***
Дазай молча глядел на Акадаму, посапывающего на его коленях. На заднем дворе дома в обеденное время было тихо. Он сидел прямо под солнцем, на длинных деревянных брусьях, которыми на днях Хибики собирался укрепить чердак сарая. По двору лениво сновали курицы и петухи, маленький черношерстный бычок лежал под навесом, пожевывая вырванные из сада сорняки. На подоконнике, распластавшись во весь рост, грелся Кумо, медленно дрыгая хвостом. Дазай приподнял рыжие курчавые ушки Акадамы, улыбнулся и, запечатлев очередной поцелуй на его макушке, разморенный солнцем, сонно прикрыл глаза. Он был счастлив иметь нового друга, но каждый раз, когда ему приходилось возвращать щенка обратно в будку, его сердце тоскливо сжималось. Маленькая щенячья будка некогда принадлежала Есими, старому псу, которого полгода назад застрелил Хибики. Есими они взяли в семью еще щенком. Возможно, постарше Акадамы на два-три месяца. Дазай не разбирался в породах, но дед как-то сказал, что это был алабай. Большой, белый, как снег, и тяжеленный. Хаджиме любил собак и в Есиме души не чаял. Всякий раз он подолгу играл с ним, брал с собой к друзьям, на прогулки, природу, а когда тот занимался делами во дворе, Есими ложился рядом и молча охранял его от любой напасти. Однако всему хорошему рано или поздно приходит конец. Однажды Хаджиме призвали на службу, и с Есими спустя несколько месяцев начали происходить странности. Он мало ел, стал почти неподвижен и тосклив. Сутками лежал у ворот, спрятав голову между лап, либо где-нибудь у палисадника, грустными глазами наблюдая за воротами. Так прошло еще пару месяцев, и однажды Есими укусил соседскую девчонку. В тот день Чие огрела его огромной двухметровой палкой, которой по ночам подпирали ворота. И сколько бы Осаму ни кричал «прекрати», обливаясь слезами, Чие, не на шутку обозлившись на пса, колотила его еще минут пять, не обращая внимания на громкий жалобный скулеж и слезы внука. Вины Есими в случившемся не было. Соседская девчонка сама подошла к псу, протянула руку, несмотря на предостережение Дазая, и начала гладить его. Но кому какое дело? После того случая состояние Есими ухудшилось. Он почти не ел, рычал, стоило к нему подойти, и возымел привычку ложиться прямиком у дверей навеса. Когда проходили Чие или Хибики, он нехотя поднимался и ложился чуть поодаль, однако, когда Осаму пытался прогнать пса или приказать ему подвинуться, тот никак не реагировал на испуганный детский голосок, а однажды резко вскочил с места и, громко зарычав, оскалился. С тех пор Дазай часто задавался вопросом, почему солгал Хибики, что Есими укусил его. Может, ему было стыдно оттого, что он заплакал, едва пес зарычал на него? Но больше гложило его другое. Не его ли ложь стала причиной, по которой спустя две недели Хибики застрелил спящего во дворе Есими посреди ночи из ружья? Освещение было плохое. Желтое и тусклое. Но пока он наводил прицел, Осаму был уверен, что видел, как Есими открыл глаза, заметил направленное на него дуло, но отчего-то даже не шелохнулся. Дазай прижал щенка к груди и закрыл глаза. В идиллии и тишине прошло около получаса, пока ее не нарушил голос Чие и громкий рев мотора. Осаму сорвался с места, держа проснувшегося щенка в руках. Едва выскочив на передний двор, он застыл, затаив дыхание. На улице стоял огромный желтый комбайн и грузовая машина, до отвала набитая сухим сеном. Из кабины вышел Хибики, вытирая потный лоб панамой, а следом за ним Кичиро, супруг Шинджу, о котором весьма нелестно пару дней назад отзывалась Нанако. — Выбрось эту блохастую собаку и неси все вилы, которые у нас есть! — крикнула Чие, отворяя ворота для въезда машин. Дазай бросился к будке, затолкал в него перепуганного Акадаму и прикрыл выход небольшой дощечкой, чтобы щенок не выбрался наружу и не мельтешил под ногами. Уже в следующую минуту он мчался в сарай, выискивая грабли. Одни он нашел прислоненные к стене в коровнике, вторые в кормушке для скота, а третьи были воткнуты в сено в амбаре. Схватив все три штуки, он поковылял обратно. К тому времени Кичиро заехал во двор, сгрузил сено и выехал обратно. Комбайн, целиком развернувшись, заехал лишь наполовину и остановился. Тут началось самое интересное. Одни вилы взял Кичиро, вторые Хибики, а третьи небольшой коренастый мужчина, вероятно, водитель этой громоздкой машины. Все трое, обливаясь потом, принялись засыпать сено, и из пресс-подборщика спустя пару секунд уже выходили тюки сена, обмотанные шпагатом. — Ну! Чего встал! — гаркнула Чие. — Бери и тащи в амбар. Один тюк сена весил килограмм двадцать. Дазай торопливо схватил лежащий рядом, но тот же свалился обратно, под его тяжестью. — Парень, тебе такое рано поднимать, — произнес Кичиро, отвлекшись на ребенка. — Чего тут поднимать, — произнесла подоспевшая Чие. Закинув один огромный тюк на спину, второй она подцепила пальцем за шпагат и кивком указала на другую сторону. — Хватай. Дазай послушно подбежал к бабушке, схватил тюк с другой стороны и поднял. Поначалу вес показался ему легче, но уже через пару секунд жесткий шпагат начал впиваться в пальцы, а вес прессованного сена тянуть его к земле. Когда они дошли до амбара, все его лицо покраснело, а пальцы приобрели фиолетовый оттенок. Благо, в ту минуту он еще не подозревал, что это всего лишь первый тюк из двухста.***
Управились они со всем сгруженным сеном лишь ближе к вечеру. И, вероятно, таскали бы тюки до самого утра, не подоспей на помощь Шинджу. Покончив с делами, Хибики, Кичиро и Тсутому прислонили вилы к стене и, ополоснув руки и ноги, ожидающе сели за стол под навесом. Однако, в отличие от мужчин, женская часть работы на этом не закончилась, что в очередной раз удивило и рассердило Дазая. Таскать двадцатикилограммовые тюки и поднимать их по деревянной лестнице на чердак и в амбар было куда тяжелее, чем стоять на месте и засыпать сено в пресс-подборщик. Почему мужчины считают, что первое дело сложнее второго? Но будет об этом. Мужчины, закончив с работой, сели за стол, а женщины, уставшие, пыльные и потные, принялись за готовку еды. Осаму в готовке участия не принимал, а исполнял привычную роль «мальчика на побегушках»: принести, убрать, помыть и не мельтешить перед глазами. Руки, натертые едва ли не в кровь от жесткого шпагата, все еще мелко тряслись, но, боясь привлечь к себе лишнее внимание, Дазай тянул вниз рукава и незаметно вытирал кровь о кофту. Шинджу тем временем уже принялась варить рис и жарить мясо, пока Чие, сердито поджав губы, разделывала рыбу. Хибики поставил на стол две бутылки соджу, две бутылки саке и три небольшие чаши. Этот Тсутому, которому принадлежал огромный комбайн, Осаму показался неприятным типом. Лицо у него было злое и надменное. Басистый неприятный голос, кустистые брови и насупленный взгляд. Всякий раз, когда Осаму ставил еду на стол, тот пристально следил за ним, а перед подачей последнего блюда так и вовсе потребовал вымыть руки, заметив, как мальчишка погладил Кумо, спящего под столом. Когда с едой было покончено, Дазай вышел во двор и, измотанный до дрожи в ногах, распластался на деревянной скамейке. Осунувшееся мальчишеское лицо ласкал теплый ветер, а с виноградника падала легкая тень. Птицы порхали с одного куста на другой, сражаясь за спелые виноградинки, и громко хлопали крыльями. Из умывальника, полного мыльной воды, непрерывно раздавалось пчелиное жужжание, становящееся с каждой минутой все тише и тише. Дазай громко выдохнул и поднялся. Бегло оглядевшись вокруг, он подобрал с земли тонкий прутик и подошел к умывальнику. — И как ты умудрилась сюда свалиться? — устало спросил он, подхватив веткой обессилевшую пчелу и аккуратно опустив ее на садовый столик. Услышав скрип двери, он поднял голову и вяло улыбнулся, заметив старушку Йоко, выходящую из дома. — Что там происходит? — с нескрываемым любопытством спросила она и почему-то шепотом. Словно вы сами не знаете, подумал Дазай, но вовремя одернул себя от грубости. Единственное окошко Йоко выходило на задний двор, и вид у нее наверняка был отменный весь этот день. — Мы тюки делали и таскали их в амбар, — нехотя ответил он, коснувшись языком капельки крови, выступившей на покрытой трещинами и струпьями руке. — А кто сейчас сидит под навесом? — справилась она так же шепотом. — Деда, Кичиро-сан и Тсутому-сан. А бабушка и тетя Шинджу на них работают. — Это как? — удивилась Йоко. — Готовят! — сердито ответил Дазай. — Словно мы не работали наравне с ними и ничуть не устали! — Аа-а, вот оно что, — протянула Йоко, поправляя мятый подол платья. — Так уж у нас принято. Женщина на то и рождена, чтобы ублажать мужчину и потакать его прихотям. — Глупости! Кто это придумал? Когда я вырасту и женюсь, ни за что не буду обращаться с ней подобным образом! Это все… несправедливо, — произнес он тише, плюхнувшись на скамейку. — Справедливо или нет, так уж заведено, — ответила она с полуулыбкой. — Не работающая и слабая здоровьем женщина никому не нужна. Такую тут же выставят из дома и быстро найдут ей замену. Сколько бы ты ни возмущался и ни злился, многолетнего устоя это не изменит. — Неправда! Не все мужчины такие. — Да? — усмехнулась Йоко. — Приведи-ка пример, малыш. Дазай на секунду замялся, разглядывая пчелку, потирающую высохшие от мыльной воды лапки. — Огай-сан. — У Огая денег куры не клюют. У него своя больница в Йокогаме, несколько домов и земель, — Йоко воровато огляделась, вытащила запрятанный между забором деревянный «крюк» и, ловко подцепив гроздь винограда, сорвала его. Птицы испуганно взмыли в воздух, а сидящая на столе пчела глухо зажужжала, хлопая тоненькими прозрачными крылышками. — Конечно, его жена не будет работать. Они и так ни в чем не нуждаются. — Не нуждаются, потому что он сделал все возможное, чтобы его супруга не гнула спину на полях и не натирала руки в кровь, таская тяжеленные тюки сена. Почему вы так говорите, Йоко-сан, словно трудиться в поте лица с утра до ночи совершенно нормально, а быть обеспеченным и не работать что-то постыдное и осуждаемое. — Потому что у неработающей женщины появляется слишком много свободного времени. И в отличие от мужчины, мы мыслим сердцем и чувствами. А это ни к чему хорошему не приводит. Поэтому у женщины всего одна задача — заботиться о благополучии мужа и детей. А на все остальное у нее не должно быть свободного времени. Дазай, молча слушавший старушку, тихо фыркнул. — Никто так не обесценивает женщин, как сами женщины. — И где ты таких словечек понабрался? Осаму открыл рот, но, услышав голос дедушки, замолчал и прислушался. Судя по пьяным голосам и повышенному тону мужчин, посиделка была в самом разгаре. По двору растекался приятный аромат жареной свинины и рыбы. Чие и Шинджу все еще суетливо бегали от плиты к столу, подавая каждые десять минут новые блюда. Тсутому с каждой выпитой чашкой саке становился все громче и громче. Он дурно отзывался о соседях, жаловался, что те задолжали ему кругленькую сумму, но никак не могут ее выплатить и все кормят обещаниями. А комбайн, знаете ли, машина требовательная. За бензин платить никто не хочет, но за бесплатной услугой в очередь выстраиваются. Неужели Тсутому таким образом намекал Хибики, чтобы тот, помимо работы комбайна, доплатил сверху за потраченный бензин? Кичиро практически не было слышно. Осаму он всегда казался странным человеком. В отличие от Нанако он не испытывал к нему неприязни, напротив, из всех взрослых мужчин именно Кичиро снисходил до полноценного общения с ребенком его возраста. Он часто и с искренним интересом справлялся о его делах, планах на будущее и семье. Человеком он был умным и в какой-то степени рассудительным, но малость чванливым и надменным. Он не любил физический труд и находил уйму причин не помогать супруге с домашним скотом. То он оказывался болен, то был занят более важными делами — принимал гостей, поток которых никогда не заканчивался в течение дня. То громко возмущался, что ему, учителю, не подобает ходить в школу в одежде, от которой несет навозом и коровами даже после стирки. В причинах и отговорках ему не было равных. А что касается Шинджу… бедолага лишь смиренно вздыхала и покорно бралась за работу. День тянулся бесконечно долго. Дазай подолгу слонялся по двору, то тискал Акадаму, то гонял куриц, затаившихся в палисаднике, то размахивал самодельной кривой катаной, выкрикивая боевой клич. В дом его не запускали, так как каждые десять минут кому-то требовалась его помощь. То воды принести, то сгонять в круглосуточный магазинчик старика Бома еще за двумя бутылками саке, то прислуживать у стола, убирая грязные тарелки и пустые бутылки из-под саке. Шинджу и Кичиро, оказав всю необходимую помощь, уехали пару часов назад. Кичиро человеком был религиозным, а потому часто порицал людей подобных Хибики и Тсутому. Однако в компании тестя тот всячески пытался воздерживаться от нравоучений и надменных нотаций. Вероятно, тяжело ему дались почти два часа в компании двух пьяных мужчин. И как только подвернулся шанс покинуть их, он не преминул им воспользоваться. Тсутому ушел ближе к полуночи, таки выудив из старика деньги за бензин и тюки сена. И только после его ухода Дазаю позволили сесть за стол и полноценно поужинать. После отъезда Тсутому Хибики пьяно бродил по двору с сигаретой в зубах, затем заперся в старенькой серебристой Хонде, включил радио, по которому частенько крутили японские традиционные песни, и глубоко заснул, приоткрыв рот. Дазаю же кусок в горло не лез из-за причитаний бабушки и вида ее мрачного лица. Еда на столе давно остыла, от мяса остались жилистые жесткие куски, обветренный в чаше рис и кусок жареной холодной рыбы. Все вокруг пропахло сигаретным дымом и спиртным. Дазай отодвинул рис в сторону и поднялся, уныло пожевывая кусок хлеба. — Если закончил, вымой посуду, — сварливо произнесла Чие, пропуская молоко через марлю. — Эта дурная корова снова опрокинула ведро! Почти ничего не осталось. Акадама глухо тявкнул из будки, и Дазай со стыдом вспомнил, что не кормил бедолагу весь день. — Можно я отдам ему оставшийся кусок рыбы? — с надеждой спросил он. Чие покосилась в сторону старой будки. — Хочешь, чтобы он костями подавился? Принеси сюда его миску. Нальем молока. Дазай, не ожидавший подобной щедрости, тут же сорвался с места и уже через пару секунд вернулся с грязной железной миской. Чие молча ополоснула ее и налила три полных половника теплого молока. Акадама пошатываясь выбрался из будки и принюхался. Осаму заботливо приподнял длинные уши щенка, с радостью наблюдая, как тот аппетитно уплетает молоко, временами ныряя носом прямо в миску. Чие тем временем закончила с делами и, изнуренная острой головной болью, удалилась в спальню, велев мальчику не засиживаться допоздна у собачьей будки.***
Едва ли этот день предвещал какую-либо беду. Дазай, как обычно, проснулся в пять утра под громкие упреки Чие и кудахтанье петуха за окном. Старуху всякий раз выводила из себя любовь Осаму к утреннему сну. И каждое утро она находила кого поставить в пример и пристыдить внука. То соседский мальчик вставал ни свет ни заря, то Макото уже в четыре утра мчался вниз по дороге, помогая отцу гнать стадо буйволов и коров. То Чуя трудится в огороде в поте лица. Правда, сам Накахара знатно удивился, узнав, что Чие видела его в огороде, в то время как он сладко посапывал в своей постели. Все шло по обычному сценарию, пока вдруг Дазай не почувствовал резкую боль в спине и не уронил канистру с водой на землю. Торопливо подняв ее, он обтер пыль со стенок, прижал канистру к груди и, скривившись от новой волны боли, поковылял домой. Хибики после вчерашнего вечера едва ли парой фраз обмолвился с Чие. Оба, находясь в одном доме, играли незнакомцев. Пока Хибики ковырялся в машине, лежа под днищем, Чие сидела возле палисадника в компании Йоко и кормила из рук маленьких индюшат. Эти ребята помирали только так и уход за ними требовался тщательный. Каждый день она месила корм, добавляла в него мелко нарубленные из сада полезные травы и творог, отлавливала каждого индюшонка по отдельности и терпеливо кормила из рук. Дазаю эти птицы всегда казались невероятно глупыми. Те даже есть не умели самостоятельно, отчего приходилось подсаживать к ним обычных цыплят. — …Всего двадцать пять тысяч йен за полгода? — удивленно прошептала Йоко, подсев ближе к Чие. — Отчего ж так мало, Чие? — Мне по чем знать! — отмахнулась она, резко схватив пробегающего мимо индюшонка. — Говорит, что три месяца не было работы и они проели все, что накопили, но чем он занимался все остальное время? Если нет работы, почему не вернуться домой? — Так вели ему приехать, — Йоко положила дрожащую старческую ладонь Чие на бедро. — Не к добру это. Большие города детей портят. Извращают. Очевидно, что он недоговаривает. Дазай вошел во двор, поставил канистру под навесом, прикрыл дверь и сел на скамью, прислушиваясь к разговору. Пожалуй, в возвращении Хаджиме он был самым заинтересованным лицом, так как после свадьбы дяди Юи обещала забрать его домой, обратно в Йокогаму. Над виноградником громко защебетали птицы, и несколько переспелых виноградин упали на землю. Курица, широко расправив черные крылья, мотала круги по палисаднику в компании пятнадцати крохотных цыплят, вылупившихся всего пару дней назад. Кумо, греясь под лучами обеденного солнца, спал на круглом садовом столе, прижавшись спиной к огромному горшку с апельсином. — Думаешь, мы ему не говорили возвращаться? Упрямится вовсю. Каждый раз новые отговорки. Чтобы я еще раз отправила его куда-то с сыновьями Акине! — Чие поправила подол цветастого платья, смахнула седую прядь с лица и взглянула на внука. — Что с тобой? — Ничего, — Дазай выпрямился и резко охнул от боли. — Немного… спина болит, — тише добавил он. — Спина? — переспросила Йоко с долей удивления. — В твои-то годы? — Если тебе плохо, иди в дом и ложись, — произнесла Чие, с ловкостью схватив проходящего мимо индюшонка. Тот громко запищал, но как только поднесли к его клюву корм, замолк и принялся жадно клевать еду. Дазай прислушался к совету бабушки, но ближе к вечеру ситуация ухудшилась. Если еще днем он кое-как мог ходить, из стыда демонстративно приуменьшая боль, то нынче был не в состоянии даже встать с постели. Не помогали ни массажи от Хибики, ни пластыри, ни лекарства. В маленькой деревушке врачей не было. Всего несколько акушеров и два медбрата. Старшего из них звали Шичиро. Тот еще живчик. В свои семьдесят лет он с утра до ночи бегал на вызовы по всей деревне со стареньким саквояжем в руках, деловом костюме и серой шляпе. Дети его побаивались, а взрослые считали профессионалом своего дела. Однако и в этот день, и на следующий Хибики не застал Шичиро дома. Тот уехал в ближайший городок пополнять медицинские запасы. Оставался Ямато, второй медбрат, которого старики недолюбливали, считали слишком молодым, неопытным и заносчивым. Странно, что никому из них не пришло на ум позвать настоящего врача, живущего нынче по соседству. То ли старики стеснялись отвлекать столь высокопоставленное лицо по мелочам, то ли были еще причины. Например, огромная разница в благосостоянии? Истинной причины Дазай не знал, либо не понимал в силу возврата, однако немало удивился, когда на третий день увидел Огая у своей постели. Этого мужчину всегда окружала странная аура. От одного его присутствия на душе становилось тепло и спокойно. Несмотря на всю боль, которую он испытывал уже третий день, Осаму приподнялся на локте и улыбнулся. Теплая ладонь тут же опустилась на его макушку и взъерошила курчавую копну волос. — Ну, парень, что тут у нас? — весело произнес Огай, присев на край дивана. — Немножко приболел, — прохрипел Дазай, вяло разглядывая черный кожаный саквояж на полу. — Немножко? — переспросил Огай и громко засмеялся. — Да ты у нас маленький герой. Скажи-ка, уколов боишься? Осаму быстро покачал головой, боясь предстать перед ним трусом. Впрочем, когда доктор притянул к себе саквояж, тот заметно занервничал. Не прошло и года с тех пор, как он застудил ухо и Хибики посреди ночи понес его на спине к Шичиро. Старик был довольно располагающим человеком, однако после двух уколов Дазай готов был волком выть. Если бы кто спросил у него, с чем сравнима была та боль, тот недолго раздумывая ответил бы: словно раскаленный свинец загнали под кожу. Огай тем временем неторопливо вытащил перчатки, шприцы и спиртовые салфетки. Заметив, как мальчишка побледнел, тот снова улыбнулся и, пошарив в кармане клетчатого пиджака, достал шоколадный батончик. Осаму часто видел их в рекламе, и однажды ему даже довелось его попробовать. Пару месяцев назад, когда на годовщину Хибики прибыл дальний родственник. Подобные сладости позволить себе мог не каждый, и потому у детишек глаза загорались от счастья, стоило им разглядеть одну лишь упаковку. — Это тебе за мужество, — произнес Огай, вкладывая батончик во влажную детскую ладонь. — Вторую получишь после испытания на храбрость. Договорились? Дазай засмеялся и быстро закивал. Хибики, стоящий за спиной доктора, мягко улыбнулся. Перевернувшись на живот, Осаму не заметил, как в дверном проеме появилась рыжая макушка. Чуя незаметно прошмыгнул в комнату и взволнованно прижался спиной к стене, наблюдая за ловкими движениями отца.