***
У Йоко было не так много вкусной еды, так как в силу возраста она почти не готовила и питалась тем, что приносила ей Чие или другие родственники, живущие поблизости. Тем не менее у нее всегда находились запасы сушеных слив, которые Осаму уплетал с аппетитом, не обращая внимания на ползающих внутри мелких личинок. Все равно в желудке переварятся. Когда крики и голоса снаружи стихли, немного успокоившись, он начал озираться вокруг, отправляя в рот одну сливу за другой. Это была самая обычная комнатушка. Маленькая, с низкими потолками и тусклым освещением. На полу были постелены два стареньких ковра, вероятно, доставшихся Йоко еще с времен первого замужества. В углу, справа от низенького окошка, стояла самодельная плита из красного кирпича, потемневшего с годами от золы и дыма; впереди лежала железная пластина, а на ней кочерга и дрова. В другом углу стояла кровать. В точности такая же, как у Чие под навесом. Железная и пружинистая. На этом вся «роскошь» маленькой комнатки заканчивалась. Да что еще нужно старушке в ее-то возрасте? Тепло и удобное место, куда можно лечь и подремать. Бывало, когда Осаму проходил мимо ее домика, она останавливала его и говорила: «Если я долго не буду появляться, будь так добр, захаживай ко мне время от времени. А то помру, и никто не узнает». Дазай кивал с самым серьезным видом, однако он не верил, что Йоко может когда-либо умереть. Особенно если верить словам Чие, которая приписывала ей силу едва ли не двадцатилетней пышущей здоровьем девушки. Но что бы Чие ни говорила, Йоко была стара. Во рту у нее остался всего один зуб, руки постоянно тряслись, голова была белой, как снег, а глаза белесые, мутные. Дазаю бывало ее жалко. До той поры, пока Чие снова не принималась поливать ее помоями, а детский разум, столь гибкий и столь легко поддающийся влиянию, тут же подхватывал ее слова и манеру поведения. Йоко была милой старушкой. Неговорливой, но приятной. И несмотря на неприязнь Чие, Осаму каждый раз проникался к ней симпатией. — Вам не страшно тут одной по ночам? — взобравшись на кровать, он принялся дрыгать ногами, разглядывая старый деревянный подоконник с облупленной синей краской. На нем лежал черствый недоеденный кусок хлеба, по которому муравьи ползли в ряд. Йоко, сидящая на полу, обреченно хмыкнула и долго глядела своими мутными глазами в одну точку. — Нет ничего страшнее одиночества, — негромко ответила она. — Я была замужем четырежды. Первый мой супруг скончался от сердечного приступа. У второго нашли рак печени. Третьего загрызли волки, когда он ушел поздно вечером искать отбившуюся от стада корову. А четвертый… со временем я ему наскучила. Он нашел себе жену помоложе, а меня вернул в дом брата, так как наших родителей уже не было в живых. С тех пор я одна. Бездетная, призираемая, старая и одинокая, — Йоко поправила подол коричневого платья и посмотрела на Дазая. — Помни, молодость — это не навсегда. Осаму было ее жаль, однако наставлений Йоко он не понимал. Один лишь год уже казался ему вечностью, чего уж говорить о целой жизни. Когда он поднес очередную сливу ко рту, кто-то негромко постучал во дверь. Это была Чие, пришедшая сказать, что Осаму может вернуться домой, так как Якумо наконец успокоился и лег спать. Осаму казалось, что прошла вечность с тех пор, как явился отец, но минуло всего два часа. Он нехотя спустился с кровати, оставил мешочек со сливами на подоконнике и натянул обувь. Чие уже ушла, позвав его домой, а Йоко стояла у порога, придерживая одной рукой железную дверь. — Заходи еще, когда будет время. — Хорошо. На улице стемнело, зато под навесом горел свет и освещал двор. Осаму, едва сделав пару шагов, застыл в изумлении, глядя на выбитые окна бани и подсобки. Повсюду на земле валялись осколки, железные петли, оторванные ставни и даже выбитая и согнутая пополам дверь. Ворота были приоткрыты, и в свете луны Дазай разглядел снаружи спину Хибики. Он молча курил, опустив одну руку в карман старых рабочих брюк. — Ну что, получил? — Чие сердито отложила в сторону мытую посуду, засучила рукава и посмотрела на щеку Осаму. След от удара становился все заметнее. Наверняка утром будет синяк на пол-лица. — Сколько тебе говорила не бежать к двери, как только услышишь стук или звонок! Осаму не нашел что ответить, поэтому лишь виновато свесил голову. Из комнаты матери доносился громкий храп отца. Под навесом валялись его пыльные ботинки и грязная рубашка. Дазай сел на стул и какое-то время молча глядел, как бабушка хозяйничает на кухне: моет посуду, стирает тряпки, метет пол и складывает стиранные вещи. Время от времени поднимался легкий ветер, шуршали виноградные листья над двором, а из палисадника раздавалось стрекотание сверчков. — Говорила ведь твоей мамаше не оставлять его здесь! — буркнула себе под нос Чие, зло кидая кухонные тряпки на стол. — Оставила его на нашу голову и убежала. Теперь стыда не оберешься. Люди смотрят на него и смеются. Осаму бросил сердитый взгляд на бабушку, но промолчал. Почему она постоянно так дурно отзывается о Юи? Не она ли и Хибики в прошлом несколько раз ходили просить ее руки для их сына? И несмотря на два отказа, Якумо отправил их снова, уверив стариков, что в противном случае вообще не женится. Эту историю когда-то рассказала ему Йоко, взяв с него обещание никому об этом не распространяться. Якумо и Юи учились в одном классе. Влюбившись в нее по уши, он наотрез отказался выбирать будущую супругу из того списка кандидаток, что предоставила ему Чие. Но чем в итоге закончилась история односторонней любви? Несчастным браком и нежеланным ребенком.***
Впервые Осаму проснулся сам в пять утра и уже не мог сомкнуть глаз. Он думал о ежиках, которых они оставили в саду, укутав в тряпки, о Чуе, который пообещал прийти ближе к обеду, чтобы вместе накормить их, и об отце, спящем в соседней комнате. Растеряв остатки терпения, он сбросил одеяло и поднялся. Под окнами, на заднем дворе, громко и настойчиво кричал петух. Чие, одетая в старый рабочий халат и высокие резиновые сапоги, зашла в хлев, держа в руке небольшое пластиковое ведро. Хибики, лениво жуя фильтр сигареты, переворачивал вилами мокрое от ночного дождя сено. Несмотря на жару днем, по ночам часто моросило, однако из-за внезапного возвращения Якумо убрать его обратно в амбар вовремя не получилось. Осаму посмотрел на свои ладони, покрытые мозолями, и принялся сдирать их зубами. Он всем сердцем ненавидел сезон сенокоса. Косить траву ему не позволяли, так как он был еще слишком мал, чтобы доверять ему косу, зато с утра до позднего вечера он вместе с Чие и ненавистными двоюродными братьями таскал сухое сено. Особенно он ненавидел полдень. Когда солнце стояло в зените, голову пекло, пот стекал градом, а сухое сено засыпалось за ворот одежды и липло к телу. Постояв у окна еще какое-то время, Дазай наспех убрал постель, оделся и вышел, поправляя взлохмаченные курчавые волосы. На улице было все еще темно, безлюдно и немного прохладно. Осколки выбитых прошлым вечером стекол исчезли, а согнутая пополам дверь стояла прислоненная к стене. Хибики ее выпрямил, однако кривой шов посередине теперь бросался в глаза. Вдруг с улицы раздалось громкое мычание и небольшое стадо буйволов пробежало вверх по дороге. Дазай этих рогатых громадин боялся с тех пор, как один из них погнался за ним пару месяцев назад, когда он возвращался из школы. Чие тем временем, держа в руках ведро с молоком, зашла под навес. Вид у нее был угрюмый и раздраженный. Еще одной причиной, почему Осаму не любил раннее утро, была его бабушка. Каждое утро она становилась ужасно ворчлива и привередлива. Ее злило, что Юи уехала за мужем, оставив на нее все хозяйство, злил Хаджиме, все никак не желающий жениться. Злил даже Хибики из-за того, что сигарету не выпускал изо рта. Но если Чие ничего не могла сказать этим троим, под рукой у нее всегда оставался Осаму, который за любую грубость в ответ получил бы губам или метлой по заднице. — Другие дети уже в четыре утра на ногах. Вовсю своим родителям помогают, — буркнула она, процеживая молоко через сложенную в несколько слоев марлю. — А ты дрыхнешь, пока солнце не встанет. Бесполезный. — Я могу чем-нибудь помочь?.. — негромко спросил он, пытаясь умаслить ее. Чие дернула плечом. — Последи за молоком, чтобы не сбежало. Она подобрала брошенный у порога грязный халат, платок и вышла во двор. Осаму встал напротив плиты и уставился на медную кастрюлю, полную молока. Оно сбегало у него постоянно, и потому он решил, что на этот раз глаз с него не спустит. В остальном утро прошло без ссор и скандалов. Как только Осаму предложил Чие помощь, выражение ее лица сменилось и сделалась она чуточку добрее. Хибики, закончив с сеном, занял свое место у стола, а Дазай примостился напротив с куском хлеба и стаканом горячего молока. Якумо все еще спал, однако звук его храпа исчез. Осаму догадался, что отец давно проснулся, но, вероятно, после случившегося вчера ему было стыдно показываться перед родителями. Он посмотрел на распахнутое окно, ведущее в комнату матери, и принялся молча добавлять сахар в молоко. Чие и Хибики обсуждали ночные дожди и подумывали позвать сыновей Акине, чтобы те помогли со сбором сена за небольшую плату. Земель у них было много, только справляться с ними не хватало рабочих рук. Разговор между стариками закончился. Дазай встал из-за стола и начал складывать грязную посуду в раковину. Чие легла вздремнуть на любимую кровать, а Хибики вышел во двор, чтобы вставить в окна новые стекла. Осаму уже по привычке достал глубокую тарелку, залил в нее горячей воды, засучил рукава и принялся мыть посуду. Правую щеку пронзила легкая боль, но он не подал виду. Когда кто-то уделял ему внимание и справлялся о его самочувствии, его почему-то охватывал жгучий стыд. Словно любая хворь или болезнь что-то ужасное и постыдное. Но дело было в другом. Не привыкший к проявлению заботы со стороны близких и друзей, он смущался. А повышенное внимание к себе ему было чуждо. Пронзи его кто ножом, он со стыда и голоса не подал бы. Со стороны веранды вдруг скрипнули доски. Чие и Осаму одновременно повернули головы. Якумо стоял на пороге, поправляя ворот своей рубашки, которую Чие вчера осмотрительно постирала и повесила на стуле. Вид у него был обычный, словно ничего плохого вчера не произошло, но Осаму, знающий отца вдоль и поперек, прекрасно понимал, как ему неловко. Наверное, и Чие понимала. Как-никак это был ее сын. — Якумо, — Чие приподнялась на кровати, повесила на стул соломенную шляпку, лежащую над изголовьем, и взмахом руки указала на остывающее молоко. — Будешь завтракать? Осаму, погрей для отца молоко и принеси еще чего-нибудь пожевать. — Не стоит, — Якумо бросил взгляд на щеку сына. Вся правая сторона его лица превратилась в сплошной синяк. — Молока будет достаточно. Хибики даже головы не поднял. Он молча резал стекло, не обращая внимания на разговоры под навесом. С приходом отца Осаму задался вопросом, стоит ли ему продолжать возиться с посудой? Вдруг он ударит его снова, потому что тот занят «бабской работой». — Юи уже уехала? — спросил он, отодвигая стул. — Несколько дней назад, — ответила Чие и кивком головы указала на Хибики, сидящего во дворе на корточках. Намекая, чтобы сын перебросился хотя бы парой дежурных фраз с отцом. Следующие полчаса Осаму наблюдал самый неловкий разговор, который ему только доводилось слышать. Якумо стыдился спросить, чем он занят, так как прекрасно понимал, что старик устраняет следы вчерашнего погрома. А Хибики отвечал грубовато и через силу. Когда он напомнил Якумо, что начался сенокос и рук очень не хватает, тот начал говорить о работе и том, как много у него дел. Возможно, Хибики уже рассчитывал на подобный ответ, а потому просто задавал неудобные вопросы и отмалчивался, наблюдая исподлобья, как родный сын пытается скорее отделаться от него. Когда Чие справилась, как долго он пробудет в деревне, Якумо поинтересовался о маршруте автобусов и тотчас заявил, что уедет в обед. Затем Осаму со стыдом наблюдал, как он полушепотом просит деньги у матери на дорогу, обещая вернуть все до копейки, как прощается с отцом и с Йоко. С сыном он едва ли перекинулся парой фраз. Для Якумо его словно не существовало. А всякий раз, когда их глаза случайно встречались, Дазай читал раздражение в его взгляде. Как только фигура отца скрылась за поворотом, он вздохнул с облегчением. Казалось, он начинал привыкать смотреть на отдаляющиеся спины своих родителей. Следующие два часа прошли в томительном ожидании. Дазай носился по дому с мелкими поручениями, затем помогал Хибики ставить новую дверь и окна. Процесс оказался весьма увлекательным, особенно резка стекла. Заработавшись, он не сразу заметил, как стрелка на часах перевалила за одиннадцать. Вскоре кто-то постучал в ворота и Осаму с восторгом бросился открывать их, несмотря на недавние наставления бабушки. Что-то подсказывало, что по другую сторону ворот стоит Накахара. И интуиция его не подвела. Чуя, как и всегда, одет был с иголочки: белая с черным футболка, серые шорты с квадратными карманами, желтая бейсболка с маленькими железными кольцами на козырьке и белые носочки и кеды на невысокой мягкой подошве. На этот раз он глядел на него без привычной надменности и высокомерия, что немало порадовало Дазая. Он едва сдержал порыв схватить его за руку и затащить во двор. — Ты пришел! — радостно воскликнул он, и тут же притих, посчитав себя слишком шумным и навязчивым. — Разве я не пообещал, что… — Накахара замолк на полуслове, увидев огромный синяк на его щеке, — приду ближе к обеду, — как ни в чем не бывало договорил он и прошел мимо. Осаму, несмотря на природную робость и наивность, дураком не был. Секундное замешательство Накахару выдало. Он уже обо всем знал. Значит, вчера Дазаю не показалось, что он слышал голос Мори Огая. Вероятно, он прибежал, услышав крики Якумо и грязные ругательства, которые тот выкрикивал на всю улицу. Страшно представить, что случилось бы, не приди он на помощь. И тем не менее, несмотря на стыд, который полыхнул на его лице ярким румянцем, Осаму был благодарен Чуе за то, что тот прикинулся ничего не знающим о вчерашнем. Скорее всего, уже все соседи были в курсе случившегося и теперь судачили о них. Страшно подумать, что чувствовала сейчас Чие, высоко ценящая свою репутацию в обществе. — Как там ежики? — Я еще к ним не ходил. Хотел тебя дождаться. Увидев новые шприцы в руках Накахары, Дазай бросился за коровьим молоком, которое заранее отложил для ежат. И вот, спустя десять минут они уже сидели на корточках в саду на заднем дворе и вытаскивали своих питомцев из собачьей будки. Выглядели они как-то вяло и едва шевелились. Осаму, приняв султанскую позу, взял ежа в одну руку, а второй принялся вливать молоко в его пасть, оттягивая губу пальцем. Большая часть жидкости стекала вниз по запястью, а животное, зажатое в тисках его пальцев, слабо шевелило лапками, словно пытаясь высвободиться. У Накахары дела обстояли еще хуже. В отличие от дазаевского ежа, этот никакой активности не проявлял. Лишь время от времени высовывал маленький язычок и облизывался. И на сердце обоих мальчишек легла тень страха. Что-то с ними было не так. Ежи выглядели слишком вялыми, истощенными и почти не ели. Они переглянулись, убрали полупустые шприцы с молоком и принялись молча заворачивать их в тряпки. — С ними ведь все будет хорошо? — спросил Осаму шепотом. — Не знаю, — ответил Чуя, поднимаясь. «Может, вообще не следовало их спасать, — подумал он, с горечью поглядывая на собачью будку. — Хоть умерли бы со своими братьями и сестрами». Спустя еще день, вернувшись с новой порцией свежего молока, мальчишки обнаружили их мертвыми. Два окоченевших крохотных тельца, завернутых в тряпки, лежали внутри конуры в том же положении, в каком их оставили день назад. Осаму осторожно приподнял своего ежа, отодвинул края зеленой ткани в сторону и, увидев ползающих по нему крохотных желтоватых личинок, вскочил на ноги и убежал. Чуя не бросился за ним следом. Эта смерть была неизбежной. По крайней мере, отец никогда не тешил его лживыми надеждами. Как Огай и говорил, оба ежа погибли. И тем не менее он так и не решился поделиться с новоприобретенным другом своими пессимистичными прогнозами. Какое-то время он сидел молча, разглядывая холодные окоченевшие тела, а затем, оторвав от дерева кусок коры, принялся рыть две крохотные могилки.