полевой хирург нуждался в помощниках. — Соберись и чтобы я больше от тебя такого не слышал. Считай это приказом. Ну да, всё правильно. Мы же по приказу наступали, по приказу стреляли, по приказу пухнем с голода, по приказу подыхаем и выберемся отсюда тоже только по приказу. Когда наши стратеги между собой договорятся. Вот только боюсь, что очень скоро будет поздно, если уже не поздно. — Часовые, заступайте в караул, — я поднялся, собираясь осмотреть позиции. Из-за морозов мы менялись чаще. Когда отметка на термометре опускалась ниже минус десяти, никто не выдерживал более четырёх часов. Не спасали ни бушлаты, ни шарфы, ни перчатки. Почти у каждого были обморожены руки или ноги. — Что это с ним? Я заметил, как Кребс отчитывал за что-то одного из новобранцев. Он, конечно, всегда был достаточно суровым, но раньше не позволял себе настолько выходить из себя. — Я слышал, ему написали, что его жена изменила с французским военнопленным, — тихо ответил Кох. Предательство всегда поджидало в самые неподходящие моменты. Быть преданным своей страной по мне намного хуже. В последнее время я всё чаще чувствовал злость. Нас приносили в жертву в угоду политике. Фюрера здесь нет и он не видел, как его солдаты тысячами погибали от пуль, обморожений, голода и болезней. И всё ради чего? Ради одного-единственного города? Вильгельм объяснял мне, как важен именно Сталинград, но я никогда не соглашусь, что — пусть и выгодная — позиция стоит таких жертв. Иногда нужно отступить, особенно когда видишь, что всё равно проиграешь. А отстоять этот город мы не сможем. Помимо человеческих потерь у нас чудовищная нехватка продовольствия и боеприпасов. Даже техника на таком морозе замерзала и ломалась. — Я поэтому и отказался, чтобы на ферме работал кто-то из пленных мужчин, — Кох вытащил пачку сигарет и, вытянув одну, протянул мне. — Марта, правда, взяла двух русских девушек, — он осёкся, заметив мой взгляд. — Что? С ними обращаются намного лучше чем в лагере. Я слышал, там они мрут как мухи от голода, а мои старики даже кое-что им платят. Я кивнул. Бесполезно объяснять, что неправильно считать людей другой национальности ниже и обращаться с ними как с рабами. Кох не поймёт. С его-то стороны он не делал ничего дурного, и он действительно не был жесток. Но это позор для нашей страны — погрязнуть в настолько безумных убеждениях. А что же будет, когда война закончится? Если мы всё-таки каким-то чудом победим? Вряд ли эта жестокость к «низшим» народам прекратится, и если идеи о чистоте родословной будут продвигаться дальше, сотням немцев грозит незавидная судьба. Я, собственно, никогда всерьёз не задумывался, насколько «чистая» в их понятии у меня кровь. Знаю только, что родители матери, вроде бы, чистокровные немцы, но если копать дальше? В любом случае Эрин нельзя будет оставаться в Германии.***
— Не понимаю, какой смысл отбивать эту фабрику? — проворчал Шнайдер. — Русские сейчас явно не будут ничего производить. — У нас приказ всё взорвать, уничтожить оборудование, — ответил Кребс. — За пять дней они так и не сдались. Если к ним придёт подкрепление, нам придётся туго. — Молчать! — Вильгельм услышал эту фразу и, окинув всех суровым взглядом, добавил: — Вы добровольно стали солдатами и помните, что в мирной жизни легко было стоять под знаменем, но очень трудно высоко нести его в войну. Вы должны быть верны этому знамени и с ним победить. Я понимал, что ему нужно как-то удержать солдат от паники и лишних мыслей, но как же это глупо сейчас звучало. Нет никакой победы, существовали только знамёна и люди, которые — в зависимости от исхода битвы — будут названы героями или безжалостными убийцами. А в конце уже не будет ни знамён, ни людей. Рано или поздно придёт время, когда все проклянут безумие этой войны, и ты, брат, поймёшь, какими пустыми были твои слова о знамени, с которым мы должны победить. — Поверьте, я прекрасно знаю, что вы испытываете. Мне, так же, как и вам, приходится выдерживать мороз, страх, приходится стрелять в противника. Ведь я офицер, а значит, от меня ожидают большего, чем от вас. Я хочу, чтобы моя рота мыслила и действовала, как один человек. Во время боя сомнений и пораженческих настроений я не потерплю. Ведь мы сражаемся не только за победу, но и за жизнь. Противник хочет стереть нас с лица земли, и ему плевать на наши идеалы. Все вокруг нас полно ненавистью. Нам остаётся только одно: противопоставить врагу свою сплочённость и мужество. Каждый обязан мыслить и действовать как все. Если нам это удастся, то, даже умирая, мы останемся победителями. Каспер, словно прочитав мои мысли, невесело усмехнулся. — Жизнь — чертовски гадкая штука. Ты можешь строить на неё свои планы — и вот сидишь в подвале, топишь чьей-то мебелью, тебе только двадцать шесть, и вроде голова на плечах. Ещё недавно радовался погонам и орал вместе со всеми «Хайль Гитлер!», а теперь вот два пути: либо сдохнуть, либо в Сибирь. Но самое скверное даже не это, а то, что понимаешь: всё это совершенно бессмысленно, вот от чего кровь в голову бросается. Я хотел стать механиком, отец собирался переехать в деревню, завести хозяйство. Из всего этого ничего не вышло. Родители погребены под развалинами их дома, а мы, как это ни тяжело звучит, с несколькими сотнями других солдат очень скоро будем похоронены в этом проклятом котле. К вечеру мы взяли фабрику. Вовремя подоспела артиллерия. Мы ворвались в здание — повсюду валялись трупы русских. Причём не только военных… В углу лежала какая-то женщина, прижимая к себе ребёнка. Их завалило упавшими трубами, кровь медленно стекала на грязный затоптанный пол. — Какого чёрта? — пробормотал Каспер. Кох склонился над девочкой, которая тихо всхлипывала. Её пришпилило к полу упавшей арматурой. — Это партизаны? — спросил кто-то из новобранцев. — Это обычные гражданские, — резко ответил я. — Тогда какого чёрта они оказались здесь? — Может быть потому что в городе везде творится тоже самое. Девочка хрипло застонала, когда Кох и Вальтер попытались осторожно вытянуть штырь из раны. Катарина молча подошла к ней. Оглушительный звук выстрела прозвучал словно взрыв. — Что ты творишь? — рявкнул Каспер. — Вы идиоты, если думаете, что она бы выжила, — невозмутимо ответила она. — Тем более у нас совершенно нет времени заниматься бесполезной хернёй. — Смотрите, кого мы поймали, — Бартель подтолкнул вперёд восьмилетнего мальчишку. Если у него найдут гранаты или бутылки с горючим, расстреляют на месте. Вроде бы правильно, но в сердце неприятно кольнуло — он ещё совсем ребенок. Потрёпанный ватник, потёки грязи на щеках, хмурый взгляд. Сколько я уже видел этих слишком рано повзрослевших детей. Ему бы сейчас прийти со школы, съесть горячий обед и бежать играть с приятелями, а вместо этого он, рискуя жизнью, бегает по улицам, где идут ожесточённые бои. — Нашли при нём что-нибудь? — спросил Вильгельм. — Нет. — Как ты здесь оказался? — я подошёл ближе. Мальчик насторожено вскинулся, но, услышав родную речь, немного успокоился. — Меня послали передать, что наши готовы прекратить стрельбу, чтобы забрать раненых и погибших. Вы согласны? — Это ловушка, — сказал Шнайдер. — Они хотят нас выманить и окончательно добить. Вильгельм подошёл к наблюдательному пункту. — Не думаю, там достаточно много их людей. Фридхельм, Вальтер, пойдёте со мной. — Я вас прикрою, — Катарина шагнула к окну, подбирая более удобную позицию. — Без моей команды никому не стрелять! — напомнил Вильгельм. Мальчишка быстро пробежал в сторону каких-то руин. Под такими же настороженными взглядами противников, мы стали быстро перетаскивать раненых. Услышав стрельбу, я едва успел упасть в снег и отползти в импровизированное укрытие из пустых баков из-под горючего. Дело осложнялось тем, что я не мог бросить раненого. — Помоги мне. Бартель подполз ближе. — Знаешь его? — он кивнул на незнакомое лицо. — Нет, но какая разница. Давай, потащили. Крики брата я услышал ещё на лестнице. — Я сказал, без моего приказа не стрелять! У нас было перемирие, так какого чёрта ты открыла огонь? Всё ясно. Катарина как всегда действовала исключительно из своих соображений. — Они собирались сделать тоже самое, просто я их опередила. — Ещё раз кто-нибудь посмеет нарушить мои приказы — не посмотрю на тяжёлое время и передам под трибунал. Вам понятно?***
— Быстрее! Старое здание, приспособленное под полевой госпиталь не выдержало бомбёжки. Виднелась лишь уцелевшая часть. Во дворе столпились раненые, которые ещё могли передвигаться. — Эрин? — из моего рта вырвался хриплый шёпот. Повсюду лежали тела, частично погребённые под грудами осыпавшейся штукатурки. В ручьях крови смешались плоть, кости и осколки кирпича. Я отшатнулся, едва не наступив на чью-то ладонь. — Боже! — вскрикнул позади меня Вальтер. — Зови сюда всех, кто может держать в руках лопату, — обернулся я. — Нужно вытащить их отсюда. Я едва узнал Рени. Её бушлат был в крови, встрёпанные волосы, совсем белые от штукатурки, на грязных щеках — дорожки от слёз. — Фридхельм! — бросилась она ко мне. — Я так испугался когда не увидел тебя с остальными, — прижать, заглядывая в родные глаза, почувствовать тепло её объятий — только это сейчас придавало мне сил держаться. — Нужно отправить раненых в нормальный госпиталь. Хотя бы самых тяжёлых. — Это невозможно, мы должны сейчас вернуться обратно. — Я сама отвезу их, раздобудь машину. — Нет, — твёрдо отрезал я. — Это слишком опасно. — Когда начался обстрел, Кох успел вытащить меня, и его зацепило упавшей балкой, — Эрин отстранилась. — Отвезти его в госпиталь — мой долг. — Ладно, — сдался я. — Пойдём, поищем машину. Прознав, что в госпиталь отправляется машина, раненые, словно обезумев бросились, пытаясь втиснуться как можно плотнее. — Лишь бы по дороге не попали под обстрел, — мрачно сказал Каспер, наблюдая за этим бедламом. Я заметил, что рукав его шинели пропитан кровью. — Поедешь с ней, — сказал я, открывая кабину. — Да там царапина, — беспечно отмахнулся он. — Если вы действительно попадёте в засаду, нужен кто-то, кто сможет отстреливаться, так что садись. Каспер — отличный стрелок, мне так будет спокойнее.***
— Держись, приятель. Мне с трудом удалось найти место — весь пол был заставлен наспех сколоченными носилками. Я почувствовал, как меня замутило от запаха крови и гноя. Десятки солдат лежали с оторванными руками, гноящимися ранами, торчащими из животов кишками, едва прикрытыми простынями. — Напиши моей матери, что я… — Вальтер зашёлся в приступе хриплого кашля. — Где доктор? — я перехватил мальчишку-санитара. — Он здесь один и не успевает справляться с таким количеством раненых, — пробормотал он. Я огляделся, надеясь найти хотя бы Эрин. Вальтера зацепило осколком снаряда. Ему нужна срочно на операцию, но в этом бедламе раненые могут пролежать без помощи не один час. До госпиталя сейчас не добраться, а этот военно-полевой не оснащён ни нормальным оборудованием, ни медперсоналом. — Где этот чёртов доктор? — я обернулся, услышав, как Шнайдер витиевато выругался. Бесцеремонно столкнув с носилок лежащего в беспамятстве солдата, он осторожно уложил на его место Катарину. — Дай я посмотрю, — Эрин отодвинула его. Узнав по окровавленному халату доктора, Шнайдер бросился за ним. — Быстрее! Сделайте что-нибудь, она умирает! — Они все здесь умрут, — безучастно пробормотал он. — Думай, что говоришь! — прошипел Шнайдер. — Говорю как есть, — резко ответил доктор. — Как я должен оперировать в этих условиях? Нет ни хлороформа, ни морфия — ничего! Даже бинтов и йода не хватает. — А меня это не ебёт! Ты сейчас же пойдёшь со мной и сделаешь всё, что от тебя зависит, — Шнайдер вцепился в отвороты его халата. — А ну убери руки, иначе живо пойдёшь под трибунал, — поморщился мужчина. — Шнайдер, — тихо окликнула Эрин. — Ей уже не помочь. Доктор высвободился и всё же подошёл к Вальтеру. Быстро осмотрел жуткую рану — у бедняги был разворочен живот — и покачал головой. Вальтер тихо бормотал: — Всё, о чём я молил Бога, это вернуться домой. Обнять маму и Эльзу… — Так всё и будет, — Эрин успокаивающе погладила его по руке. — Мне страшно, — он вцепился в её пальцы, словно утопающий ищущий спасения. — Посиди со мной… Я вышел на улицу. Шнайдер ожесточенно чиркал одну спичку за другой, пытаясь подкурить, но ледяной ветер тут же гасил огонь. Я молча протянул ему зажигалку. Не могу считать нас даже приятелями, но сейчас я чувствовал, как острая жалость теснила грудь. Они с Катариной не выставляли свои отношения. Парни втихаря посмеивались, что грозная фрау любому мужчине предпочла свою любимую винтовку, а Рени порой ехидно утверждала что Шнайдер способен любить только себя, но… Его ожесточённый взгляд и сжатые губы сейчас говорили куда больше, чем любые слёзы. — Чего уставился? — мрачно буркнул он. — Я не девочка, в утешении не нуждаюсь. Я молча взял лопату, которые валялись во внутреннем дворе здания — умерших не успевали хоронить. По грубо сколоченным крестам я сообразил, где находилось импровизированное кладбище. Тяжёлый снег поддавался с трудом. — Иди, я сам справлюсь, — пробормотал Шнайдер, остервенело работая лопатой. — Будешь до утра долбить мёрзлую землю, — хмыкнул я. — Как хочешь. Мы с трудом выкопали яму достаточной глубины, и я отошёл поискать брезент или мешковину. Погибших было столько, что, естественно, их хоронили не в гробах, а порой даже в безымянных могилах. Надеюсь, когда война закончится, мы сможем хотя бы частично забрать их останки в Германию. — Вот чем заканчиваются любовные истории на войне, — Шнайдер со злостью посмотрел на меня. — Все эти ваши сопливые обещания вечно быть вместе ничего не стоят здесь.* * *
Файгль положил трубку и какое-то время стоял, глядя остановившимся взглядом перед собой. — Звонил генерал Штауффенберг. Фельдмаршал Паулюс доложил, что на многих участках фронт разорван. Связь поддерживается только с частями шести дивизий. На северном и южном фронте отмечено разложение дисциплины. Единое управление войсками невозможно. Для спасения оставшихся в живых людей он просит дать разрешение на капитуляцию. — Что это значит? — недоверчиво спросил Вильгельм. — Генерал просит, чтобы мы не поддавались панике и продолжали удерживать свои позиции. — Ну да, называется денег нет, но вы держитесь, — со злой иронией хмыкнула Эрин. Вильгельм недовольно покосился на неё. — Неужели вы не видите, что это конец? Можете расстрелять меня за паникёрство, но подумайте сами. Румыны разбиты, итальянцы тоже нас кинули. У нас кончается всё: еда, боеприпасы. Да, мать его, даже йод и бинты. Русским скоро даже не потребуется особо напрягаться — всё сделают голод и мороз. — Что ты хочешь сказать? — резко повернулся к ней Файгль. — Не сегодня-завтра Паулюс подпишет капитуляцию, и у нас остаётся два пути: или сгинуть в плену, или бессмысленно сдохнуть, обороняя проигранные позиции. — Если я отдам приказ отступать, нас всех расстреляют за дезертирство, — устало вздохнул Файгль. — Так что, Эрин, боюсь нам предстоит сдохнуть в любом случае. — Да кто расстреляет? Сейчас на фронте полный бедлам, тем более я же не предлагаю бежать куда глаза глядят. Можно отступить куда-то в пригород и ждать указаний генерала. Сейчас Германии нужны живые солдаты, так что можно попробовать рискнуть. — Для этого нужно как-то выбраться из города, а наше положение сейчас, увы, больше всего напоминает осаду. Я сидел, пытаясь переварить то, что услышал. Эрин так уверенно говорила, что фельдмаршал сдастся. Разгром румынской армии уже не был секретом, но вот то, что итальянские союзники нарушили договорённости, я первый раз слышу. Не нужно быть военным тактиком, чтобы понять, что нас загнали в котёл, который станет могилой, но то что предлагает Эрин — это безумие. А с другой стороны, сколько мы сможем продержаться, учитывая, что провизии осталось максимум на пару дней, и то если расходовать очень экономно. — Опять этот мальчишка, — раздражённо прошипел Шнайдер, перезаряжая винтовку. — Не стреляй, он же совсем ребёнок, — вскинулась Эрин. — Дети должны сидеть дома, а не бродить по улицам, где идут бои. — Подожди, по-моему, у него для нас послание, — я заметил, что он сжимал в руке какую-то бумажку. — Ладно, чёрт с тобой, — Шнайдер отложил винтовку и кивнул Бартелю. — Прикрой меня. Вернулся он быстро, притащив мальчишку за шкирку как щенка. — Это для нас? — мальчик кивнул. — Что ж, посмотрим, — ультиматум был отпечатан и даже переведён на немецкий. — Дай взглянуть, — Вильгельм подошёл ближе.«Запутавшись в своих безумных планах, Гитлер требует взять Сталинград. Несколько миллионов немцев погибло, море крови пролито, а он продолжает требовать от вас невозможного. Вы уже месяц под Сталинградом и чего добились? Погибнут ещё десятки тысяч ваших товарищей, а Сталинград был и останется советским. Никогда русский народ не станет на колени перед захватчиком. Посмотрите, солдаты, сколько вас осталось в роте, в батальоне, в полку? Сдайтесь, пока не поздно. Всему личному составу сдавшихся войск мы сохраним военную форму, знаки различия и ордена, личные вещи, ценности, а высшему офицерскому составу и холодное оружие. При отклонении вами нашего предложения о капитуляции предупреждаем, что войска Красной Армии и Красного Воздушного флота будут вынуждены вести дело на уничтожение окружённых германских войск, а за их уничтожение вы будете нести ответственность».
— Выбрось эту мерзость, — поморщился Вильгельм. — Что ты с ним сделаешь? — спросила Эрин. — Ничего, — отмахнулся брат. — Дам подзатыльник и отправлю обратно. — Подожди, — Эрин присела на корточки, пристально глядя мальчику в глаза. — Как ты смог незаметно пробраться сюда? На улицах ведь неспокойно. — Тебе какое дело? — насупился он. — Лучше скажи, что мне передать своим. — Канализация, — довольно усмехнулась Эрин, потрогав влажное пятно на его ватнике. — Я уверена, мелкий преспокойно разгуливает именно по этим катакомбам. — Да какая нам разница, как он добрался сюда? — проворчал Шнайдер. — Система охватывает и весь город и по-любому ведёт в какой-нибудь овраг или балку, которые находятся за городом. — насмешливо прищурилась Рени. — Мне продолжать или сами догадаетесь? — Ты хочешь сказать… — недоверчиво протянул Бартель. — Да ну нахрен, — выругался Шнайдер. — Я не собираюсь плавать по уши в дерьме. — Ну, во-первых, скорее всего там нет дерьма, это ливневка для отвода дождевых вод, а во-вторых, идиот, чтобы спасти свою задницу, можно даже и в дерьмо нырнуть. — Допустим, мы могли бы рискнуть, — осторожно сказал Файгль. — Но как вы уговорите мелкого паршивца показать нам дорогу? Нам даже подкупить его нечем. Мы с Вильгельмом переглянулись, подумав об одном. Рени промолчала, понимая, что других вариантов уговорить мальчишку нет. — Ну и чего ты стоишь, Винтер? — Шнайдер с вызовом смотрел мне в глаза. — Из нас только вы с Эрин знаете русский. Или ты предпочитаешь, чтобы она пригрозила разнести пацану башку, если он откажется нас провести? Так я и знал, что мальчишке нельзя доверять! Вроде бы совсем ребёнок, но разве мало было примеров, как эти дети сражались против нас, проявляя мужество не меньшее чем полноценные бойцы. В лучшем случае он просто сбежал, чтобы вернуться к своим, а в худшем… — Разделимся на группы и проверим всё, — распорядился Файгль. — Здесь столько тоннелей, какой-то наверняка выведет нас отсюда. Нам нужно выбраться из этого города, иначе будет слишком поздно. Эрин права — не сегодня-завтра русские нас добьют. Нам не продержаться без боеприпасов и еды. Так что отступление однозначно лучше чем сдаться в плен. — Я пойду туда, — Вильгельм кивнул на тёмный провал, в котором слышалось слабое журчание воды. — А вы проверьте вот этот. Я с досадой подумал, что, чтобы проверить все эти лабиринты, уйдёт слишком много времени. Нужна карта. К тому же не хотелось оставлять Эрин на зелёных новобранцев, но выбора сейчас нет. — Жди нас здесь, — я отдал Эрин свой фонарик. — Стреляй в любого, кто попробует сюда сунуться. Она неуверенно кивнула. — Пообещай, что вернёшься за мной. Мы оба понимали, что, может, видим сейчас друг друга в последний раз, но отчего-то казалось, что именно это наивное обещание сохранит нас для новой встречи. — Я всегда возвращаюсь, так будет и на этот раз. В тоннеле было, как ни странно, намного теплее чем наверху, лишь противный запах сырости наполнял лёгкие. В тусклом свете фонаря он казался бесконечным, да ещё добавляло напряжения, что в любой момент из-за какого-нибудь угла на нас могли напасть русские. Услышав резкий шорох, Шнайдер без раздумий пальнул наугад в темноту. — Ну ты и придурок, — проворчал Бартель, освещая испуганную крысу, которая поспешила убраться подальше. — Ещё и промазал. — Можно подумать, ты бы стал её жрать, — огрызнулся Шнайдер. — А может, и стал бы. По-моему, будет не хуже, чем варево из дохлой вороны, которое нам досталось вчера. — Тише, — шикнул я. Мне показалось, кто-то стрелял позади нас. — Возвращаемся. — Но нам нужно найти выход из этих чёртовых катакомб, — вспылил Шнайдер. Я снова услышал щелчок, от которого внутри ледяной волной разливался страх. Там что-то случилось. Мальчишки могли проморгать появление русских. Я должен убедиться, что Эрин в порядке. — Продолжайте искать, — я повернул обратно. Выстрелы не прекращались, и моё сердце заныло от тревоги. Я пустился бежать, молясь, чтобы она осталась жива, а перед глазами словно в насмешку всплывала надпись со стены: «В Сталинграде Бога нет». — Рени? Руки предательски задрожали, когда я увидел в неровном свете безжизненные тела. Оба мальчишки мертвы, чуть дальше я заметил характерные для русских ватники. — Они появились словно ниоткуда, — всхлипнула Эрин. — Мне пришлось в него выстрелить… Я осторожно разжал её пальцы, забирая пистолет, и обнял. — Тш-ш, ты всё сделала правильно… — Я убила его, понимаешь? — её плечи тряслись от рыданий. — Они появились так внезапно, Карла застрелили сразу… — Ну всё, хватит, — я слегка встряхнул её. — Ты не могла поступить по-другому, иначе бы убили тебя. — Как же я ненавижу эту фразу, — коротко, зло рассмеялась она. — Под неё так легко подогнать любую мерзость. Но знаешь, Фридхельм, в том-то и дело, что у нас всегда был выбор. И у тебя, и у меня. Но мы оба предпочли идти более лёгким на тот момент путём. — Даже если и так, сейчас главное — выжить и выбраться отсюда. — Выбраться? Чтобы нас отправили в очередную мясорубку? — Сейчас рано что-либо загадывать, но я обещал тебе, что придумаю что-нибудь, — даже для того, чтобы дезертировать, нужно вырваться из этой могилы, в которой мы оказались. — Что здесь случилось? — я обернулся, увидев Вильгельма. Оценив картину, он тихо выругался. — Мы нашли выход, который ведёт в овраг. Забирай остальных и поторопитесь, а я пойду за гауптманом. В его отряде тоже не хватало пары человек — скорее всего всего эти выходы тщательно охранялись. Значит, нам придётся пробиваться с боем.* * *
Я старался не смотреть на лица новобранцев. Видел в них добродушную улыбку Коха и насмешливый взгляд Каспера. В их глазах больше не горел патриотизм, лишь плескались отчаяние и паника. Я должен бы испытывать сочувствие — мальчишки, вчерашние школьники. Когда-то я сам был таким же. Вот только мне кажется, я уже мало что могу чувствовать. Как по мне, лучше умереть, чем позволить, чтобы тебя использовали как пушечное мясо, в угоду политике. Если бы не Рени… Сердце сжалось от острой боли. Ей не место в этих развалинах. Кребс раздал чуть тёплое варево — подозреваю, что снова пришлось пустить в суп один из лошадиных трупов. — Это же просто невозможно есть, — растерянно пробормотал какой-то парень. — Заткнись и жри, — огрызнулся Шнайдер. — А нет — так давай сюда миску. — Я знаю, что это ужасно, но нам надо что-то есть. Пальцы Эрин чуть дрогнули, и она едва не выронила ложку. — Не могу, — она отставила миску. И долго она протянет на сухарях с суррогатным кофе? Будь мы в деревне, я бы забрал для неё даже последнюю курицу, но здесь раздобыть продукты невозможно. — Я поставил в караул Шнайдера и Кребса, так что можешь несколько часов поспать, — Вильгельм протянул мне портсигар — сигареты тоже приходилось экономить. — Как ты? — прошептал я, прижимая Эрин ближе. От одеяла, в которое мы кутались, разило нафталином и ещё чем-то мерзким, но на фронте быстро учишься не обращать внимание на подобное. — Паршиво, — пробормотала она. До сих пор переживала гибель Каспера. Меня кольнуло леденящим страхом. Я привык считать, что она сильная и держится несмотря ни на что, но ведь всему есть предел. За эти недели мы пережили настоящий ад, и сложно надеяться на лучшее. — Рени, я понимаю, что ты чувствуешь, но нельзя терять надежду, — я беспомощно смотрел в её глаза, в которых сейчас была безысходность. — Неужели ты не понимаешь, что происходит? — тихо, отчаянно зашептала она. — Мы теряем на этой войне себя. Нет никакой надежды. Всё вокруг уродливое, жестокое, страшное. И мы тоже стали такими — жестокими. — Рени… — Знаешь, что я чувствовала, пока мы добирались сюда? Когда видела горы замёрзших трупов? Что хочу бежать отсюда куда угодно и больше ничего. Не осталось ни веры, ни сочувствия, мы как животные, ведомые инстинктом выжить любой ценой. Я так устала лгать, устала приспосабливаться! Я не хочу больше так, не хочу… Я понимал, что она хочет сказать. Вчера, перед тем как похоронить убитых, мы не погнушались снять с них тёплые вещи. Если раньше я чувствовал ужас при виде искорёженных тел, то сейчас лишь облегчение от того, что не я лежу в этой мёрзлой земле. — Ты должна быть сильной ради меня, ради нас. Если сорвёшься — мы потеряем всё. Сейчас даже за такие разговоры могут отдать под трибунал. Пусть это звучит цинично, но главное — выжить, иначе всё, о чём мы мечтали, пойдёт прахом. — Я давно уже ни о чём не мечтаю, — её голос звучал надтреснуто, безжизненно. — Я будто шла по дороге, долгой, трудной, тернистой, а потом бац — и в стену упёрлась лбом! И не прошибёшь! И всё зря! И некуда идти, и назад уже никак, и вперёд просто некуда, потому что стена! И даже не стена, хуже. Болото какое-то зловонное… А я не хочу так больше, понимаешь? Не хочу в эту дрянь, гадость. Мне тоже страшно и я не хочу в это болото. Наверное, мы уже никогда не станем прежними. Когда убиваешь бездумно, словно животное, преследуя лишь одну цель — либо ты, либо тебя — это не забудется никогда, сколько бы ни прошло времени. Но я должен быть сильнее. Рени осталась здесь ради меня, и я до последнего буду оберегать её. — Но я не смогу без тебя, ты нужна мне, вместе мы справимся с чем угодно. Мне нужен твой свет, иначе я не смогу сохранить его в себе. — Я не знаю, остался ли он ещё во мне. Мы примкнули к остаткам армии Штауффенберга. Потеряв больше половины людей, морально разбитые. — Видела бы меня сейчас матушка, — проныл Бартель. Выглядел он действительно несуразно. Укутанный в какую-то мешковину, разваливающиеся сапоги подвязаны дерюгой… Впрочем, мы все выглядели примерно так же, нацепив на себя для тепла всё, что можно было найти в развалинах и чужих избах, с обветренными лицами, покрытыми болячками от обморожений руками. — Можно подумать, ты один такой красавчик, — фыркнул Шнайдер. — Наверняка я ещё и блох подцепил, — он сдвинул шапку, пытаясь почесаться. — Тише, — я заметил Файгля и Вильгельма, выходивших из штаба. Сейчас решится, кто мы — дезертиры или всё ещё нужные для Родины солдаты. — Парни, нам выделяют эту избу, — Вильгельм указал на небольшой домик. — А пожрать нам чего-нибудь дадут? — Баня есть? — Рени как всегда больше волновали вопросы гигиены. Вильгельм кивнул. — Отправляйтесь мыться, затем вам выдадут паёк. Это был словно рай. После всего попасть в жарко натопленную баню и наконец-то смыть с себя грязь этих недель. Мы торопливо стирали вещи в корытах, снова и снова намыливаясь и наслаждаясь ощущением чистоты. — Наконец-то я избавлюсь от этой бороды, — Шнайдер не изменял своим привычкам. — Ребята, живём! — Шварц с трудом втащил несколько больших коробок. — Ни хрена себе… — Шнайдер недоверчиво смотрел, как тот доставал настоящее богатство: банки с сардинами, ветчину, бисквиты, голландский сыр, плитки шоколада. — Даже есть чем промочить горло. Действительно роскошь. Вино, похоже, французское. — Откуда это у них? — спросил Бартель. — Мы, значит, последний месяц жрали всякую падаль вроде лошадей и ворон, а они тут жируют. — Прекрати, — я тоже был неприятно удивлён, как шикарно жили чиновники вермахта, но такие мысли среди солдат допускать нельзя. — Скорее всего, наладились линии снабжения. — Я говорил, фюрер о нас заботится, — с гордостью сказал один из мальчишек. — Ну и чем интересно это резать? — проворчал Шнайдер, пытаясь справиться с огромным куском бекона. — Мало того, что он мёрзлый, так ещё и ножи тупые. — Пойди, попроси у взрывников динамит. Я подошёл, чтобы забрать кое-что к ужину. Увидев банку с джемом, я тоже бросил её в рюкзак. Эрин порадуется сладостям. — Что значит, ты не голодна? — я встревоженно оглянулся. Рени укуталась чуть ли ни с головой в одеяло и равнодушно окинула взглядом наш ужин. — Съешь хоть немного. — Хорошо, — она нехотя подошла к столу. — Ты не больна? Что-то не нравится мне это всё. Жуёт без аппетита, бледная, вялая. — Я просто жутко намёрзлась за эти дни и устала, — она допила чай и медленно побрела обратно в кровать. Ну конечно я идиот. После такого, что мы пережили, любой бы чувствовал себя больным. Я нежно пригладил её влажные после купания волосы. — Отдыхай, теперь всё будет хорошо.***
— Меня беспокоит, что уже трое из наших слегли с непонятной хворью. Вильгельм тяжело вздохнул. — Может, простыли? Я покачал головой. Не обязательно быть медиком, чтобы понять, что это не простуда или банальное переохлаждение. — У них лихорадка и рвота. А ещё они жёлтые как лимоны. — Хочешь сказать, инфекция? — Скорее всего. — Я подумаю, как отправить их в госпиталь, — сейчас у нас почти нет техники, да и топливо на исходе. — А где Эрин? — я же помню, она с утра собиралась прийти в штаб. — Была где-то здесь. Я вышел на улицу, собираясь найти её и отчитать — нужно беречь себя и лишний раз не выходить на такой мороз. Впрочем, долго искать не пришлось. Эрин была во дворе. С ней явно было что-то не то. Стояла, привалившись к стене. Такое ощущение, что вот-вот упадёт в обморок. — Что с тобой? — мне показалось, что её кожа отливала нездоровой желтизной. — Я… я не знаю, — она тяжело опёрлась на мою руку. — Рени! — я едва успел подхватить обмякшее тело. Благо, наша квартира была практически рядом. Я осторожно положил её на кровать и размотал шерстяной платок. Да она же вся горела! — Что с ней, заболела? — обеспокоенно спросил Вильгельм. — Я же говорю, нужно ехать в госпиталь. — Я посмотрю, что можно сделать. Знаю я его. Осторожный, не желающий конфликтовать с начальством Вильгельм будет тянуть с отправкой ещё не один день. Я схватил его за рукав и притянув ближе, прорычал: — Ты сейчас же найдёшь мне машину, даже если для этого потребуется угнать её у самого генерала, ясно?