Костяные лилии

Почти весь август (кроме последних дней) стояла сырая прохладная погода. Утрами на улице клубился туман — иногда настолько густой, что в его белом мареве терялись даже деревья в саду. Хань радовался туманам и почти каждый день ездил в лес за грибами. Чэнь ездил с ним: в грибах он разбирался плохо и потому просто собирал всё подряд, и потом Хань выбрасывал половину его улова — потому что среди маслят и рыжиков попадались и поганки, и какие-то ещё несъедобные грибы. Грибы они теперь ели каждый день во всевозможных видах — солёные, жареные, печёные, варёные. Чэнь и не представлял, что из грибов можно приготовить столько всего вкусного и интересного. Просыпаясь утрами и глядя на серебристую сырость за окном, Чэнь всё чаще думал о том, что дождливый август поразительно похож на его жизнь — в ней тоже не было солнца. На самом деле ничего не изменилось. Просто теперь Чэнь знал правду. Тем утром после разговора с Цаньле Чэнь не чувствовал ничего — только усталость и глухую, неясную тоску. Позже он понял, что это была тоска по той недолгой, но такой яркой и почти сказочной части его жизни, когда он жил с верой в прекрасный мир. Но вот за одну ночь его придуманный светлый мир разрушился и… никто в этом не был виноват. Что делать с этой правдой, Чэнь не знал. Поначалу Чэнь не мог свыкнуться с мыслью, что Цаньле, Хань и Исин — убийцы. Это казалось выдумкой, некрасивым сном, чем-то бесконечно далёким и нереальным — но было безжалостной правдой, которую теперь ему нужно было принять. Он ведь сам однажды обещал себе, что примет — когда впервые случайно прикоснулся к ней. Так что же мешает ему теперь? Пожалуй, легче всего было с Исином — Чэнь не знал, почему, но именно от Исина он мог ждать чего угодно: как чего-то невероятного и почти сказочного, так и чего-то неприятного и пугающего. Теперь Чэнь знал, почему Исин вообще не выходит из дома: он восстанавливает силы после того, как оживил Чэня, и не может полноценно работать с Ханем и Цаньле при выполнении заказа, а потому сам продумывает все детали и выполняет организационную работу. Цаньле и Хань, по большому счёту, были лишь исполнителями: пришли, убили, принесли труп, уничтожили. Безотходное производство. Чэнь теперь немного иначе смотрел на все костяные поделки в доме — теперь он знал, что это человеческие кости и откуда они берутся в таком количестве. Хань… С Ханем тоже было легче. Он всегда казался Чэню слишком чистым и прекрасным ангелом, и как-то несложно было представить, что это — не единственная правда о нём. Оказалось, что Хань, совершенно бесполезный на кухне и в поддержании чистоты, отлично умел стрелять и обращаться с холодным оружием. И вообще мог превратить в оружие любой подручный предмет — Хань однажды показал Чэню ошипованную биту, которую сделал сам: в обычную биту были вбиты длинные гвозди так, что их острые концы торчали во все стороны. На самом деле в лес они с Чэнем ездили не только за грибами: Хань учил Чэня стрелять. Каждый раз он находил новое пригодное для тренировки место, расставлял мишени и вручал Чэню пистолет — не тренировочный, а самый настоящий. Объяснял Хань действительно хорошо, но вот терпения у него было не в пример меньше, чем у Цаньле: Хань оставлял Чэня тренироваться, а сам уходил собирать грибы. После он всегда заставлял Чэня собирать гильзы и стреляные пули. Иногда, если они уезжали недалеко от города, Хань ставил на пистолет глушитель — пистолет становился тяжелее и звук всё равно был, но не такой громкий. Чэнь не знал, зачем ему вообще умение стрелять — впервые поехав в лес с Ханем, он заворожённо смотрел, как Хань безошибочно сбивает одну мишень за другой, а потом, когда Хань улыбнулся ему и спросил: «Хочешь попробовать?» — кивнул и взял в руки пистолет. Это было что-то совершенно непривычное, но почему-то нравилось Чэню — с каждым удачным попаданием он словно становился чуточку сильнее. Получалось, правда, пока нечасто, но когда получалось, Хань не скупился на похвалы. «Почему-то принято считать, что омеги — слабые, — говорил Хань. — Некоторые вообще нас за людей не считают. Раньше меня это печалило, потом злило, а теперь… Знаешь, мне даже нравится, что меня поначалу не воспринимают всерьёз. Мне нравится ужас на лицах тех, кто пытается меня обидеть и кому я даю сдачи. Силой не нужно гордиться и о ней не нужно кричать. Ты просто знаешь, что никто тебя не обидит, а если попытается, но не уйдёт безнаказанным. И это — круто». С Ханем было легко. Теперь он казался Чэню правильным и… законченным — словно прежде его образ в голове Чэня не складывался в полную картину. Такой Хань — мягкий, светлый, добрый, и в то же время сильный и, когда нужно — жестокий — был настоящим. И Чэнь принимал его. А Цаньле… Цаньле… С Цаньле было сложнее всего. Чэнь не злился, не обижался, не испытывал отвращения. Он просто… не мог смириться. Ему казалось, что теперь параллельно существуют два Цаньле: один — которого он хорошо знает, его Цаньле, а другой… Другой убивает людей, разделывает их трупы и делает из костей украшения. Другой Цаньле существовал где-то отдельно и Чэнь ни разу его не видел, но само знание того, что он есть, отдавалось в груди глухой, тянущей болью. Чэнь хотел бы, чтобы всё было как раньше. Лучше бы он жил в неведении и продолжал верить, что Цаньле — хороший, добрый, светлый человек, творящий чудеса. И никто больше. Чэнь не хотел думать о том, почему принять правду именно о Цаньле больнее всего. Он больше не «разговаривал» с Цаньле и теперь спал в своей комнате — он просто не мог. Сам не знал, что именно «не мог» — потому что по-прежнему доверял Цаньле безоговорочно, потому что по-прежнему всё время думал о Цаньле и изводился тревогой, когда их с Ханем долго не было. Но он не мог «говорить» с Цаньле, как прежде, не мог просто прийти к нему и заснуть в его постели — они всё так же были накрепко связаны ещё не названным чувством, но теперь между ними медленно росла вязкая, мучительная неопределённость. И это было невыносимо. Цаньле не пытался заговорить с Чэнем и вообще вёл себя как в первые дни их знакомства — скромно и отстранённо. Но иногда Чэнь чувствовал на себе его взгляд — полный тоски, сожаления, раскаяния и смирения — и этот взгляд бил наотмашь и резал больнее ножа. Чэнь боялся смотреть в ответ, потому что в тот единственный раз — тем утром, когда он всё же решился — это было мучительно и больно. Чэнь не знал, от чего ему больнее: от собственного неясного, тяжёлого чувства, что живёт в груди и причиняет почти физическую боль, или от того, что именно это чувство и эта неопределённость делают Цаньле больно. Чэнь чувствовал вину перед Цаньле — за то, что своей неспособностью смириться и принять он делает ему больно. А ведь он обещал, что сможет, какой бы страшной ни оказалась правда. Как выбраться из этого круга боли и неопределённости, Чэнь не представлял, но чувствовал, что именно он должен сделать первый шаг. Именно он сейчас должен быть сильным. Но пока не получалось. Чэнь больше не видел снов — только чёрную пустоту, которая была очень похожа на ту, что разделила их с Цаньле. Он скучал по красивым необычным местам и огненным бабочкам. Но ещё сильнее он тосковал по теплу больших ладоней Цаньле, по его улыбкам, которые он дарил только Чэню. По его глазам, похожим на океан. «Ты можешь считать его кем угодно, но ты для него — бог». Теперь Чэнь понимал этот взгляд Цаньле — он и впрямь смотрел на Чэня, как на бога: с восхищением, нежностью и безоговорочной преданностью. Так, словно Чэнь для него и впрямь был богом. В то утро он тоже так смотрел на Чэня. Он не говорил этого вслух, но Чэнь видел в его глазах беззвучную мольбу о прощении. Но Чэнь был слишком оглушён собственной болью, чтобы найти силы на прощение. Да и было ли, что прощать… Немного позже, когда боль и неверие перестали быть такими острыми, Чэнь невольно начал задумываться: а так ли страшно то, что Цаньле, Хань и Исин делают? Это были странные и с точки зрения морали неправильные мысли, но ведь никто не святой, чтобы иметь право судить других. Да, они убивали людей, да, они разделывали их трупы. Но. Но они не были такими, как Чонин — чудовищами, которым доставляло удовольствие причинять другим боль и убивать. Они убивали — потому что это была их работа. Они разделывали трупы, чтобы скрыть все улики. Нет трупа — нет доказательств убийства, а значит — нет проблем. Они не убивали слабых и ни в чём не виновных — Цаньле сам рассказал Чэню, что они берут заказы только на таких выродков, как Чонин. Да, Цаньле, Хань и Исин — жестокие. Но они — не чудовища. Они прежде всего люди — добрые, жалостливые и заботливые. Они убийцы — но ведь они спасли Чэня, хотя надежды не было. Они могли вышвырнуть его на улицу сразу, как только он пришёл в себя. Или могли заставить его работать вместе с ними — как сделали бы Ким или родная семья Чэня. Но они приняли его и заботятся о нём. Они даже старательно скрывали от него правду о том, кто они на самом деле — потому что не хотели пугать, не хотели, чтобы он их боялся. Благодаря им у Чэня теперь есть семья — не связанная кровью, но самая дружная, крепкая и настоящая. Так, может, не так уж и страшно, что они зарабатывают на жизнь убийствами, если они для него теперь — самые родные и любимые люди? Они ведь не жестоки с ним! Он — один из них. Он — это они. Это ведь самое главное, а всё остальное, если отбросить эмоции — ерунда. Так, может, он должен сделать то единственное, о чём они его просят — принять их без сомнения? Так же легко, как они приняли его. Двадцать третье августа — это был первый день, когда не шёл дождь, а утренний туман лишь лёгкой пеленой укрывал сад за окном. Чэнь с Ханем снова ездили стрелять — у Чэня уже неплохо получалось, и Хань пообещал, что скоро, когда Чэнь научится стрелять по движущимся мишеням, он покажет, как стрелять, не глядя на цель. — А потом, — сказал Хань, — я научу тебя драться. Если захочешь, можем даже взять какое-нибудь оружие. Чэнь невольно вспомнил его ошипованную биту и улыбнулся. — Цаньле не умеет драться, — вдруг сказал Хань. — Я пытался его научить, но он только ранился сам. Он не рассказывал тебе, как мы с ним работаем? Чэнь покачал головой — он уже почти месяц не «говорил» с Цаньле. — На самом деле, Цаньле делает всю грязную техническую работу. Я только убиваю — а он делает всё остальное: подгоняет машину, чистит следы, пакует труп, таскает его — короче, точно пашет больше меня раза в два. А потом ещё и до утра возится, разделывая труп. Чэнь отвернулся и стал смотреть на свои сбитые мишени — что ж, он смог сбить почти все. — Ты бы поговорил с ним, — тихо сказал Хань. — Твоё молчание его убивает. Ему так важно, что ты о нём думаешь. Он так старается для тебя. Чэнь кивнул — «я знаю». — Я понимаю, что тебе трудно принять всё это так сразу. Исин, конечно, идиот, что вот так вывалил на тебя всю правду о нас. Но… Но ведь Цаньле-то перед тобой ни в чём не виноват. Он больше всех был против того, чтобы ты узнал, что мы — убийцы, хотя он сам не убил ни одного человека. Что ты так на меня смотришь? Это правда: я убийца, а он — нет. Единственный, кого он не отдаст даже мне — тот выродок, который мучил тебя. Ты для Цаньле — всё. Он никогда не причинит тебе вреда, ни под каким предлогом. Так почему ты избегаешь его? Чэнь, поставив пистолет на предохранитель, сунул за пояс и достал из кармана блокнот и крошечный карандаш — другого способа поговорить с Ханем не было. «Я не избегаю его». — Правда? — вскинул брови Хань. — Тогда что происходит между вами? «Мне просто нужно время. Принять правду о нём мне сложнее всего». — Ты его любишь? — тихо спросил Хань. Чэнь отвёл взгляд и убрал блокнот в карман. Он не мог ответить Ханю, потому что сам ещё не знал окончательного ответа. — А он тебя любит, — сказал Хань, и Чэнь невольно вздрогнул: догадываться об этом и слышать — не одно и то же. — Ты для него — бог. И единственное прощение, которое ему нужно — твоё. Он считает, что виноват перед тобой, считает, что сделал тебе больно. И если это не так, то скажи ему об этом. Пожалуйста. Это важно для него. Чэнь кивнул и пошёл к мишеням — собирать стреляные пули. Каждый день он просыпался с мыслью, что нужно поговорить с Цаньле, но никак не мог решиться. Он чувствовал, что чем дольше он тянет с разговором, тем сильнее разрастается неясность между ними. Но он не хотел начинать разговор, в котором неизменно будут вопросы, чётких ответов на которые он сам пока не знает. Домой они приехали под вечер: Исин перерывал стеллажи в гостиной в поисках какой-то книги, а Цаньле жарил мясо с грибами и делал яблочный пирог. Чэнь замер на пороге своей комнаты и на секунду прикрыл глаза: сейчас так легко было поверить, что всё снова хорошо. Ведь, если задуматься, всё зависит только от него самого — как только он сам поверит в то, что всё хорошо. После ужина Исин сказал никому не расходиться. «Ты тоже останься», — сказал он Чэню. Чэнь помог Цаньле помыть посуду и вернулся на своё место — напротив Исина. Хань немного взволнованно поглядывал то на Исина, то на Чэня. — Почему мы… все вместе? — наконец спросил он. — Потому что это касается всех, — сказал Исин. — И Чэня — в первую очередь. Чэнь невольно напрягся и сел прямее. — У нас новый заказ, — объявил Исин, когда Цаньле тоже сел за стол. — Кто? — спросил Цаньле, с прищуром глядя на Исина. Исин покрутил в руках фотографию и неожиданно протянул её Чэню. — Ким Чонин, двадцать восемь лет, младший наследник клана Ким, — сказал он, пристально глядя на Чэня. Чэнь смотрел на фотографию и чувствовал, как шею стискивает призрачная рука. Со снимка на него смотрел он — человек, заставивший его поверить, что жизнь — это ад. Наверное, у Чэня было страшное лицо — потому что Цаньле вырвал у него из рук фотографию, быстро глянул, и тут же вновь посмотрел на него. «Это он?» — словно спрашивал Цаньле, и Чэнь уже видел у него такой взгляд — холодный, полный сдержанной, спокойной ярости. Чэнь опустил голову и сцепил пальцы в замок. Забытый и ещё неясный страх зашевелился в груди противным, липким червяком. А потом до него вдруг дошло. Мысль ударила, словно ослепительная молния. Чонин — это и есть заказ… Они… его… — Так вот ты какой, — с ухмылкой, в которой явственно читалось отвращение, сказал Хань, забрав у Цаньле фотографию. — Красивый, мерзавец. Чэнь почувствовал, что у него кружится голова. Нигде не болело — ему просто было плохо, и хотелось исчезнуть, ничего не слышать и не видеть. — Чэнь, — позвал Исин, и Чэнь с трудом поднял на него взгляд. — Что ты чувствуешь? «Можно мне уйти?» — Чэнь знал, что Исин его слышит. — Нет, — жёстко ответил Исин. — Это касается тебя, и ты останешься до конца. От чего ты собрался бежать? «Я… не могу». — Можешь и будешь, — отрезал Исин. — Итак, у заказчика, как всегда, единственное пожелание: нет трупа — нет преступления. Так что как убивать и что делать с телом — решать нам. Точнее, тебе, Чэнь. — Исин, может, не надо?.. — осторожно начал Хань, но Исин перебил его. — Надо, — сказал он. — Чэнь имеет право решать, как должен умереть тот, кто причинил ему боль. Каждый имеет право на месть, тем более заслуженную. Вы свои шансы использовали или же отказались от них, — Исин коротко глянул на Цаньле, — а у Чэня он всё ещё есть. Чэнь не знал, почему не может отвести взгляда от Исина — тот словно держал его, не позволяя отвернуться или посмотреть в сторону. «Мне… всё равно», — наконец ответил Чэнь. — Тебе не всё равно, — Исин склонил голову на бок. — Ты человек, и тебе сделали больно. Это нормально — хотеть вернуть боль тому, кто причинил боль тебе. Краем глаза Чэнь видел, как на миг по лицу Цаньле скользнула тень. Он ведь думает, что тоже сделал мне больно, некстати подумал Чэнь. — Он всё равно умрёт, — сказал Исин. — Тебе только нужно решить, как именно. Чэнь попытался глубоко вздохнуть, но получилось с трудом. В глубине души — на самой тёмной её стороне — он и вправду хотел мести. Хотел, чтобы Чонину тоже было больно. Чтобы он умер в муках. Но может быть именно потому, что люди отдают друг другу только боль, их мир и похож на ад? Чэнь не забыл того, что с ним сделал Чонин. И не смог бы простить, даже если бы очень захотел. Но правильно ли это — самому причинять боль другим? Чонин ведь любит Кёнсу. И всяких кошек-собак. Да, он чудовище, но… — Не нужно придумывать оправдания тому, для кого их не существует, — одёрнул его Исин. — Ты не бог и не обязан его прощать и быть к нему милосердным. Когда он бил тебя, когда измывался над тобой, когда насиловал тебя, когда ломал твоё тело и твою душу — он не был милосердным к тебе. Он хотел твоей боли, твоего страха и твоих слёз. Верни ему всё то, что он дал тебе — и вы будете в расчёте. Говорят, месть не приносит облегчения. Так вот знай, что это неправда, рассказанная теми, у кого просто ни разу не было повода мстить. — Чэнь, — тихо позвал Хань. — Тебе не нужно бояться или винить себя. Мы с Цаньле всё сделаем сами. Ещё в тот день, когда мы нашли тебя, мы решили, что обязательно отомстим чудовищу, которое мучило тебя. Я не говорил тебе об этом, но мне тоже снились сны о тех, кто издевался надо мной. Они снились долго — до тех пор, пока я не нашёл своих мучителей и не убил собственноручно. И тогда сны прошли — потому что я отпустил их. Да, мне всё ещё бывает страшно, но я знаю, что они меня не достанут уже никогда. Чэнь выдохнул и на секунду прикрыл глаза. Он понимал, что Хань и Исин правы, пускай правда и жестока. Но всё же… — Мы убьём его так, как он убивал Чэня, — сказал Цаньле, и Чэню стало холодно — потому что он наконец увидел того Цаньле, которого не знал. — Это не тебе решать, — возразил Исин, и Цаньле быстро глянул на Чэня. «Пусть он… просто умрёт», — наконец ответил Чэнь. Он не чувствовал сил даже на то, чтобы двигаться или смотреть по сторонам. — Просто умрёт? — вскинул брови Исин. — И где здесь наказание? Ты и сам знаешь, что смерть — это рай. В самой смерти нет никакого наказания — наказать можно только долгим и мучительным убийством. Так ты хочешь, чтобы он ушёл легко и безнаказанным за то, что сделал с тобой и такими же, как ты? Чэнь выдохнул и сжал пальцы до побелевших костяшек. Исин был прав до последнего слова — все они, и Цаньле, и Хань, были правы. Но… Но тогда они станут такими же чудовищами, как Чонин: они будут убивать не потому, что это их работа, а потому… что хотят причинить боль. Чэнь не хотел, чтобы Цаньле стал таким же чудовищем, как Чонин. Чэнь не хотел, чтобы чудовище сотворило из его родного, самого дорогого на свете человека ещё одно чудовище. «Пусть он просто умрёт», — повторил Чэнь. У него не было сил спорить или говорить что-то ещё. Исин взял со стола фотографию, покрутил в руках и оценивающе глянул на Чэня. — Это твоё окончательное решение? — спросил он. Чэнь кивнул. — Хорошо. Всем всё понятно? — спросил Исин, но смотрел он только на Цаньле, и тот под его взглядом неохотно кивнул. — Тогда обсудим план. — Когда реализуемся? — спросил Цаньле. — Чем скорее, тем лучше. — А у нас не будет проблем? — подал голос Хань. — Это Ким всё-таки. Они за своих глотки рвут кому угодно. — Заказ был от самих Ким, от их верхушки, так что в их же интересах, чтобы всё прошло без осложнений. — Серьёзно? Хочешь сказать, глава клана сам заказал своего сына? — Наверное, уже нет сил терпеть этого выродка. Кстати, Чэнь, теперь ты можешь идти. На ватных ногах Чэнь поднялся из-за стола и каким-то чудом добрёл до ванной. Ухватился за край раковины и долго стоял, зажмурившись и силясь сглотнуть тяжёлый, душный комок тошноты. А когда наконец глянул в зеркало, то увидел, что по щекам катятся слёзы. Цаньле и Хань уехали на следующий день после обеда. Чэнь боялся выходить из своей комнаты и, постоянно прижимаясь ухом к двери, с тревогой вслушивался в тишину, что жила в доме. Он впервые чётко знал, куда и за кем они поехали. Минуты растягивались в вечность, но Чэнь не знал, чего ждёт. Он хотел и не хотел, чтобы они вернулись. Хотел — чтобы всё это закончилось как можно скорее, не хотел — потому что знал, что тогда произойдёт. И знал, кто сегодня будет убивать. Они вернулись поздно — сумерки уже расцвели синим прохладным вечером. Чэнь метался по комнате, словно запертый в клетку зверь. Он каждый раз обмирал и забывал дышать, когда слышал даже слабый звук с первого этажа. Это было невыносимо — даже хуже той неопределённости, с которой он жил весь последний месяц. Но она больше не имела значения: он ведь уже принял Цаньле — принял таким, какой он есть. Давно принял, только самому себе не мог в этом признаться. «А он тебя любит». Да, Чэнь знал и это. «Можешь считать его кем угодно, но ты для него — бог». Чэнь беззвучно взвыл и закрыл лицо руками. Он никакой не бог, а вот Цаньле… Да, Цаньле — бог, пускай даже только для Чэня. А бог должен быть безгрешен. В дверь тихонько поскреблись. Чэнь вздрогнул и обернулся — в комнату, впустив тусклый свет из коридора, заглянул Хань. — Привет, — неуверенно улыбнулся Хань. Ощущая своё тело каким-то очень непослушным и невыносимо тяжёлым, Чэнь медленно двинулся к нему. Хань замер на пороге и смотрел на него выжидательно. — Чэнь, — тихо сказал он. — Я знаю, ты уже принял решение, и мы его уважаем, но… Может, ты всё-таки подумаешь ещё раз? Мы… привезли его живым. Внутри словно что-то взорвалось — смесь страха, боли и чего-то мучительного, замешанного на ожидании и отчаянии. Страх пульсировал в висках, сжимал лапой горло: страх того, что чудовище совсем близко, буквально в его доме. Но ещё сильнее был страх того, что Цаньле вот-вот убьёт его, и тогда уже ничего нельзя будет сделать, изменить, переиграть. Потому что тогда Цаньле станет чудовищем. А бог должен быть безгрешен. Мысли бились в голове, словно адский водоворот, сносящий всё на своём пути. Цаньле не должен его убивать — эта мысль была единственной чёткой и ясной. Нужно помешать Цаньле убить его. Нельзя допустить, чтобы именно Цаньле убил его. Но ведь Цаньле так хотел этого, даже больше Чэня. Он хотел этого не ради собственной прихоти. Он хотел этого ради Чэня. Он собирается сделать это для Чэня. Но это сделает его чудовищем. Нельзя позволить Чонину сделать Цаньле чудовищем! Ни за что! Чэнь лучше умрёт сам, чем отдаст ему своего самого дорогого человека. Чэнь не слышал ничего и не видел — он не помнил, как оказался в подвале у наглухо закрытой двери «операционной». Он был здесь впервые с того дня. Сердце бешено колотилось в животе и в висках, а дрожь покалывала кончики пальцев. Чэнь должен сделать это сам. Он сам должен убить чудовище, причинившее ему боль. Сам должен похоронить свою боль и свой страх. Он не имеет права просить отомстить за него. Это его страх, его боль и его чудовище — и он должен уничтожить их сам. Он не позволит Цаньле стать чудовищем. Если так, он лучше сам станет чудовищем. — Чэнь! — раздался откуда-то сверху голос Ханя. Чэнь тряхнул головой, судорожно выдохнул и, не оставляя себе времени на раздумья, быстро вошёл в «операционную». — Чэнь… — едва слышно прошептал Цаньле. Он стоял рядом со столом, и его волосы, успевшие заново отрасти, были собраны в хвостик. Чонин лежал на столе. Одежда на нём была целая, и он сам — тоже (только рот был перемазан в крови), но тут же Чэнь разглядел, что его руки и ноги неестественно вывернуты и кажутся какими-то мягкими и неживыми. Сломаны, чтобы он не смог сбежать, как-то отстранённо подумал Чэнь. Чонин покосился на Чэня и слабо захрипел. И Чэнь понял, что он не может говорить. Всё повторялось: как и тогда, Чэнь не мог пошевелиться, и всё тело казалось неподвижным камнем. Чэнь снова чувствовал боль — везде. В сломанных руках, ногах, рёбрах, в раздавленном животе. Чувствовал внутри себя член Чонина. Чувствовал его руку на шее. Он снова умирал. Надо закончить. Надо поскорее с этим покончить… Страх выл шумом крови в ушах. Чэнь не слышал ничего — кажется, его звали Цаньле и подоспевший Хань — только эхом отдающееся в окровавленном затылке: «Котёнок». Ничего не видел — вокруг царил хаос света и красок — только перекошенное ухмылкой лицо Чонина. И его чёрные глаза — глаза хищника, загнавшего жертву в угол. Губы Чонина слабо шевельнулись, и Чэнь понял, что он зовёт его. Котёнок. Хаос вокруг сильно блестел — в глазах дрожали слёзы. Надо прекратить это всё… Чэнь не знал, что чувствует — чувства топили его, кружили в огромном, адском вихре. И это было невыносимо — даже просто смотреть, слышать, дышать. Быть. Скорее… Чэнь не представлял, что нужно сделать. Он не умел убивать. Но это сейчас было не важно — он должен был это сделать: закончить этот кошмар, защитить от чудовища своего человека и освободиться сам. Нож. Ему нужен нож. Наверное, любой. Чэнь посмотрел Цаньле в глаза — глаза бога — и бросил все силы на единственную оформленную мысль: «Нож». Медленно, едва переставляя ноги, подошёл к столу и почувствовал, как в ладонь вложили что-то гладкое и холодное. Поднял руку и увидел зажатый в пальцах скальпель. Но он ведь не умеет… Не важно. Он должен. Несмотря ни на что. Скорее же! — Чэнь… — голос Цаньле звучал очень далеко, словно сквозь толщу воды. Чудовище смотрело на него чёрными глазами и ухмылялось. Котёнок… Скорее! Чэнь проглотил огромный, вязкий комок слёз. Желание закрыть глаза было нестерпимым, но он знал, что если сделает это, то уже не сможет вернуться — страх и боль утопят его. Навсегда. Ну же! Чэнь поднял руку и легко — ему показалось, что совсем невесомо — провёл скальпелем по шее Чонина. Чонин надсадно захрипел и задёргался, а Чэнь смотрел, как красная полоса на его коже становится шире и растекается во все стороны. Красное, красное. Темнота заполняется красным. Какие-то голоса на фоне. Чондэ — так его звали — умер в лапах чудовища. Но он — не Чондэ. Он — Чэнь. И он убил чудовище. Я отомстил за тебя. Чёрные глаза смотрят на него холодно и неподвижно. Мёртвые глаза. Он свободен. Теперь — навсегда. — Чэнь… — слышит он голос Цаньле. Цаньле так далеко… Почему? Он ничего не видит и не знает, где он и что происходит, но он тянется к Цаньле — к своему родному человеку. Горячие, болезненно-нежные объятия. Он скучал по ним. Цаньле… Так хорошо, так тепло, так спокойно. Он льнёт к груди Цаньле и слышит, как заполошно колотится его сердце. Нет, нет, всё уже хорошо, всё закончилось! Он закрывает глаза и крепко-крепко обнимает Цаньле — своего родного человека. Своего бога, ради которого он стал чудовищем.