Катастрофа

На предложение завести пса цепного — участок охранять — Бинх отреагировал довольно странно. Замер прямо как был, с пером в руках, а затем Тесак отчётливо услышал хруст, с которым писчая принадлежность сломалась напополам. — Не будет тут никаких собак, чужих полна деревня, — с непонятной для писаря, глухой, нарастающей яростью сообщил мужчина, — Хочешь кутят нянчить? Домой катись, нечего в участке псарню разводить! Мелочь сопливая… Степан даже не нашёлся, как и что ответить. Он давно не видел, чтобы что-то доводило начальство до такого гнева, и уж тем более даже не думал, что простая, даже в какой-то степени логичная мысль будет воспринята едва ли не как личное оскорбление. Меньше полугода вместе работали, а Тесак уже знал, когда стоит замолчать и слушать, когда можно что-то спросить, а когда самое время засесть и передохнуть. Всё замечал малец, даром что полных шестнадцати годов ещё не имел. Замечал, мотал на свой едва-едва пробивающийся на губах ус и привыкал. Строг был Александр Христофорович, суров и даже страшен порой, но справедлив до ужаса. Как взял он Стёпу к себе на службу, так малец ни разу не пожалел, хоть и слышал о себе много нелестного, а некоторые слова ругательные даже на будущее запомнил, чтобы, как постарше станет, в разговоре вкручивать. Ругали его обычно за дело (хотя и понимал это Тесак не всегда с первого раза), но сколько ругали, столько и помогали. Как стал в участке большую часть дня проводить, так и полностью с грамотой разобрался, и слог отчётный выучил, и даже, как говорил полицмейстер, «зачатки аналитического ума» заимел. Не совсем понял Тесак, что он там заимел, но себя на всякий случай осмотрел внимательно, никаких ростков на себе не нашёл, слава Богу. И вот сейчас, казалось бы, умную мысль сказал — ан нет, будто на больную мозоль Бинху наступил. И сидел теперь весь, сжавшись, за столом своим, ноги подобрав, едва-едва трясясь, очередной порции ругани ждал, домой не шёл. Пусть на словах его и послали обратно к бабке, так ведь это не приказ, чтобы выполнять. Для того, чтоб идти домой, надо услышать чёткое «Всё, на сегодня хватит, беги давай». Но то ли забылся из-за инцидента мужчина, или для профилактики решил подержать парубка подольше в участке, но стемнело уже (так уже ж и пора бы, октябрь-то!). — А-александр Христофорыч… — потянул Стёпа жалобно и тихо, как котёнок, — А можно мне… д-домой и-идти? — от волнения он аж больше заикаться стал, хотя уже давно такого за собой не наблюдал. Бинх оторвался от бумаг, смерив помещение тяжёлым взглядом, и будто удивился, что Тесак-де ещё тут. Затем глянул коротко в окно и, властным движением руки откинув назад выбившуюся прядь волос, потянулся за треуголкой. — Одевайся, доведу тебя. А то ещё заплутаешь в темноте. Пискнув что-то вроде «я мигом!», Стёпа, вправду как только мог быстро собрался, даже не особо задумываясь, с чего бы это ему в родной деревне вдруг заблудиться-то. Не знал, чего на самом деле ждать от подобных «проводов», потому спросил со всей своей наивностью, от которой его не избавил даже подростковый возраст: — Вы бабке про меня рассказывать будете? — Зачем? А… Нет, не буду. Всё, беги давай. А это уже приказ, это уже не обсуждается и выполняется. Впервые после того, как Стёпа сбежал от своих дел сюда подряжаться, должен был АлексанХристофорыч с бабкой разговаривать. Тогда-то и разговор был короткий, дескать, хочет и может? Пусть пишет, а копейка ему за работу всегда найдётся. А бабушке и то в радость, всяко лучше чем с соседскими мальчишками чтобы коней у соседей загонял да за дивчинами без разбору бегал. Тяжко жить, коли в семье из мужиков один внук, да и тому лет немного, вот потому тут любая деньга была нужна. Всё думалось Тесаку по пути, что ругать его ведут, хорошо хоть, что не за ухо тянут. Удивительное дело, но и вправду не ругали. Бабка услала его мыть руки и есть садиться, а сама бочком-бочком, да оттеснила Бинха, усадила подле себя, чаю налила и даже варенье успела откуда-то достать. Но как не силился Стёпа расслышать, о чём взрослые говорят — не смог. А уж после того, как АлексанХристофорыч зыркнул на него через плечо словно сова на добычу, чуть ли не носом в кашу уткнулся: не велено слышать, значится, и не пытайся. Перед уходом полицмейстер ещё раз на мальчишку взглянул и сказал, но уже так, привычно, мягко, хотя и властно: — Чтоб завтра как обычно, с утра как штык, понял? Закивал Тесак словно заведённый и сам пошёл за начальством притворять дверь. И как в сенях развернулся, так и замер: оружие бинхово на лавке лежать осталось. На пистоль сей Стёпа украдкой посматривал, да всё боялся в действии увидеть. Красивое было оружие, видно, что грозное, а уж что в умелой руке (как раз такой, как у АлексанХристофорыча) делать может — так и представить страшно. И сейчас оно лежало тут, у него в хате, благо что дулом не на него смотрело, иначе б замер и шевельнуться побоялся бы. А как ладонь на рукоять положил, так и пот прошиб парубка: холодный пистоль был, тяжёлый. Едва дыша через раз, двумя руками вцепился Стёпа в оружие и, как мог, постарался выскочить из дому, догнать Бинха. Рванулся было к участку, так сообразил, что тот, верно, домой бы к себе пошёл. Затем, приглядевшись, очертания его в темноте увидел, но совершенно не в той стороне, а ближе к лесу. О том, что полицмейстер в Диканьке народные поверья и в грош не ставит, Тесак первым узнал, но последним не оставлял попытки предупреждать начальника обо всякой нечисти. И про лес говорил, и не раз. Но, видать, всё одно было Бинху предупреждения. На кой чёрт надо ночью в октябре в лес-то ходить, да ещё и в одиночку? И ладно бы шёл, мало ли зачем, так ведь без единственной защиты остался (потому как всякие заговоры да молитвы стёповы только смешили мужчину, никогда всерьёз их не принимал). И побежал Тесак что есть мочи, и две мысли у него в голове были: как бы оружие не уронить да АлексанХристофорыча нагнать. И если с первой у него всё хорошо получалось, то в какой-то момент начальник сник с глаз, и ни намёка на его присутствие не было. Страшно стало Тесаку, так ведь за полицмейстера ещё страшнее, пропадёт же как есть в лесу! Нашептав себе слов защитных, на тропку ступил Стёпа, попытался позвать по имени-отчеству Бинха. А в ответ ему лес шумел как ни в чём не бывало. И с каждым шагом громче шумел, темнее становился, гуще. И быстро понял Тесак, что пропал: он так точно. Не было рядом никого, лишь деревья да кусты, в темноте ещё более страшные, чем днём. И ветер завывал вокруг, да так чётко, так жутко, что не сразу понял парень, что не воздух это вовсе. А как понял, так и замер: стоял он один на просеке какой-то, а спереди и сзади — непроглядная тьма, луны сквозь ветви не видать. И то тут, то там вспыхнет огонёк, будто кто-то кремнем искры выбивает. Тут и ума много не надо, чтобы понять, чьи это искорки. Губы закоченели, как и руки, а металл пистоля жёг кожу. И одна пара красноватых искр задвигалась. Шла медленно, и чем ближе подходила, тем выше становилась, едва ли не по уровню груди тесачьей (а он уже ого-го как вытянуться успел, ростом гордился даже). И замерли искорки, и попеременно то исчезали на мгновение, то на пять возвращались, и лишь теперь увидел казак, что перед ним за существо такое. Название ему каждое дитятя знала — волколак то, оборотень. И не простой — обычные в полную луну обращались, а этот и без полнолуния ходил. Сколько они так на друг друга смотрели, не мог Тесак сказать. Видимо, гипнотизировал его хищник, пробовал его волю на вкус, потому как ничего не хотелось Тесаку делать для своего спасения. Буквально кожей чувствовал, как дышит волколак, как на языке у него клокочет слюна, а сердце бьётся как часы, ровно и мерно. Своего же сердца мальчишка давно не чувствовал, оно будто всю грудь изнутри избило, так колотилось. И сделал оборотень ещё шаг, и намерился будто бы прыгать… но не стал. Недовольно повёл носом по ветру и обернулся резко, чтобы коротко рыкнуть куда-то в пустоту. Степан отвлёкся, пытаясь понять, куда же смотрит четвероногий охотник, и оказался сильным ударом сбит с ног. Пистоль выронил куда-то под корягу, и сам на неё повалился, как убитый. Пред глазами сверкнуло серо-белое марево и появились другие угольки — жёлто-зелёные. Появились — и исчезли во мгновение: второй волк пришёл, стал, загородил его, Тесака, собой. Первый волк, крупнее, мощнее, темнее, выпрямился, как-то осуждающе посмотрел на светлого волка и заговорил, словно человек, лишь в речи его проскальзывало волчье рыканье и хрипение: — Твой волчонок? Стая его не примет. — …Не совсем, — с паузой ответил второй, и Стёпа с медленным ужасом понял, что голос-то ему до боли знаком, — Приводить не собирался, он не из наших. — Любопытный значит? — оборотень, который ещё с пару минут назад наверняка думал, какой частью тесачьего тела будет закусывать, а какой ужинать полноценно, теперь смотрел на парня уже с не гастрономическим интересом, — Если надо — приводи ко мне, стая на мои земли не заходит. Бинх (сомневаться в том, что именно стёпов начальник сейчас был в звериной шкуре, уже не было смысла) благодарно кивнул со…беседнику? И стоило тёмному волколаку вернуться в чащу, как схватил Стёпу за шиворот и затряс как щенка мелкого. С одеждой в зубах, правда, особо не поговоришь, а потому пришлось выпустить и лишь затем отчитывать: — Какого чёрта в лес ночью попёрся, недомерок?! — Т-так в-ведь… з-забыли! — и рукой потянулся куда-то туда, куда оружие выпустил. АлексанХристофорыч, даром что волком был, в темноте явно лучше видел, да и догадался, наверно. И услышал Стёпа, как у волка могут зубы скрипеть от гнева, сжался весь. Дурак ведь, правду говорит начальство, так ведь он из добрых побуждений! Не знал, боялся! — Домой шуруй, спаситель, — холодный мокрый нос ткнулся куда-то помеж лопаток и Тесака как током ударило — птицей взвился, вспомнил, что есть у него руки-ноги и ходить умеет. Сделал шаг-два — и обернулся, дескать, а вы? — Вперёд, я сказал! — и ударил оборотень его плечом своим волчьим ровнёхонько по бедру, и рядом сам поплёлся, дорогу показывая и пистолет свой в клыках неся. Как вышли к концу леса, дёрнулся было Стёпа и вправду домой идти, но не пустили его, схватив за рукав. Принюхался волк, ушами повёл, огляделся. — Полезным быть хочешь? Лезть под ту корягу, там в норе вещи мои забирай. Мигом бросился казачонок приказ выполнять. Хоть волком, хоть говорящей совой АлексанХристофорыч обернулся бы, а умение приказывать не отнять было. Как вещи из тёплой, душной норы достал, так сразу готов был идти куда направят, а оборотень медлил. — В участок иди. Средь вещей ключи найдёшь, отпирай и сиди там как мышь, чтоб не слышно и не видно было, понял? Бегом! Хотел, конечно, Степан вопрос задать, да не успел: в глубинах леса зародился и прокатился по округе тяжёлый, хриплый вой. С другой стороны ему ответили несколько более высоких, и, убегая, парень не смог удержаться, чтобы не посмотреть, как Александр Христофорович, только что в такой привычной манере отчитывавший парня за нерасторопность, лапы свои жилистые на корягу поставил, голову поднял, вытянув длинную шею, и завыл, так, что до глубины души пробрало. Уже в участке Стёпа, устраивая вещи Бинха у него на столе, ещё раз попытался обдумать всё, что в эту ночь видел. Почему-то тот факт, что полицмейстер сам нечистой силой оказался, ничуть парубка не смущал, только любопытно было, почему волколак-то и как давно. И много вопросов было, да задавать пока некому было: не возвращался Александр Христофорович. Тесак нет-нет, да подходил, в окно выглядывал, не покажется ли где куда более привычный, человеческий облик начальника. Но уж чего не ожидал Степан, так это что под ногами у него буквально половины заскрипят и где-то что-то громко стукнет — и явится-таки Бинх в участок, вот только явится волком. И как вылез незнамо откуда, так на полу лежать и остался шумно, глубоко дыша. Волк на боку, к Стёпе спиной лежал, и хотел парень то ли дотронуться, то ли как-то обозначить себя, как зверь едва ли не дугой изогнулся, на лапы передние опёрся и крупной дрожью забился — и шерсть будто в кожу уходить стала, а кости форму свою менять. И вместо лап стали пальцы появляться, плечи на место стали, а грудь шире, спина ровнее… Как зачарованный за превращением Степан смотрел, покуда по голове как молотом не ударили, задушенной, срывающимся голосом фразой приложили: — Х-хоть бы от…вернулся, б-бесстыдник! И уши запылали у мальчишки, и было с чего: дикий зверь-то одежды не знает, а вещи он сам, лично принёс. Значится, и Александр Христофорыч сейчас человеком станет прямо в том, как мать родила, и прикрыться-то нечем — до стола доползти ещё да дотянуться надо. Мигом развернулся Стёпа, взглядом в угол уткнулся, зажмурился и даже руками закрылся. А за спиной его продолжались шорохи, хрипы и шуршание. И даже когда они прекратились, Стёпа оборачиваться боялся, зашевелился лишь когда его за плечо тронули, и — господи боже, благодарствую! — рука обычная, человеческая, не лапа звериная. — Никаких вопросов, Стёпа. Сам потом расскажу, сейчас не дури голову, — очень конкретно запретили ему любопытствовать. Успел полицмейстер не только одеться, но и лампу зажечь, и за стол свой сесть, оружие от собственной волчьей слюны вытирать. Нет сил, как хотелось всё узнать, но терпел Тесак.

***

На эту тему заговорили через дня три. Пожаловался писарь на холод в участке, предположил, что где-то плохо доски подогнаны или дыра какая-то есть. Бинх усмехнулся, отложив бумаги, и спросил смешливо: — А ты как думаешь, я через окно сюда возвращаюсь, когда волком бегаю? Мигом вспомнилось всё это леденящее душу приключение, и ворох вопросов заполнил Стёпкину голову. — А давно вы такой? — Да уж побольше, чем на свете живёшь, — задумавшись на миг, ответил полицмейстер, — Как — рассказывать не буду, сложно, да и не поймёшь, не на пользу тебе такие знания. — А тот, второй, ваш приятель? — уперев локти в стол, наклонился поближе казачок, внимая каждому слову, будто новую сказку от бабушки слушал. — Знакомец давний. Он тоже не из местных, считай, со мной за компанию явился из своих лесов, с белорусских губерний. У вас тут стая водится, с ней враждовать не с руки, так что он на краю и обитает, да я к нему заглядываю. Следующий вопрос Стёпа выпалил раньше, чем даже подумал: уж так ему узнать хотелось таинственное значение разговора двух оборотней. — А почему волчонок? — Что волчонок? — очевидно не понял Александр Христофорович, оглядывая себя для надёжности. — Почему ваш знакомый меня волчонком вашим назвал? Вмиг взгляд Бинха посуровел, будто бы потемнели изумрудные глаза, и сам он как-то напрягся. — А ты что, слышал всё, о чём мы говорили? — Так вроде ж вслух казали… Глухой бы не услышал. — Та-а-ак, — нехорошо потянул полицмейстер, слишком странно глядя на писаря, — Значит, всё слышал, всё понял. Странно, но ладно. Иди чаю поставь, что ли, долго рассказывать.

***

Не дано волколакам размножаться нормально. Если решит какой из них зачать щенка, так или самка не выносит, или родится существо мёртвым — не дано звериной форме жизнь новую давать. Иное дело, когда человеком живёшь — тут и мужчине, и женщине проблемы никакой нет, дитё родится живым, здоровым и, главное, нормальным — не будет в нём ни кровинки оборотнической, чистым человеком будет, даже ежели оба родителя звери в душе. Из тех редких, кто на семью решался, многие своих детей потом в лес приводили — в оборотня превращать, да не много кто из них пережить такое мог. Потому и запретили повсеместно такое дело, только взрослого могли принять. А в стаи сбивались потому, что если слишком долго зверем ходить, забываешь, как обратно человеком становиться. И разум человеческий навсегда в волчьей туше оставался, и оттого многие или с ума сходили, на охотников бросались, на деревни нападали, или же решили сбиваться вместе, дабы жить было проще. Вот одна такая возле Диканьки и обитала. Пришлым не особо рады, но уж пришлось свыкаться.

***

— Так он меня за вашего сына принял? — догадался Стёпа, и как дурак, заулыбался во всю силу. Забавно было думать, хотя полицмейстер ему навроде отца и был в некотором роде, многому научил, многое дал… — Вроде того, — отмахнулся Бинх, возвращаясь к работе. Помолчав, выдал коротко, — Больше за мной не ходи, надо будет — позову. Не стал рассказывать Тесаку, что если обычный человек разговоры оборочьи понимает, то это самый явный признак, что самому ему суждено обращаться научиться. Не хотел пугать казачонка, уж больно путь к обращению суров и жесток, не каждый выдержать может.

***

Когда Тесак узнал, что случилось там, у Данишевских, забыл, как дышать. Не верил, что вот так может погибнуть его Александр Христофорович. Много он теперь знал про волколаков, и лес хорошо знал, и стаю даже украдкой видел, и вместе с Бинхом сам ходил на поклон к его тёмному товарищу, и не верил, несмотря ни на что, что вот так умереть его волк может, не по своей волчьей воле, под приказом другой нечисти. А как тело увидел, бледное, холодное — на землю возле него упал, и не заплакал — завыл, и в вое том ничего человеческого не было. И сквозь слёзы, сквозь рвущийся из груди вопль услышал знакомых хрипловатый голос — тот самый тёмный услышал его, понял, что хотел сказать их с Бинхом «любопытный волчонок», подхватил песню траурную. И стая услышала — затянулась, и всех, кто рядом был, ужасом накрыло. А Стёпа плакал, плакал и стенал, в своих ладонях надеясь отогреть руки Александра Христофоровича, нащупать хоть бы намёк на жизнь. Тщетно, конечно. Потому как по живым так волки не плачут.

***

За собственные действия этим вечером Степан Тесак ручаться не мог. Оставшись один в участке, он метался из угла в угол, а затем лишь понял, что весь в крови измазался Бинховой. Как зачарованный на руку свою глянул и, не думая, лизнул — холодно, солёно, железно и… терпко. Опомнился лишь когда едва ли не до чистоты всё слизал, а, поняв, бросился прочь, вновь и вновь стараясь сдержать слёзы. Как добежал до леса, как не убился по дороге — не помнил, помнил, как, наплевав на себя, ревел в тёмную шкуру единственного теперь знакомого ему оборотня, рассказывал всё как на исповеди, как дорог был ему Александр Христофорович, и как его кровь с собственных рук едва ли не сцеловывал, надеясь хоть так его запомнить. Вот при последних словах волколак напрягся и сделал пару шагов в сторону, красными своими глазами прожигая в Тесаке дыру. — Знаешь ли ты, что после смерти с оборотнем бывает? — спросил сурово хищник, с оскалом надвигаясь на парня, — Не знаешь? А вот как хоронить его соберутся, так в последнем бою две его натуры сойдутся. Победит проклятье волчье — прямо так, в гробу, истинный облик свой примет, и никакого упокоения не жди, доживай своё волком! А ежели человека в нём больше и не держит ничто, так быть ему счастливо упокоенным. Понял ли, что своими слезами да языком натворил, волчонок? Не понимал Стёпа, совсем не понимал. До сих пор верить не хотел, что возможна смерть Бинха, что остался он без, считай, отца, без начальства, без наставника… — На новую луну сюда являйся. После похорон почти сразу и будет… — потянул волк, — Повезёт — плакать меньше будешь.

***

Своими руками собственными табличку выводил для могилы Тесак. Тряслись руки, рыдания душили, но писал, как никогда раньше старался. И как вышла через пару дней полная луна — убежал, скрываясь ото всех, искал своего единственного знакомого. А как нашёл — замер, где стоял — тёмный волк весь в крови был, а пред ним лежало знакомое серо-белое волчье тело. Подойти хотел было Стёпа, но остановили его два красных уголька, и голос, как будто в голове, приказал: Страдай, малый, за двоих терпи! И скрутило его всего адской болью, сдавило грудь, застлало темнотой глаза, руки с ногами будто отнялись, а затем будто обратно вернулись, но сломанные во многих местах сразу. Громким набатным звоном каждый шелест листа отдавался, и кричать хотелось — а нечем, лёгкие как водой заполнило, и ни вдохнуть, ни выдохнуть. И сколько длилось всё это — не мог сказать Стёпа. Боль была во всём теле, каждой частью своей ощущал, и надеялся уже, что он скорее мёртвый, чем живой, когда услышал сквозь плотную глухую завесу как зовут его, но глаза открыть не мог. Чувствовал, как тащат куда-то за шкирку, пытался сопротивляться, да куда ж там. Когда смог таки в себя прийти, в совершенно других местах уже были. Ночь глухая, рядом — небольшой костёр и человек незнакомый сидит — высокий, статный, с натуральной гривой тёмных волос ниже плеч. Хотел Стёпа окликнуть его, да не смог — язык словно к глотке прилип, а попытался сделать шаг — руки разъехались, оставляя на земле смутные полосы. На звук обернулся человек, и встретил Тесак уже знакомый до боли красный взгляд — и замер. Впервые видел он этого оборотня человеком, никогда прежде тот своего облика не показывал. А теперь, вон, усмехался и руку протягивал, звал к себе. Попытался ещё раз встать Стёпа, и понял, что не получается как обычно, что хочется на руки опереться… которые и вовсе не руки. И пока пытался Стёпа себя в волчьей шкуре осмотреть, к лапам привыкнуть, возле костра уже двое волков стало: тёмный и серо-белый. — Впервые рыжего волколака встречаю, — заметил успевший во мгновение обернуться снова животным тёмный, — Хороший получился. Длиннолапый, подтянутый весь… Хороший волк будет. И когда Тесак поднял взгляд, то опешил, дар речи, что человеческий, что волчий потерял, как мог на лапах своих трясущихся к светлому полез лизаться и ласкаться. — Ну полно, Стёпа, с лап собьёшь, — с крайне плохо скрываемой радостью, правда, отвечал воистину восставший из мёртвых Александр Христофорович Бинх, отныне и навсегда в волчьем теле оставшийся. — Теперь твоё место с нами, волчонок, — будто бы между делом отметил тёмный, закапывая остатки костра землёй, — Теперь и познакомиться можно. Я — Иеремия, или, как по вашему, Еремей. Есть у тебя немного времени на подумать — готов ли навсегда в шкуре бегать, или же человеческое тебе ближе? Алексаше в человека уже не вернуться, я к телу любви тоже не испытываю, а у тебя выбор есть. Как решишь — догоняй или же к своим возвращайся. И от этого «Алексаша» в тесачьей душе вспыхнуло всё то, что так горело: и благодарность, и радость, и верность пуще собачьей, и даже ревность какая-то. Всё ещё нетвёрдо стоя на своих лапах, кривыми шагами поспешил нагнать уходящих хищников: согласен, на всё согласен, не бросайте только!

***

— Говорил же, что твой это волчонок, — криво усмехнулся тёмный волк после сытной охоты на полесье, — Как родного вырастил. Ничего не сказал ему в ответ серый. Лишь голову устроил на спине у рыжего, да хитро следил за тёмным, что оставался на бдении ночном. В белорусские леса пришла новая волчья стая.