Костяные лилии

В выходные Хань объявил, что, поскольку теперь у них снова есть деньги, они поедут в город. Чэнь не понимал, в чём тут подвох (они ведь и так живут в городе, пускай и не в самом центре), но Цаньле и Хань были очень радостные и возбуждённые, словно намечался какой-то праздник, и Чэнь невольно заразился их приятным волнением. Перед поездкой, пока Хань носился по всему дому и перерывал горы стираных вещей в поисках «именно той футболки», Цаньле повёл Чэня в мастерскую. Смущённо улыбаясь, он надел Чэню на запястье чёрный браслет: нанизанные на эластичную леску ровные, круглые, чуть шершавые шарики, приятные на ощупь. Чэнь выдохнул и восхищённо посмотрел на Цаньле: «Спасибо». Цаньле взял ладони Чэня в свои, большие и тёплые. — Помнишь, я дарил тебе котика? — спросил он. Чэнь улыбнулся, высвободил одну руку и достал котика из кармана джинсов. «Я всегда ношу его с собой». — Это хорошо, — кивнул Цаньле. — Он что-то вроде амулета. Но браслет сильнее. С ним, когда меня нет рядом, ты можешь не бояться спать один: тебе просто ничего не будет сниться. Совсем некстати вспомнился разговор Цаньле с Исином. «Сделай ему свою собственную защиту». Нет, не надо сейчас вспоминать об этом, ведь сегодня такой красивый день и всё так хорошо! Чэнь тряхнул головой и снова улыбнулся Цаньле: «Спасибо». За всё время, что Чэнь жил с Цаньле, Ханем и Исином, это был первый раз, когда он наконец выбрался дальше запущенного сада вокруг их дома. Выходить из дома, конечно же, никто не запрещал, но Чэнь и сам не стремился на улицу. Зачем? Куда ему идти и что там делать одному? Он вместе с Исином всегда оставался дома (почему Исин тоже никуда не ходит, Чэнь не знал), но сегодня Хань сказал, что это верх глупости — в такую хорошую погоду и при наличии денег никуда не пойти. Чэнь не стал с ним спорить, хотя его, по правде сказать, устраивал и сад: предоставленный сам себе, сад густо зарос сорняками, а вишнёвые и розовые кусты всем своим видом показывали, что в таких условиях просто не могут плодоносить и цвести. Зато яблоня не боялась джунглей, окружавших её, и со дня на день уже можно было начать собирать крошечные красно-жёлтые яблоки. В прошлой жизни Чэнь как-то видел, как из таких же яблочек варили варенье — он сам не пробовал (да и кто бы ему дал?), но почему-то ему казалось, что варенье должно быть очень вкусное. В десять утра они уже были позавтракавшие, собранные и готовые ехать. Хань великодушно уступил Чэню переднее сидение рядом с Цаньле. Можно было по пальцам сосчитать, сколько раз Чэнь вообще ездил в машинах, но чтобы кто-то позволил ему сесть спереди — так это точно впервые. Цаньле помог ему пристегнуться. В зеркале заднего вида Чэнь видел, как на пассажирских местах развалился Хань. Машина была огромная, вся квадратно-блестящая, на высоких колёсах, словно от здоровенного грузовика. Стёкла были затонированы, и Чэнь не удивился бы, если бы машина оказалась ещё и бронированная. Зачем Цаньле и Ханю нужна была такая почти военная техника, оставалось лишь гадать. Наверное, у Чэня было то самое глупо-счастливое выражение лица, потому что Цаньле постоянно косился на него и довольно улыбался. А Чэнь и впрямь был счастлив: он жадно смотрел по сторонам, разглядывал пролетающие мимо улицы, а сердце в груди сладко замирало от непередаваемого ощущения свободы. Наверное, если бы мог, Чэнь не сдержался бы и закричал от радости, звонкой и яркой. — Самое главное, что мы должны сегодня сделать — купить ягоду и грибы, — сообщил Хань. — Но я точно знаю, что Ли привезёт грибы только после обеда, так что пойдём к нему позже и сразу посмотрим ягоду на рынке. А пока можно сходить в Цирк. Чэнь недоумённо глянул на Цаньле. — Это улица так называется, — объяснил Цаньле. — Её, в принципе, можно назвать торговой, но там ещё полно всяких ресторанов, кафе, торговых центров и прочих интересных мест. Там ещё есть арт-зона, но она далеко от рынка, а, раз Хань зовёт нас на рынок, то лучше сначала погулять недалеко от него, сходить за грибами и ягодой, а потом уже ехать в арт-зону. — Да нахрен арт-зону! — запротестовал Хань. — Там толпы придурков с камерами, готовые фотать всё подряд, и дебильные парочки, и неизвестно, кто из них хуже. В арт-зону, если ехать, то ночью: там подсветка шикарная и народу поменьше. Чэнь невольно улыбнулся и снова стал смотреть в окно. С Цаньле и Ханем он согласен был идти хоть куда. Цирк показался Чэню огромным — улица тянулась яркой пёстрой лентой и казалась бесконечной. Здесь уже вовсю кипела жизнь — голоса, музыка, запахи еды. «Сегодня у Цаньле будет выходной! — крикнул Хань. — Мы будем питаться всякой вредной, но вкусной едой здесь». «А Исин?» — смеялся Цаньле. «Исин сам не захотел с нами ехать!» — ответил Хань. Они купили крупные, ярко-алые клубники, нанизанные на длинные палочки и политые сахарным сиропом, и умяли их, не отходя от ларька. Чэнь чувствовал себя счастливым ребёнком, которого внезапно привели на праздник: над ними в чистом синем небе сияло солнце, вокруг всё было блестящее, нарядное и шумное, но главное — он был с Цаньле и Ханем. И важнее этого не было ничего. Хань повёл их в торговый центр и заявил, что Чэню нужна новая одежда: уже три месяца Чэнь, за неимением собственной, ходил исключительно в одежде Ханя. Это немного смущало, хотя Хань охотно делился с ним абсолютно всем, потому что у них был один размер. Больше часа они провели в торговых залах и примерочных, и под конец Чэнь с непривычки устал настолько, что был согласен на всё. Из торгового центра они вышли с тремя огромными пакетами, и Хань заставил Цаньле вернуться и оставить всё в машине. Пока они его ждали, Хань купил миндальное мороженное (Цаньле они пока не покупали — оно очень быстро таяло). «Слушай, — начал Хань и хитро глянул на Чэня, — а ты не хочешь подстричься или покраситься? Или всё вместе?» Чэнь даже растерялся от неожиданности. Раньше ему ни за что бы не разрешили красить волосы! А стрижка… Наверное, Хань прав — он изрядно оброс за три месяца, и с этим надо было что-то делать. Когда Цаньле вернулся, Хань, всучив ему его мороженное, заявил: «Теперь мы идём к Бэкхёну!» Цаньле удивлённо вскинул брови и потрепал Ханя по волосам. «Ты же недавно у него был. Корни, вроде, ещё не отросли», — сказал он. «Не я иду, а Чэнь», — объяснил Хань. «Ты хочешь?» — читалось во взгляде Цаньле. «Хочу», — кивнул Чэнь. Бэкхён оказался стройным невысоким омегой с незапоминающимся, длинным, тонким лицом и невозможно красивыми руками. Пока Чэнь с Ханем выбирали стрижку и цвет, Бэкхён о чём-то негромко говорил с Цаньле. Но смотрел он на Цаньле как-то… иначе, как не смотрел никто другой. Так Хань смотрел на Исина. Чэнь не знал, почему ему не хочется это видеть. Цаньле поймал его взгляд, улыбнулся так, как улыбался только ему, словно говоря: «Всё хорошо». И Чэнь поверил ему — сразу и безоговорочно. Через полтора часа, когда Бэкхён наконец закончил работу, Чэнь не узнал себя в зеркале. Его чёрные волосы стали… пшеничными, но не такими яркими, как у Ханя, и не золотыми, как у Цаньле. Бэкхён почти ничего не изменил в его причёске, просто сделал короче и аккуратнее, убрав отросшие пряди у основания шеи. «Нравится?» — спросил он. Чэнь кивнул. Взгляд Бэкхёна был чуточку снисходительный, но Чэнь решил на это не обижаться, ведь Бэкхён по-настоящему старался и сделал его красивым. «Вау!» — крикнул Хань, когда Бэкхён вернул им Чэня. Цаньле смотрел на Чэня с нескрываемым восхищением, и это было дороже любых слов. «Вы все теперь похожи, как братья — тощие, улыбчивые и в той или иной степени рыжие», — усмехнулся Бэкхён. Выйдя из парикмахерской, они разделились: Хань забрал у Цаньле ключи от машины и сказал, что пойдёт к какому-то Ли за грибами, а потом ещё кое-куда, и позже они где-нибудь встретятся. Цаньле отдал ему ключи без разговоров, и почему-то Чэню казалось, что только он не знает, что имелось в виду под «кое-куда». Они с Цаньле остались вдвоём. Чэнь старательно гнал от себя глупую и невесть откуда взявшуюся мысль о том, что это похоже на свидание, но мысль упорно преследовала его. Впервые за весь день они шли молча: Чэнь не знал, что сказать, даже если бы мог говорить, а Цаньле, всё утро болтавшего без умолку, словно подменили. Странная неловкость, которая исчезла между ними уже давно, сейчас вернулась вновь. Наконец Цаньле осторожно взял Чэня за руку и, кротко улыбаясь, сказал: — Ты очень красивый, Чэнь. Ну, то есть, ты всегда был красивый, а сейчас… — он замолчал и неловко рассмеялся, и Чэнь снова почувствовал себя привычно и уверенно. «Спасибо, — улыбнулся Чэнь. — А кто этот Бэкхён? Мне показалось, он тебя знает давно». — Да, — кивнул Цаньле. — Но он, вообще-то, друг Ханя. «Он влюблён в тебя», — непонятно зачем выдал Чэнь и сам поразился своей бестактности. — Да, наверное, — как-то неохотно улыбнулся Цаньле. «А ты в него?» — ляпнул Чэнь прежде, чем подумал и успел себя одёрнуть. В конце концов, это не его дело и он… боялся услышать ответ, который ему не понравится. — Нет! — воскликнул Цаньле и удивлённо глянул на Чэня. — Почему ты так решил? Для меня он просто друг Ханя. И всё. И Чэнь снова поверил ему — легко и сразу. — Давай пойдём в кафе, — вдруг предложил Цаньле. Никто и никогда не водил Чэня в кафе, и Чэнь слабо представлял, как там всё устроено и как нужно себя вести. Цаньле объяснил, что кафе — не ресторан, а потому ничего особенного в этом нет, но Чэнь был с ним не согласен: как это ничего особенного? Уже одно то, что Чэнь оказался в таком интересном и непривычном месте, приятно волновало. Но куда важнее было то, что его привёл сюда именно Цаньле. Они устроились на большой тенистой террасе на втором этаже за столиком, что стоял у поручней, украшенных цветами. Когда они сделали заказ, Цаньле вдруг подорвался из-за стола. «Подожди меня, ладно? — затараторил он. — Я сейчас вернусь, честное слово! Я мигом!» Оставшись один, Чэнь невольно напрягся: он не знал, что ему делать и как себя вести, если ему принесут заказ или кто-то что-то спросит у него. Время тянулось медленно, и Чэнь, чтобы занять себя, стал смотреть на город, теребя в пальцах подаренный утром браслет. И всё-таки ему сейчас было хорошо и почти спокойно. Почти — потому что полностью могло быть только с Цаньле. Чэнь как-то не сразу осознал, что цветы — полевые, бледные, нежные — которые ему протягивал запыхавшийся и смущённый Цаньле — для него. Несколько секунд глупо смотрел на букет и, наконец, взял в руки. Долго рассматривал мелкие голубые ромашки и безымянные белые цветы, и пытался поверить, что… Цаньле. Подарил. Ему. Цветы. Чуть не заплакал от радости и острого сожаления, что не может говорить. Осторожно положил букет на стол и, сам от себя такого не ожидая, подошёл к Цаньле, крепко обнял и спрятал лицо на груди. Он не хотел сейчас плакать, потому что слёзы — это грусть, а он сейчас счастлив, как, кажется, никогда в жизни не был. Но слёзы всё равно жгли глаза, и Чэнь ничего не мог с собой поделать. — Чэнь, — тихо засмеялся Цаньле, и Чэнь думал, что готов хоть целую вечность вот так стоять, прижавшись к Цаньле и слушая вибрации голоса в его груди. Позже, когда им принесли заказ и даже заботливо поставили на стол вазу из белого непрозрачного стекла, им позвонил Хань. Цаньле долго слушал его, один раз закатил глаза и после как-то недовольно отнекивался. «Хань сейчас поедет за ягодой, — сказал он. — А потом приедет к нам». Впервые Чэнь не хотел, чтобы Хань приходил к ним. Мысль была неправильная и эгоистичная, и Чэнь стал смотреть на букет — цветы были нежные и чистые и, глядя на них, невозможно было думать о чём-то плохом или недостойном. Хань приехал к ним поздно — день уже незаметно начинал угасать, и солнечный свет, золотивший небо, становился всё более ярким и каким-то больным, усталым. «Смотрите, какое богатство я нашёл!» — похвастался Хань и выложил на стол маленький мешочек с крыжовником. «И это весь твой улов?» — опешил Цаньле. «Ты меня недооцениваешь, — покачал головой Хань, с отрешённой улыбкой глядя то на букет, то на Чэня. — У нас не то что весь багажник — почти всё заднее сидение забито покупками. И тебя, кстати, ждут грибы». Они с Цаньле долго обсуждали, как лучше приготовить грибы: посолить или просто перемыть и постепенно жарить свежими. Сошлись на том, что поделят и меньшую часть засолят, а остальное можно жарить. Чэнь слушал их вполуха, смотрел на пылающий над городом оранжевый закат и вспоминал огненных бабочек. Ему не хотелось отсюда уходить. Здесь, в этом солнечном дне, в этом красивом месте он… был счастлив. Если бы можно было, он с радостью прожил бы весь этот день снова. Когда они шли к машине, Чэнь прижимал к груди букет и, украдкой глядя на Цаньле, чувствовал, что вот-вот расплачется снова, но при Хане не хотелось показывать свою слабость, и он прятал лицо за цветами. Они приехали поздно, когда уже совсем стемнело — почти два часа простояли в пробке и успели съесть ещё один пакетик крыжовника. Исин уважительно покивал на огромные пакеты с ягодами и грибами, мимоходом сказал Чэню, что он красивый, а потом Хань увёл его в комнату — есть малину с сахаром. Чэнь отнёс букет в их с Цаньле комнату, устроил в большой хрустальной вазе и вернулся на кухню, где Цаньле жарил грибы с луком и картошкой. Он всё ещё был опьянён счастьем, и происходящее казалось сном настолько хорошим и добрым, что просыпаться совсем не хотелось. Позже, уже глубокой ночью, Цаньле пытался сделать огненные цветы, но они плохо держали форму и рассыпались искристыми фейерверками, и тогда вместо них по комнате снова закружили бабочки. Засыпая, Чэнь видел их на обратной стороне век и чувствовал на плече тёплую ладонь Цаньле. Он был счастлив. Браслет, подаренный Цаньле, и впрямь дарил пустые чёрные сны. В те ночи, когда Цаньле с Ханем уходили на «работу», Чэнь всё так же ложился в комнате Цаньле, но уже не боялся спать один. Иногда ему удавалось почувствовать, что Цаньле вернулся — темнота под опущенными веками расцветала красками и ощущениями, превращаясь в настоящий сон. Но однажды из темноты Чэнь вернулся в пасмурное дождливое утро и в постели… он был один. Хань и Цаньле уехали с вечера, и Чэнь знал, что под утро они вернутся — так всегда было прежде. Но не сегодня. Чэнь растерянно побродил по пустому сонному дому, осмелился заглянуть к Исину, но тот ещё крепко спал, завернувшись в одеяло почти с головой. На кухне было тихо и ничем не пахло, и это казалось таким непривычным и неправильным, что Чэню сделалось холодно и тревожно и, захватив початую пачку печенья, он последовал примеру Исина и тоже соорудил одеяльную берлогу на кровати Цаньле. Но сон не шёл, и Чэнь смотрел на серую, чуть прохладную сырость за раскрытым окном. К обеду, когда небо немного посветлело и дождь перестал стучать по железному оконному карнизу, Чэнь услышал слабый, но противный голос тянущей, смутной тревоги. Такого ведь никогда не было, чтобы Цаньле и Хань задерживались надолго! Может, что-то случилось?.. От таких мыслей стало ещё тоскливее, и Чэнь поспешил выбраться из постели. На кухне он обнаружил Исина, с угрюмым видом изучающего содержимое холодильника. «Привет, — сказал ему Исин. — Тоже непривычно, что с утра не кормят?» Исин выглядел заспанным и очень спокойным, и Чэнь решил, что, раз Исин не волнуется, ему тоже пока не стоит. Вместе они заново осмотрели холодильник, и Исин честно сказал: «Я не умею готовить, вообще. Так что если хочешь чего-то горячего, то лучше готовить тебе. Я бы не отказался от яичницы или омлета, но, опять же, не настаиваю». Чэнь вспомнил, что без Цаньле плиту они всё равно включить не смогут, показал на конфорки Исину и развёл руками — как? Исин вздохнул, пробормотал что-то про то, что он давно уже говорил обзавестись спичками, подошёл к плите, включил газ и провёл длинной, красивой ладонью над конфоркой — и к его руке поднялся слабый синеватый огонь. Чэнь смотрел на него несколько секунд, а потом полез за яйцами в холодильник. Он не удивился, нисколько — если Исин умеет оживлять людей и копаться в их памяти, как в конструкторе, то разжечь плиту для него, наверное — сущий пустяк. «Ты не удивлён», — констатировал Исин. Чэнь пожал плечами — он как-то начал привыкать к чудесам в своей жизни. Весь день прошёл в ожидании. Исин снова скрылся в своей комнате, а Чэнь исходил весь дом в попытках хоть чем-то себя отвлечь. Почему Цаньле и Ханя нет так долго? И время тянется так медленно — он ведь давно смотрел на часы, но, оказывается, прошло всего пятнадцать минут. Вдруг с ними что-то случилось? Чэнь гнал от себя такие мысли, но они лезли всё настойчивее. Почему Исин не волнуется? Или он звонил им и знает, почему они задерживаются? Тогда почему он не говорит об этом Чэню? Неужели не знает, что Чэнь места себе не находит? Или не считает нужным ему говорить? Чэнь даже не мог позвонить им сам — и потому, что всё равно не смог бы говорить, и потому, что своего мобильного у него до сих пор не было: прежде в нём не было необходимости. Вечером, когда синие туманные сумерки затопили дом, они с Исином снова встретились на кухне, и Исин снова выглядел голодным, но ничуть не встревоженным. «Я включу тебе плиту», — сказал он. Чэню было не до еды, но всё же он принялся тушить курицу с овощами. Все мысли были об одном, и пару раз Чэнь обжёгся кипящим маслом. Такая тишина в доме… Неправильная тишина. — Не так волшебно, как у Цаньле, конечно, но вполне съедобно, — прокомментировал Исин результат полуторачасовых стараний Чэня. Чэню кусок в горло не лез, и слова Исина он пропустил мимо ушей. По большому счёту, Исин был прав. — Они живы, здоровы и скоро приедут, — вдруг сказал Исин. — Так понимаю, у тебя поэтому такое мрачное лицо? Что их до сих пор нет? Чэнь кивнул. Он не чувствовал облегчения — почему-то казалось, что Исин сказал это просто так. — Мне нет нужды даже смотреть тебе в глаза и брать за руку, как делает Цаньле, — сказал Исин и откинулся на спинку стула. — Я читаю твои мысли на расстоянии, так что спрятаться не получится, извини. И нет, я не соврал тебе — они действительно скоро приедут, может, через полчаса. Чэнь несколько секунд смотрел на него, а потом опустил голову — он снова не был удивлён. «Почему не говорил этого раньше? Если знал», — спросил он, неохотно ковыряясь в тарелке: смотреть на остывшую курицу было противно. — Хотел посмотреть, насколько сильно ты переживаешь за него, — ответил Исин. — Он ведь тебе нравится — Цаньле. Хотя «нравится» здесь не совсем подходящее слово, сам понимаешь. Чэнь вздрогнул и уставился на Исина. Разве это честно — вот так лезть в его мысли и выцарапывать именно те, что болят сильнее всего? — Цаньле, — протянул Исин и прикрыл глаза. — Солнечный мальчик с широкой улыбкой и глазами бога. Мальчик, на чьих ладонях танцует огонь. Мальчик, который стесняется к тебе прикасаться, а по ночам дарит сны, похожие на сказки. Так ведь ты думаешь? Впрочем, это тоже правда. Мы вообще состоим из множества правд, а слово «истина» трудно применить к человеку, потому что это что-то статичное и однозначное. А человек — неоднозначен. Ты ведь уже думал об этом — что Цаньле может быть ещё кем-то, кого ты совсем не знаешь. Ты стараешься гнать от себя такие мысли, но ты умный и прекрасно понимаешь, что однажды тебе придётся узнать обо всём. Ты тогда сам сделал выбор — быть с нами. Ты решил, что сможешь принять нас любыми, даже если правда тебе не понравится. Мы не святые, Чэнь, даже близко. Мы — чудовища. Но чудовища бывают разные. Если тебе повезёт и ты найдёшь своё, оно не только умрёт за тебя — оно убьёт за тебя. Ты ведь тогда слышал наш с Цаньле разговор, и тебя напугало намерение Цаньле убить его. Но это правда — Цаньле убьёт его. За тебя, ради тебя. Убьёт его тем способом, каким ты захочешь. Ты и сам хочешь этого — в глубине души. Можешь отворачиваться, я всё и так знаю. Это нормально — хотеть смерти тому, от чьих рук ты умер в ужасе и боли. Тебе даже ничего не придётся делать самому — Цаньле всё сделает за тебя. Вот тебе ещё одна правда: Цаньле — чудовище. Он наверняка говорил тебе об этом, но ты не придал этому значения. Он расскажет тебе — всё, что ты захочешь узнать — если ты его попросишь. Он тебе никогда не откажет, ни в чём. Он — твоё чудовище. Чэню очень хотелось, чтобы Исин замолчал. Исин собирался рассказать ему всё — или почти всё — о чём он хотел узнать, но боялся. Боялся, что эта правда разрушит его новый мир, в котором не было места жестокости и ненависти, а были только доброта и забота. — Одни рождаются чудовищами, другие — становятся. Ты это знаешь и сам. В отличие от него, Цаньле стал чудовищем, точнее, его сделали чудовищем. Он родился таким — не горящий в огне, умеющий читать мысли и создавать новые сны. На самом деле это был дар, но родители Цаньле убедили его, что это — проклятие, и он им поверил. Так же как ты своим — что ты всего лишь ненужная вещь. Видишь, всё зависит от угла зрения. Бог — это и есть чудовище, если смотреть на него по-другому. А Цаньле… Он научился делать бабочек специально для тебя. Ты вообще делаешь его лучше и сдержаннее — он быстро и хорошо учится, потому что с тобой у него нет права на ошибку. Но он не всегда был таким. Я мог бы рассказать тебе о его тяжёлом детстве с родителями, которые боялись его и не любили, но ты прекрасно всё это знаешь и на своей шкуре. Огонь — это злость, а злость — сила, которую трудно превзойти. Знаешь, как Цаньле узнал, что не горит в огне? Его отец отвёз его в заброшенный дом за городом, связал и поджёг вместе с домом. Он, глупый, не знал, что его сын пойдёт по пепелищу целый и невредимый. Дом горел долго — сгорел весь, а Цаньле ждал, когда сможет из него выбраться. Он не горел потому, что от огня снаружи его защищал его собственный огонь. Это был всплеск — если захочешь, я потом расскажу, что это. Цаньле не мог погаснуть. Страх и злость не отпускали его, и огонь, получая всё новую подпитку, не гас. Таким я его и нашёл — полумёртвым, чёрным от копоти, среди выжженного леса. Это выглядело жутко. Я убил его — потому что это был единственный способ погасить пламя. А потом оживил. Я спросил у него, хочет ли он отомстить, но он удивил меня, ответив отказом. Так что ты не напрасно веришь в то, что он хороший и добрый — он такой и есть. Это я научил его обращаться с огнём так, чтобы не горело всё вокруг — мы дважды переезжали потому, что в попытках совладать со своей силой он сжигал места, где мы жили. Но читать мысли и делать сны он умел хорошо уже тогда — потому что делал это столько, сколько себя помнил. И да, он может читать твои мысли, даже не глядя на тебя. Но не читает — потому что считает это нечестным по отношению к тебе. С тобой он очень хочет быть честным и хорошим. И поэтому дал тебе блок от самого себя. Ты ведь даже сейчас держишь того котика в кармане. Ну вот, теперь ты знаешь, зачем он. Прежде, чем ты сделаешь выводы из моих слов, а потом из того, что расскажет тебе Цаньле, запомни и прими одну правду, которая важнее всех прочих: Цаньле сделает для тебя всё. Ты можешь считать его кем угодно, но ты для него — бог. Чэнь сидел неподвижно, зажмурившись и обхватив голову руками. Мысли путались, метались и никак не желали подчиняться Чэню. Исин не сказал ему почти ничего нового, но… знать правду и принимать её — не одно и то же. — Они приехали, — вдруг сказал Исин, хотя Чэнь не слышал ни звука. На ватных ногах Чэнь поплёлся за Исином в прихожую и зачем-то вместе с ним спустился в подвал. Он хотел забыть, хотя бы на время, всё то, что сказал Исин. Он должен был чувствовать радость, что Цаньле и Хань наконец вернулись, но не мог. За дверью гаража уже слышались голоса Цаньле и Ханя, но Исин открывал другую дверь — ту, о комнате за которой Чэнь ничего не знал. — Заходи, — с какой-то странной полуулыбкой сказал Исин, и Чэнь, как в тумане, вошёл внутрь. Помещение с низким потолком и яркой лампой было выложено белым кафелем и напоминало операционную. Вдоль стен стояли железные шкафы с непрозрачными дверцами, у самой дальней стены таился низкий и длинный шкаф, похожий на стиральную машину с вертикальной загрузкой, только очень вытянутую. А в центре комнаты стоял высокий железный стол с вделанными в пол ножками. Под столом в полу темнела сетка водостока. Но больше Чэнь ничего не успел рассмотреть. Потому что Цаньле и Хань, сопя и ругаясь, внесли в комнату длинный, чёрный и явно тяжёлый мешок. Кинули его на стол и выдохнули. Не смотри, жалобно попросил себя Чэнь, но не мог отвести взгляда. Чёрный мешок был поразительно похож на мешок для трупов: полагающийся замок во всю длину был на месте. Чэнь смотрел на тускло поблёскивающий чёрный бегунок и слышал, как шумно, словно морскими волнами, стучит сердце в ушах. — Почему так долго? — раздался голос Исина. — Мы прождали его вчерашний вечер и сегодня весь день, — ответил ему Хань — звонким и нежным голосом. — Надо было слушаться тебя и вчера ехать раньше. Мы всё себе отморозили за ночь. — Лохи, — констатировал Исин. — Шевелитесь, у нас мало времени. Кожа ждать не будет. Сейчас снимем только её, а остальное оставим на утро. — А нельзя просто уничтожить? — спросил Хань. — Или у заказчика особые пожелания? — Заказчик желает указательный палец с правой руки со снятой с подушечки кожей, — ответил Исин. — Остальное разделаем и завтра увезём в приют на супы собакам. Приют, собаки, палец, заказчик, кожа… Мысли превратились в бушующий хаос, и Чэнь, прижавшись спиной к холодному боку шкафа, не мог с ними совладать. Он видел всё словно сквозь яркий туман, и чёткость больно резала глаза. Он отказывался осознавать услышанное и увиденное. Цаньле и Хань привезли домой труп. Это они убили этого человека, а теперь собираются… разделать. Это что — по правде?.. Его оглушила тишина — внезапная и звонкая. — Почему он здесь?! — услышал он страшный голос Цаньле. — Исин, какого хрена?! Зачем? Мы же договаривались! — это, кажется, Хань. — Он всё равно узнал бы об этом, — Исин. — Уже пора. — Исин, ты придурок… — Если у вас есть время болтать, то болтайте, занимаясь делом. Чэнь не поручился бы, что то, что он видел и слышал, происходило на самом деле. Кажется, Цаньле — Чэнь не видел его лица — куда-то выскочил из «операционной». Кажется, Хань и Исин надевали какие-то тёмно-зелёные одежды, похожие на костюмы химзащиты, и ругались на китайском. Он ничего больше не видел, не слышал и не знал, как добрёл на подгибающихся ногах до тёмной, освещённой только отсветами из кухни гостиной. Осел на диван и закаменел, с замиранием вслушиваясь в звонкую тишину вокруг. Он словно попал в эпицентр торнадо, и надежды выбраться не осталось. Это ведь не может быть правдой! Это просто кошмар, от которого нужно поскорее очнуться! Так почему он не просыпается? Почему всё продолжается и кажется таким реальным?.. Вот же на нём чёрный браслет… И сердце стучит так загнанно и быстро… Сквозь шум крови в ушах Чэнь расслышал приближающиеся шаги. С трудом повернул голову и посмотрел на Цаньле, замершего в нескольких шагах от него. Ещё никогда прежде Чэнь не видел в его глазах такой бури. — Я всё объясню, — тихим, отчаянным голосом сказал Цаньле. — Я обещаю, Чэнь. Я всё объясню тебе завтра утром. Чэнь кивнул и, оставшись в тишине, долго смотрел перед собой, ничего не видя. Потом лёг на бок, обхватив себя за плечи руками и подтянув колени к животу. Зажмурился и наконец услышал в голове беззвучный крик. Это была правда. Он нашёл своё чудовище.