Костяные лилии

— Опасно спорить с человеком, у которого в руках ножницы, — с нарочитой суровостью сказал Хань. Он загнал Цаньле в ванную и объявил, что они будут стричься, потому что «уже сил нет смотреть на эти отросшие патлы». Чэнь поспорил бы (опять же, если бы мог): ему нравились волосы Цаньле, особенно когда он собирал их в крошечный хвостик на затылке. Но Хань был непреклонен и с коварным видом щёлкал ножницами. — Только не очень коротко, — жалобно попросил Цаньле. Он сидел в ванне в одних трусах и был похож на большого лохматого пса, извалявшегося в грязи и не понимающего, почему хозяин злится. — Чтобы ушей не было видно. Своих ушей Цаньле очень стеснялся. «Это как будто какие-то левые уши, — говорил он. — Словно просто в спешке приделали первые попавшиеся. А мне теперь жить с ними». Уши как уши, думал Чэнь, ну, немного лопоухие, похожие на эльфийские. Но Цаньле они совсем не портили — так Чэнь считал. Правда, убедить в этом Цаньле не удавалось даже Ханю. После стрижки Хань, довольный собой, ушёл в свою комнату, а Цаньле спрятался в мастерской, которая находилась в подвале. О подвале следовало сказать отдельно. Чэнь не смог бы объяснить, почему, но именно подвал казался ему самым таинственным местом в доме (не считая комнаты Исина, в которой он никогда не был). В подвал ходить никто не запрещал, но Чэню делать там было нечего. В подвале было три двери: одна вела в гараж, другая всегда была наглухо закрыта, и что за ней находилось, Чэнь не представлял. А третья была дверью мастерской Цаньле, где он делал украшения из кости. Заходить туда Чэнь почему-то стеснялся. В конце концов, хобби — это личное, ведь недаром же Цаньле никогда не занимался этим в своей комнате. Нужно было готовить обед. Чэнь в растерянности постоял на кухне: в доме не водилось ни спичек, ни даже зажигалок, а потому огонь можно было добыть единственным способом — пойти к Цаньле и попросить включить плиту. Чэнь долго мялся под дверью мастерской и наконец постучал. — Чэнь! — радостно отозвался Цаньле — ни Хань, ни Исин, видимо, не имели привычки стучать. — Заходи. Внутри клубился полумрак, и лишь над столом горела яркая белая-белая лампа. Почти всё свободное пространство было заставлено коробками разных размеров. Цаньле поднялся из-за стола, спустил маску под подбородок и улыбнулся. — Сейчас пыль немного осядет, — объяснил он. Над столом и впрямь клубилось маленькое прозрачное облачко. Волосы Цаньле были ещё влажные — чтобы они не мешались, он заправил их за уши. При виде Чэня он спохватился и взъерошил волосы так, чтобы они закрыли уши — Чэнь невольно рассмеялся и протянул Цаньле руку. «Помоги мне включить плиту, пожалуйста», — попросил он. — Да я сам всё сделаю! — запротестовал Цаньле. — Сейчас быстро здесь закончу и приду. «Я знаю, у меня не получится так же вкусно, как у тебя, — покачал головой Чэнь. — Но я и так ничего не делаю. Должен же я приносить хоть какую-то пользу». Цаньле неуловимо переменился в лице. — Ты никому ничего не должен, — вдруг серьёзно сказал он. «Ну, мне просто неловко, — растерялся Чэнь. — Все что-то делают, а я совершенно бесполезен во всём». — Исин ведь тоже ничего не делает, — возразил Цаньле. — Да и… Чэнь, пожалуйста, не нужно так о себе думать. «Как?» — Как о вещи. Ты человек, а значит, ты нужен и важен уже просто потому, что ты есть. Чэнь не знал, что на это ответить, но тут в мастерскую — естественно, без стука — вломился Хань и сунул Цаньле в руку какую-то бумажку, исписанную иероглифами — такими жуткими и корявыми, что Чэнь при всём желании не смог бы их прочитать. — Исин нашёл кого-то? — спросил Цаньле, махнув бумажкой. — Да. Вечером обсудим, — кивнул Хань. Он как-то странно смотрел на руку Чэня в ладони Цаньле, потом кинул на Цаньле рассерженный взгляд и вышел. Цаньле выглядел подавленным. Он отпустил руку Чэня и отложил бумажку на стол. — Пойдём, я включу тебе плиту, — тихо сказал он и повёл Чэня на кухню. Было много вещей, которые Чэнь до сих пор не мог понять. Например, почему Хань так злится, если Цаньле прикасается к Чэню. Чэнь понял бы, если бы это была ревность. Но и Цаньле, и сам Хань всегда говорили, что они друг другу как братья. К тому же Хань, переселившись к Исину после того, как Чэнь занял его комнату, ночами бывал очень… громким, так что с этим тоже всё было очевидно. Может, Хань полагал, что Чэню после всего случившегося должны быть неприятны прикосновения Цаньле, но, если так, Чэнь не понимал, почему Ханя это так волнует. Да ведь и Цаньле не делал ничего криминального — просто брал ладонь Чэня в свою, и то в основном затем, чтобы «поговорить». Что в этом плохого? Но ещё более непонятным было то, что Чэнь мысленно назвал «работой». Единственное, что он знал точно — весь май и июнь они не «работали», и это как-то было связанно с Исином. Как — тоже оставалось загадкой. Загадок было очень много, но Чэнь чувствовал, что никто не спешит их ему объяснять лишь потому, что его пытаются оградить от какой-то правды, которая ему не понравится. И всё бы хорошо — Чэнь сам согласен был жить в неведении — но невозможность нормально поговорить о «работе» Цаньле, Ханя и Исина очень напрягала: при Чэне они говорили о ней лишь общими словами и короткими фразами, а поздно вечером, когда думали, что Чэнь уже спит, собирались на кухне и обсуждали всё на китайском — языке, записывающемся иероглифами — чтобы Чэнь, даже услышав их разговор, не понял, о чём он. Не то чтобы Чэнь пытался их подслушивать — это, во-первых, его не касалось, а во-вторых, он всё равно не понимал ни слова — но такие разговоры всегда были недолгими и одинаковыми: сначала говорил Исин, потом начинали говорить Хань и Цаньле, и по их интонациям казалось, что они что-то уточняют. Но наверняка Чэнь не мог знать. Через несколько дней после таких разговоров Цаньле и Хань куда-то надолго уезжали — обычно уходили вечером и возвращались лишь под утро. В такие ночи Чэнь не спал: отчасти потому, что в душе неизменно поселялась неясная тревога — он ведь понимал, что Цаньле и Хань почти наверняка делают что-то опасное. Но куда больше Чэнь боялся спать один. Потому что тогда к нему снова приходило чудовище. Чэнь не знал, почему спустя почти месяц спокойствия он всё-таки начал видеть кошмары. Та ночь, когда Цаньле спас его от чудовища, была первой, но не последней. Потом Чэнь стал бояться спать — почти до самого утра боролся со сном, как мог: книгами, сериалами, кофе. Но после, когда он всё же засыпал, чудовище неизменно приходило к нему. Единственным, кто мог вырвать его из кошмара, был Цаньле. Чэню было очень стыдно перед Цаньле: мало того, что он проводит с Чэнем почти весь день, так ему ещё и среди ночи приходится с ним прыгать. Цаньле всячески уверял Чэня, что его это нисколько не напрягает, но Чэню было его жалко — он знал, что на самом деле Цаньле спит очень крепко и насильно проснуться для него — настоящий героизм. Однажды, полночи пролежав с раскрытыми глазами и изучив потолок вдоль и поперёк, Чэнь не выдержал и решился на отчаянный шаг. Переодевшись в домашнюю одежду, он босиком, чтобы не шуметь, прокрался в комнату Цаньле и сел на пол у его кровати. Это почему-то здорово смущало, хотя Чэнь и не делал ничего предосудительного. Замерев на полу и стараясь дышать очень-очень тихо, Чэнь смотрел на Цаньле — тот спал на спине, чуть повернув голову вбок, дышал почти неслышно, и в тусклом свете из окна его расслабленное лицо было таким красивым. Чэнь не знал, как в темноте смог разглядеть едва заметно пульсирующую жилку на его шее. Он долго гипнотизировал её взглядом и очнулся, лишь когда понял, что легко прикасается к ней, чувствуя мерное тиканье под пальцами. Это было странно и неправильно — вот так сидеть рядом с Цаньле, смотреть на него, не боясь быть замеченным, прикасаться к нему. Это рождало в груди волнение — необъяснимое, но очень приятное. Чэнь отнял руку от шеи Цаньле и лёг щекой на край кровати. Он обязательно подумает об этом позже, ведь это что-то очень важное — пожалуй, даже важнее всех прочих загадок. Чэнь стал делать так каждую ночь: дожидался, когда Цаньле уснёт, пробирался в его комнату и засыпал, сидя на полу у его кровати. Ему всегда удавалось проснуться раньше Цаньле и успеть уйти в свою комнату. Спать сидя было неловко, и наутро иногда болела шея, но это было неважно, потому что взамен на неудобство Чэнь получал спокойный сон. А потом Цаньле всё-таки узнал его тайну. Проснувшись, в сиреневом тумане рассветных сумерек Чэнь увидел комнату Цаньле, но выглядела она как-то… не так. И Чэнь понял, что лежит на кровати Цаньле. Но он совершенно точно помнил, что засыпал на полу! Скосив взгляд, Чэнь наконец увидел Цаньле, сидящего у него в ногах — тот был взъерошенный, в съехавшей с плеча майке, но уже проснувшийся. И на его ладонях танцевали золотые языки пламени. Это выглядело жутко, и вместе с тем — завораживающе и красиво. Цаньле вздрогнул и испуганно посмотрел на Чэня — и пламя на его руках погасло. — Привет, — улыбнулся Цаньле. Чэнь осторожно улыбнулся в ответ. — Это я положил тебя на кровать. На полу ведь холодно и неудобно, — сказал Цаньле и, помолчав, спросил: — Давно ты так делаешь? Горячий липкий стыд обжёг всё внутри, и Чэнь, задохнувшись им, уткнулся лицом в подушку, пряча краснеющие щёки. Надо же было так глупо попасться! — Эй, всё хорошо! — засмеялся Цаньле и положил ладонь ему на плечо. — Тебе просто нужно было сразу сказать мне, что ты боишься спать один. Чэнь зажмурился до цветных пятен перед глазами. Цаньле возится с ним, как с пятилетним ребёнком. А он, жалкий и слабый, и впрямь ничуть не лучше ребёнка. — Это из-за него, да? — голос Цаньле был тихий и очень серьёзный. — Он снова приходил к тебе? Чэнь? Чэнь, поговори со мной! Чэнь сел и потёр лицо руками. Потом замер, глядя перед собой — смотреть на Цаньле было неловко. — Чэнь, — позвал Цаньле и взял его за руку. «Да, это из-за него, — наконец ответил Чэнь. — Он не снится мне, только если ты рядом». На миг лицо Цаньле исказилось болью и злостью. — Почему сразу мне не сказал? — жёстко спросил он, и Чэнь невольно вздрогнул. «Ты и так делаешь для меня слишком много, — сказал Чэнь. — Мне стыдно, что я постоянно тебя обременяю. Я знаю, что не имею права жаловаться, ведь Исин сделал для меня невозможное и не попросил ничего взамен. Но, может, было бы и лучше, если бы я всё-таки умер тогда. Я как был бесполезным и слабым, так и остался. Вы так стараетесь для меня, а ты — больше всех. Но по-прежнему всё, что я могу — это бояться и быть зависимым от других. Прости меня, пожалуйста». Несколько бесконечно долгих секунд Цаньле смотрел на него, и в его глазах Чэнь видел бурю. А потом Цаньле уже оказался на полу, стоя перед Чэнем на коленях и до боли сжимая его руки в своих. — Никогда, — выдохнул он, — слышишь? — никогда не извиняйся за то, какой ты есть и тем более за то, что ты есть! Никогда и ни перед кем! Ты всю жизнь прожил с теми, кто в конце концов убедил тебя в твоей бесполезности и ненужности. Мои родители тоже пытались убедить меня, что моё место — в могиле, и если бы я оставался с ними дольше, я бы, наверное, поверил им. А ты всё-таки поверил тем выродкам, с которыми тебе приходилось жить. Но сейчас я очень прошу тебя поверить мне, а не им. Ты замечательный, Чэнь. Ты не слабый — ты очень добрый и мягкий, безответный. Ты не бесполезный — смысл жизни каждого из нас в том, чтобы просто жить, а значит, никто не может быть бесполезным. Чэнь растерянно смотрел на Цаньле, а тот вдруг смущённо улыбнулся и глянул на Чэня с беззащитной, отчаянной решимостью. — Ты нужен мне, Чэнь, — сказал он. Долго-долго смотрел Чэню в глаза и наконец опустил голову. Чэнь сидел неподвижно, словно оглушённый. В голове метались обрывки мыслей: про родителей Цаньле, про то, что Цаньле, оказывается, знает о Чэне всё… Но последние слова Цаньле — «Ты мне нужен, Чэнь» — звучали не стихающим громким эхом. Самые важные слова. Чэнь не знал, что нужно сказать или сделать. Он не мог решить, что же чувствует: он никогда и никому не был нужным, а теперь… Слышать такие слова от того, кто дорог тебе — это ли не настоящее счастье? Чэнь прикрыл глаза и легко сжал ладони Цаньле. «Спасибо тебе, Цаньле». Сиреневый рассвет сменился туманным пасмурным утром. Они с Цаньле снова устроились на кровати: Чэнь — на боку у окна, Цаньле лежал на спине ближе к краю, и Чэнь прижимался щекой к его плечу. Над ними летали огненные бабочки: большие и яркие, похожие на тропических, и совсем маленькие — как капустницы. — Я только недавно научился делать фигурки из огня, — тихо сказал Цаньле. — Раньше для меня была проблема даже просто удержать пламя на себе. Чэнь улыбнулся. Бабочки разлетелись по всей комнате. — Это Исин научил меня, что огонь может быть не только безумным криком ярости, — продолжил Цаньле. — Он сказал мне, что добро и зло — лишь секундные намерения, а потому даже тьма может быть доброй. Цаньле зашевелился, слегка повернул к Чэню голову и задумчиво посмотрел на него. Потом поднял раскрытую ладонь, и на внутренней её стороне забегало прозрачное жёлтое пламя. Это чудо было так близко, и Чэнь смотрел на него во все глаза. — Попробуй, дотронься, — с улыбкой сказал Цаньле. — Не бойся. Ты не обожжёшься. Огонь не причинит боли тому, кого я защищаю. Чэнь решался долго. Наконец, смущённо улыбаясь и глядя на Цаньле, легко коснулся кончиками пальцев его ладони — пламя заплясало и над его кожей, но это и впрямь было совсем не больно. Скорее слегка щекотно — словно по нему крошечными лапками ползла бабочка. А ладонь Цаньле была ледяная. — Наверное, именно поэтому я и не горю в пламени, — ответил Цаньле на удивлённый взгляд Чэня. — Огонь может танцевать лишь на льду. В то утро они уснули вместе, и Чэню снилось чёрное небо, усыпанное золотыми звёздами, которые превращались в бабочек и танцевали в темноте. С их крыльев осыпались огненные искры, и из этих искр рождались новые бабочки. И темнота, в которой они кружились, была доброй. Чэню странным образом «везло» слышать разговоры, для него не предназначенные. Он считал подслушивание делом мерзким и подлым, и вообще свято верил, что счастье в неведении. Но в один вечер, через несколько дней после того утра, когда Цаньле показывал ему огненных бабочек, Чэнь невольно стал свидетелем разговора Цаньле и Исина. И, наверное, было бы намного лучше, если бы они говорили на китайском и Чэнь не понял бы ни слова. Он не знал начала разговора — услышал только громкий голос Цаньле из комнаты Исина, когда из ванной шёл к себе. — Ты тогда тоже говорил, что не время. А когда будет это время? — прежде Чэнь не слышал, чтобы голос Цаньле звучал так зло и холодно — с Чэнем он так не разговаривал. — Когда будет, тогда будет, — голос Исина звучал спокойно и почти неслышно. — Сколько можно повторять? — Эта тварь снится Чэню каждую ночь! Не снится только, когда я рядом. Но вначале ведь такого не было! — Блок постепенно слабеет. И кое-кто постоянно разрушает его своей силой. Я же не зря сказал тебе держать свои способности в тайне от Чэня. — Хочешь сказать, я делаю только хуже? — Я прямо тебе это говорю. — И… как мне быть? — Сделай ему свою собственную защиту, пускай даже пока она будет материальная. — Ладно. Хорошо. А он? — Мне нужно повторить этот тысячу раз, чтобы ты меня услышал? Мы сделаем это, когда придёт время. — А если он прямо сейчас издевается над кем-то ещё? Мы ведь можем это прекратить — мы должны его найти и уничтожить! — Найдём и уничтожим. Когда придёт время. — Когда?! — Скоро. А до тех пор копи свою ярость и ненависть, чтобы потом хватило до конца. — Мне хватит. Хватит на то, чтобы убить его несколько раз, если бы была такая возможность. Чэнь не стал слушать дальше: прижав к груди полотенце, он промчался в свою комнату, не включая свет сел на кровать и замер. Сердце быстро-быстро колотилось где-то в горле. Лучше бы он ничего не слышал! Это была часть той правды, что невидимой паутиной окутывала всё вокруг. Чэнь боялся её рассматривать. Пусть лучше он будет слабым и наивным ребёнком, верящим в сказки. Но жизнь — не сказка. Жизнь — это ад. Он слишком надолго забыл эту простую истину, и вновь вспоминать её было больно. Чэнь не хотел понимать услышанные слова, но мысли всё равно скакали вокруг них. Он — это Чонин. И Цаньле собирается его убить. Это ведь не может быть правдой? Чтобы добрый, ласковый, нежный Цаньле — Цаньле, у которого самая светлая улыбка в мире и глаза бога, Цаньле, который по ночам показывает Чэню огненных бабочек, Цаньле, который читает мысли Чэня с полувзгляда и верит в него больше, чем он сам — и вправду мог убить кого-то?! Пускай даже его. Но это была правда, от которой не спрятаться, сколько ни старайся. Это был другой Цаньле, которого Чэнь не знал. «Я чудовище, Чэнь». Может, это тоже была правда, в которую Чэнь просто не хотел верить?! «Ты не знаешь меня, Чэнь». Он ведь и впрямь не знал! Чэнь уткнулся лицом в полотенце и беззвучно застонал. Почему? Почему его маленький хрупкий мир всегда рушится, едва обретя спокойствие? Господи, ну почему его угораздило услышать этот разговор?! Чэнь всё-таки нашёл в себе силы встать и пойти к Цаньле. Тот ещё не пришёл от Исина, и Чэнь, не дожидаясь его, лёг на кровать и повернулся лицом к окну. Внутри было холодно и как-то остро, звонко больно. Господи, пожалуйста, пусть завтра я проснусь, и ничего этого не будет, беззвучно молился Чэнь. — Ты уже здесь, — тихо рассмеялся Цаньле, пробираясь в комнату и милосердно не включая свет. Чэнь не повернулся на его голос, не посмотрел на него — лишь зажмурился и сжался плотнее. Почему же ему так больно от нежной улыбки, которую он слышит в голосе Цаньле? Он хотел спросить у Цаньле: «Это правда?» — про всё, что услышал сегодня. Хотел и боялся, потому что заранее знал ответ. Цаньле молчал и не пытался с ним заговорить — Чэнь чувствовал его растерянность, но сейчас он не смог бы… Не смог бы смотреть Цаньле в глаза и притворяться, что всё как раньше. Цаньле дышал тихо, и Чэню делалось дурно — от собственной боли и жалости к Цаньле. Цаньле ведь не понимает, почему Чэнь «молчит» и даже не смотрит на него. Чэнь вдруг подумал, что перед сном Цаньле всегда показывает ему огненных бабочек. А сегодня ночь чёрная, без единого живого огонька. От этого почему-то сделалось очень больно — хотя куда больнее? Чэнь проглотил комок слёз и тяжело вздохнул. Самое страшное, что в этом никто не виноват. Цаньле вдруг зашевелился — и на плечо Чэню легла горячая тяжёлая ладонь. — Спокойной ночи, Чэнь, — шёпотом сказал Цаньле. Господи, пожалуйста, пусть наутро всё снова будет хорошо. Чэню снился лес — густой и высокий, мокрый от монотонного серого дождя. Лес пах хвоей, а дождь — сырой землёй. Там было прохладно, но прохлада дарила спокойствие. Чэнь хотел бы оставаться в этом сне всегда. Наутро боль немного забылась и перестала быть острой, и Чэнь, проснувшись раньше Цаньле, рассматривал его расслабленное лицо и сам удивлялся своим вчерашним мыслям и слезам. Он в очередной раз напридумывал себе всяких глупостей и, страшно сказать, чуть не обвинил Цаньле в том, чего тот не совершал! Кто не скажет сгоряча слов об убийстве? Где-то в глубине души (очень глубоко, и Чэнь в этом ни за что бы не сознался) Чэнь… тоже хотел отомстить. И ему… нравилось, что он настолько дорог Цаньле, что тот готов даже… убить за него. Это были неправильные мысли, они сидели очень глубоко, но они были, и Чэнь решил, что не хочет думать об этом сейчас, когда ему снова так спокойно и почти хорошо. Он такой глупый! Услышал обрывки разговора, его не касающегося, напридумывал кучу всякой ерунды и сам же из-за этого расстроился. Ну не дурак ли? Он ведь ничего не знает наверняка, так зачем печалиться о том, чего нет? Чэнь беззвучно посмеялся над собственной глупостью, осторожно, чтобы не разбудить Цаньле, выбрался из кровати и на цыпочках вышел из комнаты. И тут же столкнулся с ошеломлённым Ханем. — Привет, — медленно пробормотал Хань. Чэнь улыбнулся ему и аккуратно прикрыл за собой дверь. Хань смотрел на него как-то странно: его взволнованный взгляд метался по лицу и телу Чэня, словно Хань боялся что-то на нём увидеть. — Извини, — спохватившись, улыбнулся Хань. — Я просто немного… растерялся. Чэнь покачал головой — «ничего страшного» — и скользнул в ванную. Открыл кран и посмотрел на своё заспанное, мятое, но счастливое лицо и в очередной раз обругал себя наивным дураком. И тут даже сквозь шум воды услышал громкий и злой голос Ханя. Выключил воду и испуганно прислушался. — Ты совсем ума лишился? — орал Хань. — Я тебе сколько раз говорил не прикасаться к нему? Чэнь услышал сонный голос Цаньле, но не смог разобрать слова. Неужели Хань вломился к нему в комнату? И… почему он такой злой? Из-за того, что Чэнь спал в комнате Цаньле? — Что значит «не ори»?! Ты по-другому, видимо, не понимаешь. Думаешь, я такой дурак и ничего не понял? Он выходит из твоей комнаты весь заспанный, тут и ежу понятно, что он был у тебя всю ночь! — Мы просто спали вместе! — Цаньле тоже заговорил громче. — Цаньле, пожалуйста, уж лучше ничего не говори! Ты хоть понимаешь, как это звучит? — Да что такого-то?! Мы просто лежим на одной кровати, где здесь преступление? Он не может спать один, потому что тогда ему снится этот выродок. Я дарю ему свои сны, чтобы ему не снились кошмары. Что в этом плохого? — В этом — ничего! Плохо то, что до тебя никак не доходит, что его нельзя трогать! — Если бы ему это не нравилось, он сказал бы мне! — Правда? А если он боится, что тогда ты разозлишься? — С чего мне злиться? Я же… Я же не такой, как он!!! — Ты это знаешь, я это знаю, а он… Цаньле, пойми: его насиловали — каждый день его муж и этот выродок трахали его, словно куклу. Ты хоть представляешь, какой это ад — жить в постоянном страхе, постоянной боли? Нет, не представляешь, и слава богу. А я знаю, что это такое — когда тебя бьют, ломают, и единственный выбор, который у тебя есть — боль от члена в заднице или боль от побоев и издевательств и плюс ещё члена в заднице. Выбор печальный. Два года, Цаньле! Два года мне потребовалось для того, чтобы снова научиться доверять кому-то. Два года — чтобы не вздрагивать от любых, даже случайных прикосновений. Это тяжело. И то, что ему после всего только снятся кошмары — счастье. — Но он — не ты, Хань! — Нет. Не я. Он сильнее меня. Если бы со мной сделали то же, что и с ним, я бы сошёл с ума, если бы остался жив. Но боль у нас была одинаковая. — Прости, Хань. Они стали говорить почти неслышно — Чэнь не разбирал ни слова. Прекрати слушать и включи уже воду, уговаривал он себя, но, словно закаменев, продолжал стоять у двери. — Ты можешь сколько угодно читать его мысли, — услышал он голос Ханя снова. — Но это ещё не значит, что ты понимаешь его. Это не значит, что ты видишь мир его глазами и чувствуешь то же, что и он. Его молчание — это ещё не согласие. — Но он сам мне сказал… — Потому что ты хотел услышать такой ответ. — Хань! Что-то громко хлопнуло — видимо, дверь. И наступила тишина, тяжёлая и звенящая. Чэнь вслушивался в неё долго, но её не разрушил ни один звук. Чэнь снова включил воду и присел на край ванны. Это было слишком даже для него — второй раз за неполные сутки слышать то, что для его ушей не предназначалось. Сердце билось тяжело и быстро, а в голове творился хаос. Цаньле дарит ему сны. Это почти так же невероятно, как огненные бабочки, танцующие над руками Цаньле, но Чэнь о чём-то таком догадывался. А Хань… Чэню вдруг сделалось холодно и тоскливо. Неужели с Ханем тоже случилось что-то такое же ужасное, как и с ним? Неужели, когда Хань говорил, что понимает его, он понимал его настолько? Чэнь, как дурак, ещё иногда и обижался на него. А Хань просто пытался его защитить — потому что знал, на себе знал, что это за боль и что это за страх. И злился потому, что помнил себя и боялся сам. Чэнь зажмурился, склонился над раковиной и поплескал в лицо прохладной воды. Это правда — Чэнь по-прежнему ничего не знал о них. А те крупицы знаний, что Чэню случайно удавалось собрать, показывали, что и их жизнь на самом деле — такой же ад. А сказку они создали специально для него. Чэнь спустился на первый этаж и обнаружил Цаньле на кухне — тот, стоя у плиты, варил кофе. Чэнь подумал, что ему нужно раздобыть листок и ручку и пойти к Ханю — ему казалось, что нет ничего страшного в том, чтобы признаться, что слышал их разговор. Объяснить Ханю, что у них с Цаньле и вправду всё хорошо, и Хань напрасно беспокоится. А ещё сказать спасибо — всё-таки Хань поддерживает его, пускай и по-своему. Но это — чуть позже. Чэнь неслышно подошёл к Цаньле и встал у него за спиной. Дождался, когда тот снимет турку с плиты и выключит огонь. И тогда осторожно, чтобы не напугать, обнял Цаньле и уткнулся лицом ему между лопаток. — Чэнь?.. — полушёпотом воскликнул Цаньле, и Чэнь крепче прижался к нему. Я приму, решил Чэнь. Я приму любую правду о вас, какой бы неприятной она ни оказалась. Я приму тебя любым, Цаньле. Даже если то, о чём я вчера думал, окажется правдой. Ты прав — я не знаю, какой ты на самом деле. Но я знаю наверняка — ты единственный, кому я доверяю безоговорочно. Хань боится напрасно — я точно знаю, что ты никогда не причинишь мне боль. Ты единственный, кому я нужен. Единственный, кто по-настоящему дорог мне. Исин тогда правильно сказал: «Ты должен быть с нами, всегда и безоговорочно — на нашей стороне, даже если мы неправы. Мы с тобой, если ты — с нами. Мы за тебя не просто умрём — мы за тебя убьём, но и ты должен убить за нас, если это потребуется». Теперь я начинаю понимать, что это значит. Я на твоей стороне, Цаньле — даже если ты неправ. — Чэнь, — радостно рассмеялся Цаньле. — Ты будешь кофе? Чэнь улыбнулся и потёрся лбом о его спину — «да, буду». И всё-таки всё было хорошо.