***
Под теплыми солнечными лучами его всегда клонило в сон. Однако как бы сильно ни слипались глаза, он крепко жмурился, хватал палку, прислоненную к деревянному забору, и принимался отгонять наглых кур, норовящих украсть корм прямо у него под носом. Птенцы, прижавшись друг к другу, стояли возле миски с водой, лениво хлопая крыльями и вытягивая шеи. Ели они мало и выглядели неважно. Из двадцати-тридцати вылупленных птенцов, как правило, выживало не больше десяти. То коршун в саду унесет, то сама мамаша клюнет в голову, то болезнь подцепят. А бывало, наедятся какой-нибудь дряни, и желудок ее не переваривает. Вот они и погибали спустя пару дней мучений. Конечно, Осаму их было жаль, однако, когда Хибики резал взрослую курицу, он вызывался первым содрать с нее перья. Этот процесс его увлекал. Сначала курицу поливали кипятком, накрывали железным тазиком на несколько минут, а затем, высоко засучив рукава, принимались быстро ощипывать. Особенно Дазай любил следующий этап, к которому в силу возраста его не допускали. Чие надевала фартук, садилась рядом, брала нож и быстро и ловко начинала потрошить птицу. Осаму завороженно смотрел, как от ее рук поднимался пар, как внутренности падали в мутную от грязных перьев воду, как она вытаскивала печень, сердце, проверяла их, кидала в тарелку, затем разрезала гортань и вытаскивала желудок. Осаму каждый раз разочарованно вздыхал, когда Чие не находила яиц внутри курицы. Подобные находки были для него сродни тому, что драконье яйцо отыскать в жерле вулкана. — Осаму! Вот ты где! — Йоко приоткрыла дверь, надела резиновые тапки, лежащие у порога, и вышла во двор, держа в руках знакомую металлическую пластину с миской наверху и ведром воды. — Ночью попалась мышка. Все еще хочешь посмотреть, как я буду ее топить? Дазай прислонил палку к забору, поднялся и подошел к старухе. Оба сели на корточки и переглянулись. Подул легкий ветер, и несколько виноградных листьев упали на землю. Цыплята с его уходом тут же разбрелись и курицы принялись жадно клевать корм, пока их не заметили и не отогнали снова. Впрочем, Осаму был так поглощен предстоящим процессом, что напрочь обо всем забыл. Йоко тем временем подняла пластину над ведром, слегка накренила и начала медленно тянуть миску вниз, придерживая ее рукой сверху. Раздался тихий всплеск, и на воде появилась рябь. Спустя несколько секунд показалась маленькая серая головка с темными бисеринками глаз, а затем все тело и тонкий длинный хвост. — Вынырнула! — крикнул Дазай. Йоко, отложив «мышеловку», подняла с земли палку и занесла ее над водой. Мышь поплыла к стенке ведра и начала карабкаться вверх. И ей почти удалось, но подготовленная для этого случая палка грубо спихнула ее вниз. Та застыла в воде на мгновение и, развернувшись, поплыла к другому краю. На этот раз карабкалась она гораздо быстрее и энергичнее, что даже Йоко едва успела ударить ее палкой. Тщетные попытки выбраться на волю повторились еще шесть раз, и каждый раз старушка, тихо ругаясь, скидывала ее обратно к неминуемой смерти. Осаму, который столь страстно желал посмотреть на «сцену утопления», вдруг перестал улыбаться и внимательно посмотрел на Йоко, затем на мышь, которой уже не хватало сил бороться за жизнь. Медленно, слишком медленно она подплыла к краю и слабо зацепилась когтистыми лапками за гладкие стенки. На секунду Осаму показалось, что эти маленькие темные глазки смотрят прямо на него и молят о помощи. Он внутренне содрогнулся. — Йоко-сан, может, мы ее отпустим? Старушка фыркнула и безжалостно толкнула мышь в воду. — Чтобы она снова вернулась и грызла все вокруг? — Но… я выпущу ее где-нибудь далеко. Чтобы она не нашла путь обратно. — Оставь эти глупости, — ответила она, придавив кончиком палки тело мыши ко дну ведра. Когда оно всплыло наверх спустя пару минут, Йоко взяла ведро и ушла, чтобы вылить его содержимое на дорогу. Дазай же вновь уселся на прежнее место, невидящим взглядом наблюдая за цыплятами, разгуливающими за забором между клумбами. Ему казалось, словно кто-то сжал в кулак его сердце и пнул ногой в грудь. После того как ушла Йоко, его стало терзать неприятное чувство, словно он совершил что-то ужасно аморальное. Вспомнив крохотное тельце мыши, безжизненно плавающее в воде, и ее предсмертный взгляд, молящий о помощи, он закрыл лицо руками и горько заплакал.***
С тех пор как Юи и Якумо оставили его в деревне, не было и дня, чтобы он не спал в комнате стариков, несмотря на то, что пустовало еще три комнаты. Одна принадлежала его дяде Хаджиме, который сейчас жил в Осаке, вторая — родителям, а третью Чие использовала как хранилище личных вещей и своего приданого. Впрочем, от приданого там было совсем ничего: старый узорчатый сундук, из которого несло плесенью, и огромный деревянный стеллаж, занимающий всю стену. Однако то, что хранилось внутри, вызывало у Осаму неподдельный интерес. Это были старые монетки, купюры, награды Хибики, полученные им во время службы на морском флоте, маленькие магнитные шахматы, принадлежащие Хаджиме, потрепанные фотоальбомы и много разных вещиц, которые хотелось потрогать. Но Чие всегда держала дверцы стеллажа запертыми, а ключ носила либо в кармане, либо где-то прятала. Комнату дяди Осаму находил невероятно скучной и скудной, так как мебели в ней было минимум. В углу стоял письменный стол со стулом, за которым он и делал уроки, огромный горшок с фикусом возле окна, сложенный матрас в другом углу, прямо напротив двери, и старый камин из красного кирпича. Вероятно, для Хаджиме этого было вполне достаточно для комфортной жизни. Иногда, мотая круги по комнате в тщетных попытках запомнить очередной ненавистный стих, Дазай останавливался возле стенки и принимался разглядывать небольшой коллаж с вырезками из старых журналов. Это были лица или фигуры известных зарубежных актеров, которых обожал Хаджиме в учебные годы: Арнольд Шварцнегер, Жан-Клод Ван Дамм, Дольф Лундгрен, Сильвестр Сталлоне. В какой-то момент тот даже начал активно заниматься спортом. Тягал гантели, бегал по вечерам и все время питался странной безвкусной едой для спортсменов. И однажды Осаму, присматриваясь к журнальным вырезкам особенно тщательно, сильно удивился, заметив фигуру самого Хаджиме среди них. Высокую, загорелую и подтянутую. Но что-то с ней было не так. Словно голова не соответствовала телу. Дазай, встав на цыпочки, провел по вырезке пальцем и, заметив шероховатость, поддел голову дяди ногтем. В тот же миг она отвалилась и упала на пол, обнажив улыбающееся лицо Ван Дамма. Засмеявшись, он опустился на корточки и начал искать оброненную «голову», а затем, намочив ее слюной, прилепил на место. Если Дазай считал первую комнату притягательной из-за ее «секретов», вторую скучной, то третью он любил всем сердцем, так как она принадлежала матери. Все в ней словно было пропитано ее присутствием: одеяла, подушки, матрас, шторы, ковры, старая швейная машинка, сундук, в точности как у Чие. Отличался он разве что узором. Дазай любил это место, но так же сильно и боялся, так как ставни старики всегда держали закрытыми. Прежде чем открыть дверь, он несколько минут набирался смелости, а затем резко открывал их, врывался внутрь и яростно нащупывал рукой выключатель на стене. А когда не находил его сразу, едва ли не впадал в панику, думая, что кто-то вот-вот набросится на него в темноте. На этот раз он отыскал выключатель с первого раза. Едва оказавшись в комнате, он прикрыл глаза и глубоко вдохнул запах, стоящий внутри. Сырости и плесени. И тем не менее он ему нравился. Надышавшись им вдоволь, Дазай отодвинул бордовые шторы и приуныл, заметив, что вновь оторвал несколько крючков с железного карниза. Чие определенно его за это отругает. Он огляделся, испуганно посмотрел в высокое зеркало, стоящее на низеньком комоде, словно все еще надеялся увидеть кого-то за спиной, а затем упал на заправленную холодную кровать, сжал подушку матери и уткнулся в нее лицом. Вот уже много месяцев он упрашивал Чие позволить ему ночевать здесь. Однако в этом она была непреклонна. И Дазай не понимал, в чем причина отказа, пока Чие как-то не ответила: «Испортишь там что-нибудь или сломаешь, а твоя мамаша подумает на меня. Мне ее старое барахло не сдалось». Дазай выпустил подушку из рук и поднялся. Старики ушли несколько часов назад проверять сады, находившиеся в километрах двух от дома. Хибики обычно курил сигарету и лениво поправлял свалившийся забор из металлической сетки, а Чие переворачивала мокрое после дождя сено, чтобы оно не прогнило. Часто они брали Осаму с собой, но в этот раз отчего-то ушли без него. Впрочем, без дела Чие его не оставила, наказав следить за цыплятами. Первые полчаса он был весь внимание, затем начал клевать носом, а спустя еще полчаса ушел, накрыв миску с зерном своей бейсболкой. Пользуясь отсутствием стариков, Осаму медленно расхаживал по комнате, трогая и изучая все вокруг. Его внимание каждый раз привлекало несколько вещей: черная кожаная сумка внутри комода, набитая старыми письмами и открытками, а также пыльная картонная коробка, в которой лежал старый виниловый проигрыватель и огромная стопка пластин. Распахнув окна, он высунулся наружу, воровато огляделся и, сев на колени, потянул на себя коробку. Три тяжелых матраса, лежащих сверху, поначалу опасно накренились вперед, а затем упали вниз, придавив его под собой. Дазай застыл, перепугавшись до смерти, а после перевернулся на живот и выполз. Эти матрасы он люто ненавидел и, будь его воля, сжег бы все не раздумывая. Чие шила их из гусиного и куриного пуха, который собирала месяцами. Они были тяжелые, неприятные на ощупь, и пахло от них всегда пылью. Поправив выдвинутые вперед коробки, он свернул первый матрас в трубочку, поднял, подперев его коленом, и положил на полку. То же самое он проделал и со вторым, а вот с третьим пришлось изрядно повозиться, так как лежал он выше всех и каждый раз скатывался вниз. Уставший, запыхавшийся и испуганный, Осаму на время потерял интерес к виниловому проигрывателю и упал лицом в кровать, широко распластав руки. Внезапно раздался звон высоких железных ворот, стук женских каблуков по камням и шорох пакетов. Осаму приподнялся на локтях, настороженно прислушиваясь к звукам под окном. Он не знал, кто именно стоял на пороге и снимал обувь, но сердце почему-то подсказывало, что это Юи. Он вскочил с кровати, выбежал из комнаты, едва ли не вприпрыжку пробежал через гостиную, коридор и выглянул наружу. Когда он увидел Юи под летним навесом, у него дыхание перехватило от радости. — Мама! — крикнул он и, сбежав вниз по лестнице, бросился в ее объятия. Счастье, непередаваемое словами счастье обуревало его в этот миг. Крепко обхватив руками ее талию, он прижимался щекой к ее теплому животу, зажмурив от радости глаза. Юи улыбнулась и обняла его в ответ. — Как ты вырос, — произнесла она, растрепав темную копну волос. — Скоро всех нас перерастешь. Осаму покраснел, потерся напоследок носом о ее живот и нехотя отстранился. — Ты надолго приехала? — с надеждой спросил он, убирая обувь матери на полку. Юи огляделась, положила пакеты на стул и устало присела на край кровати. — На несколько дней. А где твои бабушка с дедушкой? — В саду. Пару дней назад были сильные дожди и все скошенное сено намокло. Дедушка сказал, что его нужно перевернуть, чтобы оно просохло под солнцем. — А-а-а… — протянула Юи, затем взяла один из пакетов и начала вытаскивать его содержимое. Внутри лежало несколько детских футболок, две пары обуви, фланелевая клетчатая рубашка и брюки. — Это для тебя, малыш. Не хочешь примерить? Дазай сразу подумал о соседском мальчишке, обозвавшим его деревенщиной. Ему захотелось поскорее надеть новую одежду, взять Юи за руку, привести к нему и сказать: смотри, у меня есть мама и нормальная одежда. Возьми свои слова назад! Стараясь не торопиться, он стянул свою старую одежду и начал примерять одну футболку за другой. На первой был яркий принт с роботами, на второй изображены супергерои, и третья, красная, была однотонная, без рисунков и надписей. Почему-то именно она понравилась ему больше всего. Брюки оказались немного великоваты, а лакированные ботинки и кроссовки были в самый раз. Осаму не сомневался, что Чие, едва увидев его обновки, сразу скорчит недовольное лицо и начнет причитать о том, что вещи нужно покупать на вырост. Однако сегодня ему было все равно. Сегодня рядом была Юи, которая непременно встанет на его сторону и отстоит его право хоть раз в год выглядеть не как оборванец и «деревенщина». Не то чтобы Чие покупала ему обноски или плохую одежду, но, выросшая в бедноте и привыкшая экономить каждую йену, она весьма щепетильно относилась к своим тратам. — Ну как, тебе нравится? — спросила Юи, поглаживая сына по голове. — Да, все очень красивое, — облачаясь в старые одежды, ответил Осаму. Сложив все и бережно убрав в пакет, он сел рядом с матерью и поднял на нее глаза, полные любви и обожания. — Ты голодна? Хочешь, я принесу тебе поесть? Или попить? Юи нежно улыбнулась. Вид у нее был измотанный. С прошлой встречи она заметно исхудала и побледнела. Под большими карими глазами пролегли глубокие синяки, словно от недосыпа, и появились едва заметные морщинки. Она протянула худые руки и заключила сына в объятия, покрывая его лицо мелкими поцелуями. Не привыкший к подобному обращению, Осаму густо покраснел, но, несмотря на желание отстраниться от непривычки и смущения, он пересилил себя и свой стыд. Когда еще она обнимет его в следующий раз? — Я не голодна, малыш. Но спасибо, что заботишься обо мне, — она тихо засмеялась и, в который раз взъерошив его волосы, поднялась. — Мне нужно переодеться. Подождешь меня немного? Спустя полчаса вернулись домой Чие и Хибики. Уставшие и недовольные — точно поругались по пути домой. Впрочем, с талантами Чие критиковать и давить на больные точки это было неудивительно. Причиной ссоры порой могла стать любая мелочь, однако чаще всего они конфликтовали из-за пристрастия Хибики к сакэ и сигаретам и из-за бесконечных просьб соседей о помощи с перевозкой чего-либо. Каждый «вызов» заканчивался тем, что он возвращался поздно вечером. Подвыпивший и с пустыми карманами. Старик не брал деньги за помощь, заправлялся за свой счет и каждую неделю мотался в ближайший городок, чтобы прикупить очередную деталь для своего трактора. Осаму частично переживания Чие разделял. Иногда из-за выкуренных сигарет Хибики заходился в громком кашле, но попросить дедушку бросить курить Дазай не решался, так как считал себя слишком юным и незначительным, чтобы взрослые прислушивались к его словам. Чие зашла во двор, держа в руках охапку сухого сена, и громко позвала внука. Осаму перегнулся через невысокую стенку, опираясь носочками на канистру с водой, и широко заулыбался. — Мама приехала! — радостно сообщил он, карябая ногтями облупленную синюю краску под локтем. Чие переменилась в лице. Бросила сено возле ворот, почистила платье и зашла под навес. Юи, занявшаяся уборкой своей спальни, услышав голоса, вышла наружу. И снова начался долгий обмен любезностями и скучные расспросы. Однако веселая и дружеская обстановка тут же исчезла, стоило Хибики справиться о Якумо. Юи перестала улыбаться и, слегка занервничав, сообщила, что он приехал вместе с ней, но решил поначалу проведать старых друзей. — Разве я не говорила тебе не приезжать с ним в деревню! — обозленно рявкнула Чие, громко накрыв крышкой кастрюлю, в которой варился грибной суп. Хибики молча смотрел в пол, потирая ногти друг о друга. — Как я могу что-либо запретить взрослому мужчине, Чие-сан? — горько ответила Юи. — К тому же Якумо. Он всегда делает что ему вздумается. — Нормальная жена держала бы его в ежовых рукавицах! — фыркнула она. — А теперь он будет мотаться от одного пьяницы к другому и позорить нас! Словно мне прошлого раза не хватило, когда каждый встречный говорил о том, что видел его пьяным, валяющимся на дороге. И Хаджиме, как назло, в Осаке. Кто будет его успокаивать, когда он заявится посреди ночи? Хибики? Он слишком стар для этого здоровяка! — Довольно, Чие, — Хибики надел шлепанцы, лежащие на пороге, вытащил сигареты и вышел во двор. Птицы, сидящие на виноградных лозах, мигом упорхнули. — Ты прекрасно знаешь темперамент своего сына, и Юи перед ним бессильна. Дазай посмотрел на дедушку и крепко сжал подол длинного платья Юи. Старик всегда за нее заступался и выгораживал перед супругой. Но сейчас, несмотря на сказанные в ее защиту слова, Осаму они показались неискренними. Он взобрался на кровать и, забившись в углу между подушками, обхватил колени руками. После упоминания об отце, который прямо сейчас где-то слонялся по деревне, вероятно, уже пьяный, его сердце охватила тревога и плохое предчувствие.***
Когда приезжала Юи, Чие вела себя иначе. Тон был не такой приказной, поручений давалось куда меньше, а когда он убегал по вечерам играть с соседскими мальчишками, не бросалась на его поиски с прутиком в руках, как только стрелка часов переваливала за семь. Юи с сыном не была строга и не била тревогу, если тот запаздывал домой или бездельничал напропалую. Однако Осаму временными преимуществами практически не пользовался, предпочитая играм компанию матери. Впрочем, совместного времяпрепровождения, которого он столь страстно жаждал, добиться так и не удалось, так как Юи отлучалась с визитами к родственникам каждый день и возвращалась после обеда, либо поздно вечером. Едва переодевшись в домашнюю одежду, она цепляла фартук и подходила к недовольной из-за ее отсутствия Чие и спрашивала, чем она может помочь. Сердце старухи тут же таяло, а Осаму вновь оставался за бортом, словно брошенный щенок. Он повсюду ходил за ней тенью, пытался поговорить, привлечь внимание, но взрослые редко замечали его присутствие, занятые делами, либо отсылали восвояси с каким-нибудь незначительным поручением. Так прошло три дня. На четвертый Осаму проснулся рано утром и долго лежал в постели, отрешенно глядя в потолок. Завтра Юи должна была вернуться в Йокогаму, и теперь его съедали противоречивые чувства. Накануне Чие обмолвилась, что Юи приехала только из-за больной матери, а не из-за огромного желания повидаться с ним. И это откровение прозвучало как гром среди ясного неба. Весь остаток дня Дазай ходил словно в воду опущенный, вспоминая каждое обидное слово, брошенное соседскими детьми. «Моя мама говорит, что ты был нежеланным ребенком, поэтому тебя и оставили гнить в деревне!»; «Ходят слухи, что твои родители вовсе не собираются забирать тебя в Йокогаму после того, как женится твой дядя Хаджиме, так что не важничай!»; «Моя бабка сказала, что Юи-сан хотела сделать аборт, но ничего не вышло»; «Эй, ты хоть знаешь, что значит это слово?». Дазай сбросил одеяло, вскочил с постели, наспех оделся и побежал в сад. Схватив лежащую в траве палку, он подошел к крапиве, растущей возле забора, и начал остервенело колотить ее, пытаясь выплеснуть всю злость и обиду. — Неправда! — закричал он, обрушивая на крапиву один удар за другим. — Неправда! Неправда! Неправда! Мама любит меня! — Осаму? — Дазай резко вздрогнул и обернулся, увидев Хибики, стоящего напротив с сигаретой во рту. — Что ты здесь делаешь? — Гуляю, — ответил он, попытавшись незаметно протереть глаза. Старик обвел его странным взглядом, бросил бычок на землю и придавил его ногой. — Помнишь нашего соседа Като? — Дазай шмыгнул носом и быстро закивал. — Видел его вчера. Говорит, скоро его кошка будет рожать. Спрашивал, не хочу ли я забрать одного котенка. Как тебе идея? Осаму бросил палку и удивленно уставился на дедушку. У них уже был кот по имени Кумо. Но он был тем еще отшельником. Пропадал на несколько дней, а затем возвращался тощий и голодный. Иногда Чие его прогоняла, но когда он выглядел совсем плохо, не жалела для старого кота даже куска мяса. Кумо никому не принадлежал и наверняка своим жалостливым видом выпрашивал еду у всех соседей. А Осаму мечтал о своем собственном питомце. Правда, у них еще был Нобу. Огромный алабай, привязанный к цепи на заднем дворе. Кормили его либо Чие, либо Хибики, Осаму к нему подходить боялся. Нобу был псом его дяди и хозяином признавал только его. Однако с тех пор, как Хаджиме уехал в Осаку, Нобу сильно изменился. Раньше он частенько срывался с поводка, разгуливал по всей деревне, дрался с соседскими собаками и любил поиграться с Хибики. Теперь он выглядел подавленным. Все время спал, мало ел и начинал рычать, когда кто-то протягивал руку, чтобы погладить его. — Правда? — спросил он, лучась радостью. — А я смогу выбрать среди них? — Конечно, сможешь, — ответил Хибики, вытаскивая из кармана пачку сигарет. Потеряв интерес к крапиве и на время забыв об отъезде Юи, он встал рядом с дедушкой, жадно расспрашивая его о Като и его кошке. За забором в саду вдруг раздались голоса. Дазай сразу узнал в них Масами и ее супруга Даичи. Наверняка снова заявились, чтобы тайком сдвинуть забор. Дело это было совсем нетрудное, так как ограждение представляло из себя хрупкую металлическую сетку и живую изгородь из плюща и колючего кустарника. Даичи, заметив высокую худощавую фигуру Хибики, заговорил с ним, и спустя пять минут Осаму потерял интерес к их разговору. Обсуждали они скот, обильные дожди, из-за которых портилось сено, стадо буйволов, забравшихся в чей-то сад и обглодавших все ветки яблонь, до которых только смогли дотянуться. Дазай подобрал брошенную в траву палку и начал прыгать от скуки, опираясь на нее. Буйволов он ненавидел и боялся до чертиков. Некоторые из них имели дурную привычку гоняться за людьми, выставив вперед огромные устрашающие рога. Всякий раз, возвращаясь из школы, Осаму останавливался, если видел их на дороге, разворачивался и шел обратно, чтобы свернуть на тропу, которая вела домой через кладбище. Мертвые, по крайней мере, несмотря на все рассказанные жуткие истории, никогда на него не нападали.***
В ночь перед отъездом Юи предложила Осаму лечь рядом. Тот поначалу засмущался, а затем бросился к своей уже застеленной постели, схватил подушку, одеяло и побежал обратно под недовольный взгляд Чие. В спальне матери, несмотря на то, что окна были распахнуты целый день, все еще пахло сыростью и плесенью. Хибики говорил: «Это потому что дом разваливается». И он не лгал. Помимо двух окон, которые выходили в сторону летнего навеса, было еще одно. Вечно закрытое и забитое ненужным хламом. И кирпичная стена под ним расходилась в стороны на несколько сантиметров, разорвав старые пожелтевшие обои. Отодвинув назад письменный стол, огромный цветастый сундук и слегка наклонившись, можно было почувствовать, как с улицы дует прохладный ветер. Однако Осаму тревоги взрослых не понимал. В этой комнате ему нравилось все: и огромная трещина в стене, и запахи сырости, и все вещи, оставленные родителями перед тем, как уехать из деревни. Когда он вернулся с подушкой и одеялом, Юи, уже переодевшись в пижаму, сидела на полу, упаковывая сумки. Улыбка на лице Осаму сразу померкла, едва он взглянул на них. Все эти несколько дней он частенько захаживал в комнату родителей и с теплом в глазах глядел на вещи вокруг: на сумку матери, ее одежду, висящую на стуле, духи, огрызок яблока в блюдце, старые искусственные розы на комоде, расставленные по вазам, с которых наконец протерли толстый слой пыли, мятые подушки, одеяла, открытые ставни и окна. И даже редкие лучи солнца, столь редко проникавшие в эту комнату, словно указывали на приезд матери. Дазай, стоя на пороге, иногда представлял, будто Юи никогда не уезжала и не покинет его впредь. Словно это место выглядело так всегда и будет таким завтра, послезавтра и через год. Однако собранные сумки, стоявшие вдоль стены, больно кольнули его в сердце. Он крепче прижал подушку к груди, переступил с ноги на ногу и начал ковырять небольшую дырку на пижаме. — Во сколько ты завтра уезжаешь? Юи подняла голову и улыбнулась. — В пять. Надо успеть на автобус. — Ты не можешь задержаться еще на несколько дней? — он уныло уставился на выцветших динозавров на своей пижаме, огорченный тем, что Юи не исправила его, сказав: «Осаму, не "ты", а "мы"». — Я бы с радостью, — ответила она, поднимаясь, — но у меня работа, малыш, на которую мне нельзя опаздывать. — Это правда, что ты приехала, только чтобы с бабушкой повидаться? — Дазай опустил голову еще ниже, пытаясь изо всех сил сдержать слезы. Пусть он и поклялся себе, что плакать не будет, тело его не слушалось. Слезы все наворачивались на глаза, словно сегодня он проживает свой последний день. — Кто тебе такое сказал? — Юи отодвинула набитую продуктами сумку, взбила подушки, легла на кровать и приподняла край одеяла. — Иди ко мне. Осаму быстро ударил по выключателю, и как только комната погрузилась в темноту, лег спиной к матери, уткнувшись лицом в подушку. Когда Юи рукой обвила его тощее тельце и притянула ближе к себе, он покраснел и сжал пальцами простыню. Поза была не самая удобная, и тем не менее он даже не шелохнулся, боясь, что Юи уберет руку. — Не помню, — прошептал он, боясь подставить бабушку под удар. — Просто подумал… Мам, ты ведь заберешь меня отсюда? Юи долго молчала. Устало перебирая его волосы, она отчужденно смотрела куда-то в темноту. — Конечно. Разве я не обещала тебе? — Но не завтра? — спросил Дазай, незаметно вытирая слезы, скатившиеся по щекам. — Твои бабушка и дедушка слишком стары, Осаму. Без тебя они не справятся, — каждое ее слово заставляло его крепко жмуриться и изо всех сил сжимать мокрую подушку. Казалось, словно только что ему вынесли смертный приговор, не оставив ни единого шанса на спасение. — Но как только вернется твой дядя Хаджиме и женится, мы с отцом заберем тебя. Даю слово. Дазай молча кивнул, боясь, что голос выдаст его. Слова матери не внушали надежду, так как Хаджиме возвращаться в ближайшее время не собирался, о чем неоднократно писал в своих письмах родителям. И все же Осаму решил умолчать об этом, так как больше всего на свете боялся расстроить Юи. Он выдержит. Не заплачет завтра утром. Будет улыбаться и махать ей рукой вслед. Спустя всего пятнадцать минут его начало клонить в сон. Стрелка на часах перевалила за десять. Обычно он засыпал в семь или восемь вечера, но сейчас пытался держаться до последнего. Продлить ускользающую ночь. Бодрствовать как можно дольше, наслаждаясь каждой секундой материнского прикосновения.***
Он всегда был тяжелый на подъем. Как бы Чие ни пыталась приучить его вставать ни свет ни заря, Дазай никак не поддавался перевоспитанию. И неважно, во сколько часов его голова касалась подушки. Будь то пять вечера или двенадцать ночи. По утрам он был не в состоянии даже разлепить глаза и проходил сквозь огромные муки, чтобы оторвать тело от постели. Когда над изголовьем кровати зазвенел будильник и Юи позади зашевелилась, он на секунду открыл глаза и вновь провалился в сон. Ему снился человек, похожий на демона, и он проговорил с ним всю ночь. Мужчина беседовал с ним снисходительным тоном, но был вежлив и обходителен. Носил он, однако, весьма странные одежды: белую рубашку с жабо, черное галифе и кожаные сапоги. На голове у него росли рога, а глаза были красного цвета. «В этом мире нет никаких правил, — говорил он, вальяжно раскинувшись в кресле. — Делай что вздумается и ни о чем не жалей». Этот демон всю ночь подталкивал его к дурным поступкам, и, если бы не робость Дазая, вероятно, он имел бы успех в своих подстреканиях. В этой комнате ему всегда снились дурные сны, точно она была проклята. Юи тем временем наспех оделась и вышла из комнаты. Осаму перевернулся набок, кое-как разлепил глаза и подумал, что должен подняться, встать и проводить мать. Посмотреть на нее напоследок и обнять. Он скинул одеяло, слегка приподнялся, но снова рухнул лицом в подушку и уснул еще на полчаса. В следующий раз он проснулся уже от шелеста пакетов и сладкого запаха духов. — Мама… — прошептал он, сонно моргая. Юи наклонилась над ним, оставила легкий поцелуй на щеке и ушла, бросив напоследок ласковое и немного печальное «спи». Дазай послушно закрыл глаза, собираясь поспать еще немного, однако спустя пару минут резко сбросил одеяло и поднялся. Он не мог проспать ее отъезд. Быстро выглянув в открытое окно, Осаму поежился. На улице все еще было темно, словно стояла ночь, и воздух был прохладный. Он торопливо натянул черные брюки, лежащие на сложенных матрасах, старенькую футболку, вывернутую наизнанку, и пулей выскочил из комнаты, озираясь. В гостиной стояла мертвая тишина. Под навесом он также никого не обнаружил. Не было ни фруктов, которые они накануне собрали в саду для Юи, ни отложенных сумок, ни обуви на пороге. Осаму поджал губы, и все краски схлынули с его лица. Дрожащими руками он схватил с полки старые резиновые тапки, надел их и побежал на улицу, спотыкаясь об острые камни. По коже тут же поползли крупные мурашки. Ранние утра в деревне всегда были прохладные, зато ближе к обеду воздух нагревался едва ли не до тридцати градусов. Увидев Юи, стоящую на дороге с тремя пакетами и сумкой, он громко выдохнул с облегчением. Чие о чем-то говорила с ней, а Хибики стоял чуть поодаль, жуя фильтр сигареты. В следующий миг Юи развернулась и пошла вдоль ухабистой дороги, тяжело придерживая желтый пакет подмышкой. — Мама! — закричал Осаму и бросился вслед за ней. — Мама! Мама! Юи, словно не услышав его крик, ускорила шаг. Чие скорчила недовольную гримасу, а Хибики на удивление быстро схватил его за руку и потянул назад. — Мама! — вновь закричал он, не понимая, почему она не поворачивается. Юи шла все быстрее и быстрее, не обращая внимания на зовущий ее голос. Несмотря на обещание проводить ее без слез, ужас и паника стремительно поднимались в его груди. Фигура матери продолжала отдаляться. — Мама! Ма-а-ма! Хибики поморщился, когда Осаму впился в его руку зубами, однако хватку не ослабил, сколько бы он ни брыкался, захлебываясь слезами. — Ма-ма-а! — пронзительно-громкий, истошный и отчаянный вопль эхом разнесся по всей улице. Редкие прохожие, вышедшие на крики, удивленно смотрели на них. Медленно восходило солнце, первые лучи коснулись веток деревьев и крыш домов. Дазай обессиленно повис в руках дедушки, судорожно вздыхая и всхлипывая. Чие отвернулась, как только Юи скрылась за поворотом, и, опустив руки в карманы рабочего халата, зашла во двор, плотно поджав губы. Чуя едва не выронил плеер, который все это время намертво сжимал в руках, ошарашенно наблюдая за развернувшейся сценой. Когда Хибики ушел, держа на руках все еще плачущего Осаму, он поднял голову и посмотрел на мать. Кое поставила на землю корзину со свежесобранной клубникой из сада и положила ладони на плечи сына. — Почему она не забрала его с собой? — спросил он, все еще в смятении глядя на перекресток. — Она ведь слышала, как он зовет ее. — Может, оно и к лучшему, — произнес подошедший Мори, отхлебывая полуостывший кофе.