Костяные лилии

Не знаю, почему в тот вечер мы решили, что сунуться на заброшенную стройку — хорошая идея. «Кто-то уже был здесь до нас», — сказал Хань, закидывая на плечо ошипованную биту — на всякий случай. Он был прав: следы от протекторов шин на влажной земле и впрямь были свежие. «Кого-то вывозили «поговорить», — хихикнул Хань. Мы тогда и представить не могли, насколько же он был прав. Мы не стали разделяться: Хань шёл чуть впереди, помахивая битой — она разрезала воздух с тихим свистом — я плёлся за ним, утопая в бетонной крошке. На втором этаже Хань замер, вскинул голову и повёл носом. «Кровью пахнет, — тихо сказал он, морщась. — И альфой. Надо делать ноги — от греха подальше». Но мы не «сделали ноги» — мы пошли искать источник запаха. И нашли. У него было целое только лицо — худое, скуластое, красивое. Он лежал в луже ещё свежей крови, и всё его тело — неестественно вывернутые руки, переломанные ноги с торчащими костями, разорванный живот — тоже было красное, и не ясно было, где заканчиваются обрывки одежды, а где начинается разодранная плоть. Хань не кричал, но у него было страшное лицо. Меня тошнило — ужасом, яростью и слезами. Мы с Ханем видели и не такое — сами разделывали трупы почти раз в неделю. Но одно дело — потрошить трупы, и совсем другое — уродовать ещё живого человека. «Его убили почти перед нашим приходом, — полушёпотом сказал Хань. — Ужас какой! Да на нём живого места нет! Только лицо не тронули. Кто же с ним так?» «Чудовище», — ответил я. Страшнее людей нет никого — я знал это всегда, но к проявлениям их извращённой жестокости невозможно привыкнуть. Хань присел рядом с ним, стараясь не попасть носками кроссовок в лужу крови, отложил биту и приложил пальцы к его шее. Слушал долго, прикрыв глаза, и наконец покачал головой. Я не знаю, как почувствовал, что он всё ещё жив. Я просто вдруг услышал стук его сердца — совсем слабый, усталый, едва различимый. «Он ещё жив», — сказал я Ханю. Сглотнул комок слёз и тошноты и, присев на корточки, осторожно взял его на руки. Он был совсем лёгкий и какой-то мягкий, как тряпичная кукла. «А если у него сломан позвоночник? — воскликнул Хань. — Ты же добьёшь его!» Сломан, почти наверняка. У него, наверное, сломано всё. «Иди заводи машину», — сказал я Ханю. «Не боишься, что он умрёт у тебя на руках?» — тихо спросил Хань. Я не знал, чего в тот момент я боялся или не боялся. «Мы должны попытаться», — ответил я. Наверное, мы были очень везучими. Как мы тогда гнали! Хань и без того водит неважно, а тут мы почти всё время неслись на ста, а иногда, на развязках и магистралях — на ста двадцати. Наверное, это была судьба — что мы смогли довезти его живым и сами не попали в аварию. Мне тогда казалось, что время умерло — я сидел с ним на заднем сидении, весь насквозь мокрый от его крови, осторожно прижимал его к себе, хрупкого и лёгкого, и беззвучно шептал, как молитву: «Пожалуйста, пожалуйста». Я не знаю, кого я тогда просил — бога я знал в лицо и мог поспорить на что угодно, что он уже знает о том, что мы едем к нему с «подарком». Я просил лишь о том, чтобы он выжил. Я смотрел на него — на длинные ресницы, на острые скулы, на впалые щёки, на спёкшиеся в крови чёрные волосы — и давился слезами, жалостью и злостью. Я пообещал — себе и ему — что найду чудовище, сотворившее с ним эти ужасы, и оно умрёт с криком. Исин не спрашивал нас, кто, что и какого чёрта. «На стол», — коротко скомандовал он, и я потащил его в подвал, в «морг», и положил на железный стол, на котором мы обычно разделываем трупы. «Будь готов к тому, что у меня может не получиться», — предупредил меня Исин. Он сразу понял, что это важно именно мне, а не Ханю. Он ушёл в «морг» и закрыл за собой дверь, а я остался один в тёмном подвальном коридоре, весь перемазанный в его крови, и только тогда почувствовал, что наконец плачу по-настоящему. Машину мы с Ханем отмывали до поздней ночи. Мы истратили на неё литры колы и литры воды. Как хорошо, что наш дом стоит далеко от остальных и у любопытных соседей нет возможности подсмотреть, чего это мы намываем машину в час ночи. После машины отмывали меня: Хань замочил мою одежду в коле, а сам с матами загнал меня в ванную и принялся надраивать, как маленького ребёнка. У меня не было сил сопротивляться ему или смеяться. К утру, когда мы наконец закончили «генеральную уборку», выяснилось, что мои футболку и джинсы частично разъело колой, и Хань предложил их выбросить. В таком виде выбрасывать их было опасно, и я сложил их в ванне и поджёг — закрыв дверь, чтобы гарь не ползла в дом, я сидел на краю ванны и смотрел, как оранжевые отсветы пламени пляшут по стенам и потолку. У меня перед глазами стояло его лицо. Кто и за что сделал с ним такое? Я пытался не думать об этом, но всё равно представлял: как его скручивают, бьют, ломают. И насилуют. Я понял, что снова плачу. Смыл чёрную копоть из ванны и поплескал в лицо холодной водой. Хань разорался, что теперь от меня воняет гарью и заставил мыться заново и проветривать весь второй этаж. В девять утра, когда он наконец притих и уснул на диване в гостиной, я спустился в подвал и долго стоял под дверью, не решаясь войти. Я боялся снова смотреть на него. Боялся, что Исин не смог. Исин просидел с ним двое суток — за это время я успел миллион раз распрощаться с надеждой и вновь её обрести. Первый раз, когда мы с Ханем под вечер заглянули в «морг», Исин, прямой и словно спящий, сидел на стуле рядом со столом. На него я смотреть боялся — краем глаза увидел только, что кровь на нём высохла и стала тёмно-бурого цвета. Я спускался к ним на следующее утро — он не изменился, а Исин… постарел: кожа стала тонкой, серой и морщинистой, глаза и щёки впали, и сам он весь как-то сгорбился и словно стал меньше ростом. Я смотрел на него с восхищением и жалостью — богом быть трудно. В густых вечерних сумерках мы с Ханем пришли в «морг» в третий раз: Исин был похож на высохший труп, а он… Он был целым и живым. Исин смотрел на меня бесцветными глазами, и я слышал в голове его голос: «Я буду спать три-четыре дня и не знаю, сколько потом мне понадобится времени, чтобы восстановиться полностью. А он, скорее всего, будет спать долго — неделю, не меньше. Я поставил блок: забрал его старое имя и, насколько смог, забрал чувства у его воспоминаний. Он будет помнить, что с ним сделали, но эта память не будет болеть. Не должна. Я не скажу вам его старого имени, чтобы вы случайно не проговорились. Когда вернусь, дам ему новое. А теперь неси меня в спальню и оставь уже в покое». Мы с Ханем отмывали его до поздней ночи. «Надо размочить», — сказал Хань, оглядывая задеревеневшие от крови остатки одежды на нём: засохшая кровь неохотно смывалась с кожи. Лохмотья срезанной одежды мы сложили в железный таз — позже я сжёг их. Он оказался совсем хрупким и безбожно худым: острые ключицы, впалый живот, рёбра можно сосчитать без труда. Но он был живым и здоровым — мы не нашли на теле ни единого синяка, ни даже шрама — а всё остальное поправимо. Пока Хань перестилал постель в своей комнате, я сидел с ним на руках в кресле в гостиной и рассматривал его настоящего — у него и вправду было очень красивое, яркое и необычное лицо. Я смотрел на него и с удивлением понимал, что не хочу отводить взгляд. Исин проснулся через три дня, но говорить с нами соизволил только на пятый. Он рассказал о нём всё: про мужа, который обращался с ним, словно с вещью, про брата мужа, который шантажировал его и насиловал почти каждую ночь. И про то, что изувечил его именно брат. После его рассказа Хань ушёл в ванную и надолго там закрылся — я знал, что он плакал, потому что его боль была похожей на его. От Исина мне нужно было узнать ещё две вещи — как зовут брата и как он выглядит. Но Исин смотрел на меня с насмешкой и на все мои мольбы отвечал однозначно — не время. «А когда?» — злился я. «Когда надо будет, я скажу», — уклончиво отвечал Исин. Мне не нужен был пространный ответ, я хотел сейчас — хоть сию секунду, несмотря даже на поздний час — найти чудовище и показать ему, что ад существует именно для таких, как он. Он спал больше недели. Я приходил к нему каждый день, подолгу сидел с ним, пытаясь рассмотреть его сны, но в них была только пустота. Я смотрел на него и представлял, каким он может быть. Именно в тот день, когда он очнулся, мы с Ханем как назло уехали выполнять заказ и, вернувшись утром с тяжелющим трупом в чёрном мешке, обнаружили на кухне Исина, который попивал чай с весьма самодовольным видом. Закинув труп в холодильник в «морге», мы помчались к Исину и узнали, что он очнулся и Исин назвал его Чэнем. И что Чэнь не может говорить. Я боялся идти к Чэню — сам не знаю почему. Я отдраил всю гостиную и принялся за обед — делал что угодно, лишь бы найти повод не ходить к нему. Я не знал, что сказать ему и как смотреть на него, зная, что с ним случилось. Что с ним сделали. «Ты ведь так хотел его спасти, — сказал Хань. — Так ждал момента, когда он очнётся. И что теперь?» И я всё-таки пошёл к Чэню — как дурак мялся под дверью и вслушивался в радостный голос Ханя. Отругал себя и наконец вошёл. Ты вздрогнул — я видел, как ты сжался и придвинулся ближе к Ханю. Я ждал этого — я понимал, что теперь в любом альфе ты будешь видеть угрозу. Но в твоих глазах не было страха. Ты смотрел на меня с тихой, непередаваемой нежностью и прозрачной, едва ощутимой грустью, похожей на закат, и под твоим взглядом мне отчего-то сделалось стыдно, словно я был на исповеди и ты знал обо всех моих грехах. Позже я узнал, что так ты смотришь только на меня. Я боялся сделать тебе больно — неосторожно коснуться тебя, сказать что-то не то. Я прятался от тебя, как дурак, и делать это было бы легче, если бы меня не тянуло к тебе, словно магнитом. Я понимал, что мои чувства, которым я боялся давать имя даже в мыслях — неправильные — и сейчас только причинят тебе боль, но ничего не мог с собой поделать. А ты смотрел на меня глазами святого и совсем меня не боялся. И я постепенно смелел. Ты подпускал меня всё ближе, и однажды я поймал себя на том, что смотрю на тебя открыто и забываю одёрнуть себя, если прикасаюсь к тебе. Но ты снова не боялся и, кажется, готов был безоговорочно поверить во всё, что я тебе скажу. Ты… начинал доверять мне. Я хотел защитить тебя — от всего, и даже от самого себя. Котика я сделал за одну ночь. Я подарил его тебе, чтобы усилить защиту Исина, которая уже была на тебе, но ещё и дать свою — от себя же. Это ведь нечестно — что я запросто могу пробраться в твои мысли, а ты даже ничего не можешь мне сказать. И котик спрятал тебя от меня. Но, как и у любого творения чудовища, у такой защиты была обратная сторона. Котик работал на славу — и я не мог разглядеть его лица в твоих кошмарах, как ни старался. Почему он стал тебе сниться спустя месяц, я не знал. Я чувствовал, когда он приходит к тебе, вырывался из собственного сна и мчался к тебе. Ты снова стал бояться темноты, и я ненавидел себя за собственное бессилие. Я защищал тебя, как умел, но самого главного, что должен был, в чём поклялся тебе и себе — убить его — сделать не мог. Мы спали вместе. Хань прав — это звучит ужасно, но на деле мы с тобой просто спали в одной кровати, без всяких подтекстов и двойных смыслов. Ты доверял мне, доверял настолько, что сам стал приходить ко мне. Ты был гордый — поначалу спал на полу и уходил с рассветом, и твоё присутствие казалось мне частью сна. Но потом я узнал, что так ты прячешься от него. Я сделал бы что угодно, лишь бы защитить тебя от него, но единственное, что мог — дарить тебе свои сны. Меня восхищало в тебе умение радоваться всему, даже самым простым и незначительным вещам. А мои сны ты принимал, словно подарки. Вообще у тебя странное отношение к подаркам — я не знаю человека, который бы радовался им так же сильно, как ты. Я восхищался тобой, потому что человеческая жестокость и ненависть не сломили тебя и, несмотря ни на что — даже на те ужасы, которые с тобой творили — ты остался добрым. Так могут только святые, и теперь я знаю, что ты — один из них. Ты, наверное, и впрямь святой. Потому что твоя близость — даже ночами, когда ты прижимался ко мне во сне и тепло дышал в шею — ни разу не вызвала во мне неправильных, пошлых мыслей или грязного желания. Я не понимал: каким же уродом и извергом нужно быть, чтобы прикасаться к тебе — такому нежному, хрупкому, безответному — грубо и больно? Как можно было так жестоко издеваться над тобой? Ты похож на нежный цветок, и любить тебя нужно так же — осторожно и нежно, целуя легко и касаясь лишь кончиками пальцев. Но тебя не любили — тобой пользовались, и мне плакать хотелось от ненависти к уродам, которые смели так с тобой обращаться. Хань злился, и я его понимал: у него с тобой была одинаковая боль — им тоже пользовались, как куклой. Но ненависть к своим мучителям почему-то не сделала его сильнее. Я понимаю, почему он тогда рассвирепел, узнав, что мы с тобой спим в одной кровати. Он боялся — до сих пор — чужих прикосновений и боли, которую они могут причинить. Он злился на меня не потому, что своей неосторожностью я мог сделать тебе больно, а потому, что в нём самом всё ещё жил страх. Пожалуй, единственным, кто из всех нас не боялся боли, был ты. Ты словно стал моей тенью — тихий и кроткий, ты всегда был рядом со мной, и я привык к этому слишком быстро. Я уже не мог представить, что однажды ты можешь исчезнуть из моей жизни. Я отпустил бы тебя, если бы ты захотел уйти. Я смирился бы с твоим выбором и похоронил бы свои чувства к тебе глубоко в сердце. Но я соврал бы, сказав, что мне не больно. Я не знаю, что ты чувствовал ко мне. Ты, наверное, и сам ещё не знал или старался об этом не думать, но я не мог винить тебя за это. Я был счастлив — потому что тебе со мной было хорошо. Я был рад тому, что у нас есть, и не мог, не имел права просить тебя о чём-то большем. Ты любил смотреть на огненных бабочек — я видел это по твоим глазам. Ты мог смотреть на них часами, а потом незаметно засыпал, прижимаясь виском к моему плечу. Это стало своеобразным ритуалом перед сном, и потому в ту единственную ночь, когда ты «молчал» и не смотрел на меня, я готов был разрыдаться от непонимания и тревоги. Когда и как я успел тебя обидеть? Что я сделал такого страшного, что ты даже отказался от огненных бабочек? Я чувствовал твою боль и тоску, но не мог найти их причины. Именно в ту ночь я как-то остро осознал, что я по-прежнему лишь чудовище, и неизвестно, сколько ещё я смогу скрывать от тебя правду о себе и о нашей жизни. Может, ты узнал о нас что-то, что тебе не понравилось и что ты ещё не готов принять? Я решил, что обязательно поговорю с тобой об этом, но наутро — даже после воплей Ханя, которые ты наверняка слышал — всё снова было хорошо. И я… не решился говорить с тобой о правде. Счастье в неведении. А я просто хотел, чтобы ты был счастлив. Ты невероятный. Я тысячу раз говорил тебе это в мыслях, но ни разу не решился сказать вслух. В тот жаркий июльский день, когда мы ездили в Цирк, ты словно стал немного другим. Ты для меня всегда был красивым, но когда я увидел, как тебя преобразил Бэкхён, я невольно поверил его словам про то, что теперь мы похожи, как братья. В тот день ты и впрямь стал ещё ближе к нам, и особенно — ко мне. Я видел, как ты смотрел на нас с Бэкхёном, и мне… нравилось недовольство в твоих глазах. Ты не боялся спрашивать меня о том, что для тебя важно, и верил мне сразу и безоговорочно. Я был опьянён солнечным теплом и радостью, что жила в твоих глазах, и мне впервые не хотелось прятать свои чувства к тебе. Если бы я знал раньше, как ты обрадуешься букету, я дарил бы тебе цветы каждый день. Ты смотрел на них так же, как смотришь на меня — с нежностью и тихой грустью. И мне тогда казалось, что всё хорошо. И будет хорошо всегда. Я забыл о том, что в сказке чудовищу нет места. Я соврал бы, если бы сказал, что наша работа мне нравится или же противна. Я… привык. Разделывать трупы — занятие нехитрое, но утомительное и скучное. Самая главная проблема, которая перед нами стояла — куда девать всё это «богатство»? Кожу и волосы, если они были хорошего качества, мы срезали, Исин их как-то консервировал и потом загонял за бешеные деньги. Больше всего возни было с мясом и внутренностями. Тут в ход шли пилы и мешки для заморозки. Это добро мы отдавали в приюты для животных — собакам и кошкам без разницы, из какого мяса сварен их суп. А делать разные украшения из костей я придумал сам. Часть ни на что не годных костей мы всё-таки сжигали (я запирался в подвале на ночь и жёг их в специально купленной для этого жаропрочной ванне — вонь стояла страшная, и потому наутро я по два часа проводил в ванной, отдраивая себя от неё). Но утилизация была не самым сложным этапом работы. Исин сам находил заказчиков и никогда не говорил нам с Ханем, кто они. Он просто называл нам имя клиента и показывал фото. Иногда заказчик оставлял специальные пожелания: как именно клиент должен быть убит, что делать с его телом. Часто Исин работал с нами и в «поле» — не только планировал детали убийства, но и сам нас страховал. С ним можно было особо не задумываться о нечаянно оставленных следах — он подчищал и их. То, что на нас ни разу не вышла полиция и никто, кроме заинтересованных лиц, не знал о нашем существовании — тоже заслуга Исина. Без Исина ничего бы не было. И, если уж говорить в глобальном плане, не было бы и нас с Ханем. Он спас нас и научил смирению — если уж быть чудовищем, то с ясной и оправданной причиной для ненависти и жестокости. Кто-то должен был делать то, что делали мы — убивать таких мразей, как та, что издевалась над тобой. Только чудовище может убить чудовище. У Исина — и у нас с Ханем — были принципы: он никогда не брал заказ на человека, который бы не заслуживал смерти. Вот такая странная правильность. Но богу, наверное, позволено всё. Я не знал причин многих поступков Исина. Например, почему он так легко согласился спасти тебя, хотя это стоило ему огромных усилий. Почему он так упорно скрывал от меня лицо и имя твоего мучителя. И почему так неожиданно и так не вовремя открыл тебе всю правду о нас: просто привёл тебя в «морг» и показал тебе нашу работу во всей красе. И ничего тебе не объяснил. Всё произошло слишком быстро, и когда я заметил тебя в «морге» вместе с Исином, было уже слишком поздно. В твоих глазах был шторм — неверия и боли, а в моей голове — хаос. Я не должен был оставлять тебя один на один с твоими мыслями и чувствами, но проклятый труп не мог ждать, и я проторчал с ним всю ночь вместо того, чтобы быть с тобой. И только под утро я наконец подумал о самом важном и страшном — ты больше не захочешь меня видеть. Однажды сказка всё равно заканчивается. В доме стоит сонная тишина, и рассветный сиреневый сумрак клубится по углам. Я крадусь на кухню и жадно пью прямо из-под крана. Хань ушёл ещё раньше и сейчас, наверное, спит, а Исин остался домывать пол. Я знаю, что нужно делать, но у меня нет ни сил, ни желания двигаться. Страх, холодный и тяжёлый, как вязкая болотная жижа, сидит в груди и не даёт глубоко вздохнуть. Я закрываю глаза и молюсь тому, кому нет до меня никакого дела: пожалуйста, пусть всё будет так, как раньше. Пусть всё снова будет хорошо. Но надежда — самая глупая вещь. Я не знаю, где ты сейчас (в гостиной тебя уже нет), но мне страшно искать тебя. Я плетусь в ванную и сижу там почти час, пытаясь отмыться от той грязи, которую мне не смыть уже ничем и никогда. Я наконец выползаю из ванной и меряю шагами коридор. Мысль о том, чтобы лечь на диване в гостиной, кажется всё более заманчивой. Утро, чистое и ясное, словно смеётся надо мной. Под дверью твоей комнаты я стою, наверное, вечность и слушаю, как гулко и сильно колотится в груди сердце. Ты спишь — не зыбкой полудрёмой, а по-настоящему. Свернувшись калачиком, ты лежишь в одежде поверх заправленной постели, хмуришься во сне и… сжимаешь в ладони котика. Я задыхаюсь — тоской, жалостью и ужасом: потому что я, именно я — тот, кто причинил тебе боль. Я клялся, себе и тебе, что этого не случится никогда. Но вот я смотрю на тебя, спящего в своей постели, сжимающего в маленькой ладони мой подарок, и впервые желание убить себя становится острым и правомерным. Чудовище на то и чудовище, что способно причинять лишь боль. Ты начинаешь просыпаться — я чувствую это и мне малодушно хочется сбежать. Но я заставляю себя остаться и сажусь на пол у твоей кровати. Ты вытягиваешься, переворачиваясь на спину, и долго смотришь перед собой, сонно моргая. Потом твоё дыхание на секунду сбивается и ты смотришь на меня. Мне хочется, чтобы ничего этого не было. Хочется исчезнуть. Я хочу, чтобы всё было как раньше. — Привет, — осторожно говорю я. Я просто не знаю, что ещё сказать. Ты смотришь на меня глазами святого — секунду, бесконечность — а потом медленно садишься на постели и трёшь лицо руками. Я не знаю, с чего начать и захочешь ли ты меня слушать. Захочешь ли ты со мной «говорить», ведь тогда тебе придётся ко мне прикасаться. А тебе, наверное, это будет противно. Но ты спускаешь ноги с постели и смотришь на меня грустно и устало. И вдруг протягиваешь мне руку. Сердце пропускает удар, и я осторожно беру твою ладонь. Мне так страшно. И я смотрю тебе в глаза. Твои мысли — хаос неверия, боли и горького понимания. «Это правда», — если бы у тебя был голос, ты сказал бы это очень тихо. — Да, — отвечаю я. В твоих глазах нет страха и отвращения — только усталость и печаль. «Расскажи мне, — просишь ты. — Расскажи мне всё о вас… и о себе. Я хочу знать правду. Не жалей меня. Пожалуйста». Ты очень сильный. Какой же ты невероятно сильный! Я прикрываю глаза и начинаю говорить. Твоя тёплая рука в моих ладонях даёт мне силы. Я рассказываю всё с самого начала: с того дня, как меня пытался сжечь собственный отец. Ты почему-то не удивлён. Наверное, тебе об этом рассказал Исин. И я говорю дальше: как Исин спас меня, убив, а затем воскресив так же, как и тебя. Как Исин научил меня превращать огонь из бесформенной ярости в смертельное искусство. Как мы встретили Ханя и помогли ему сбежать от семьи выродков-извращенцев, которые издевались над ним так же, как он издевался над тобой. Как учились жить все вместе и принимать друг друга такими, какие есть. Как начали работать. Ты весь как-то подбираешься и смотришь на меня напряжённо — это та часть правды, которую ты боишься больше всего. Я рассказываю всё: про заказы на ублюдков вроде него, про тщательное планирование убийств и их скрупулёзное выполнение, про разделывание трупов в нашем подвале и про то, что и куда потом девается. Ты держишь в свободной руке котика и долго рассматриваешь его. «Так это человеческая кость?» Я киваю. Я зачем-то даже говорю про то, что иногда Исин продаёт мои поделки под видом изделий из слоновой кости, за которые люди готовы заплатить огромные деньги. А у нас этой «слоновой» кости — завались, девать некуда. Ты смотришь на свой браслет, и я снова киваю. Да, и он тоже. Ты опустошён. Ты словно пережил ураган, но больше у тебя ни на что нет сил. Ты смотришь в окно, где уже вовсю сияет солнечный день, но я никак не решаюсь отпускать твою руку и не отвожу от тебя взгляда. Я хочу, чтобы ты сказал хоть что-нибудь, пускай даже мне это не понравится. Как никогда прежде мне нужна определённость, но сейчас… ты не можешь мне её дать. — Прости меня, Чэнь, — говорю я почти шёпотом, но ты на меня не смотришь. — Я должен был рассказать тебе всё сразу. Мы должны были рассказать тебе всё сразу. Прости меня… и нас. Ты качаешь головой и смотришь на солнце пустым уставшим взглядом. — Я чудовище, Чэнь, — я слегка сжимаю твою ладонь. — Я обещал, что не причиню тебе боль, и ты доверился мне. Прости меня, если сможешь. Ты слабо улыбаешься и наконец смотришь мне в глаза. Я ловлю обрывки твоих мыслей: «одно чудовище спасает от другого», «у каждого — своё чудовище»… — Чэнь, — тихо зову я. «Можно я побуду один?» Мне холодно и как-то звонко больно — словно внутри что-то разбивается, рассыпается осколками. Наверное, это умирает надежда. — Чэнь… «Пожалуйста, Цаньле. Можно мне побыть одному?» Я отпускаю твою руку и медленно, неловко поднимаюсь — ноги словно деревянные. Долго смотрю, как ты, низко опустив голову, перебираешь в пальцах котика. Пожалуйста, пусть всё снова станет как раньше. Я выхожу из твоей комнаты и оглядываюсь на тебя на пороге, но ты на меня не смотришь. Как в тумане дохожу до своей комнаты, клубком сворачиваюсь на кровати и закрываю глаза. Моя подушка пахнет тобой. Я зарываюсь в неё лицом и наконец реву в голос. Я ненавижу себя. Ты — святой, а я — чудовище. Я хочу быть прощённым.