***
Нечистикам, в сущности, всё равно, верят в них или нет. Не верят — так и самим же хуже будет, а верят — так уважат. А вот чего они не любили, так это агрессивного отрицания своей сущности. Приятно, думаете, слушать, как какой-то мужик простого человеческого рода, пусть и важный зело, вовсю распинается, дескать, нет никакого водяного в природе, когда сам водяник под ближайшей кочкой на реке уснуть пытается? Думаете, нравится домовичку, когда он и так, и этак старается, чтобы в хате было почище да поуютнее, а хозяин заявляется в неё на пару часов ночью, а затем с первыми петухами сбегает, да ещё и обругав всю хату на чём весь белый свет стоит, ни крынки молока, ни краюшки хлеба подполовичному труженику не оставив? Неприятно, то-то же. И обычно таких вот злословных нечисть проучивать любила. Напугать этак чтобы до белых волос, поранить али заикаться заставить — за милую душу! Вот только конкретно одному человеку подобное поведение с рук спускалось. Не разрешил Тесак своим друзьям мстить Александру Христофоровичу Бинху, сколько бы он слов нехороших в адрес нечистых не посылал. Те, впрочем, даже не за себя — за Стёпу стоять готовы были, поскольку ему доставалось не меньше. Но нельзя, запретил парубок; сказал де это новый полицмейстер, человек столичный, в тонкостях нечисти не сведущий, но хороший. Всё пытался и пытался казак рассказать начальству, при котором писарем сделался, всю правду, да разве ж он поверит? Отмахивался, гадости говорил, но, впрочем, не запрещал кланяться и шептать, когда то требовалось. Только глаза закатывал и руки на груди скрещивал, мол, ересью ты, Тесак, маешься, ну и майся с богом, лишь бы не мешал. И распоследняя слепая кикимора в болоте чуяла, как сердцем своим прикипел Степан к такому «неправильному» человеку. Для него одного ходил у полевички выпрашивать лучшие цветы для настоя травяного, а иногда и для букетика небольшого («каб веселей в участке было сидеть писать, а то как в погребе, а, АлексанХристофорыч?»), для него к домовёнку на поклон ходил, просил лошадь полицмейстерскую за крутой норов хозяина не обижать, а любить скотину как свою собственную. Ходить-то ходил, а вот Бинх к этим просьбам да знакам внимания глух оставался: то ли и вправду не замечал, то ли намеренно игнорировал. И потому всеобъемлющее чувство искренней любви приносил Стёпа на запруду, где мавки да мара пытались его светлую грусть разбавить. Против такой любви нет средства, и смерть такой боится, потому не переубеждали, а лишь слушали, какие новости им из деревни казак принёс, да со смешками считали, сколько раз к месту или нет упомянет своего безответного начальника.***
И всё же пришлось полицмейстеру лично с нечистой силой познакомиться. Горячим, душным летним вечером засиделся он в участке дотемна. Как на зло, новолуние было, ни зги не видать, дальше своей руки темень сплошная. Но разве это преграда? И пошёл Александр Христофорович, погружённый в мысли, до хаты своей. Отвлёкся лишь через пару минут, и почти с удивлением обнаружил, что просто не знает, где находится. Вроде бы и в Диканьке, а дворы незнакомые, плетни чужие, и темно вокруг, ни души. Крутанулся назад — дороги не узнал. И где ж это видано, чтобы взрослый мужчина под тридцать с хвостом лет да в деревне заплутал, где уже пару лет как службу несёт? Чушь какая-то. А ведь Бинх и вправду не знал, что ему сейчас делать. Ну, то есть, ясное дело, надо идти спрашивать, где оказался, но что-то наводило его на крайне неприятные мысли. Ощущение опасности гнездилось где-то глубоко внутри, и рука привычно легла на эфес шпаги. А вокруг слишком никого не было. По тёплой погоде обычно вся молодёжь на ночной выгул вылазила, а тут даже собаки не брехали. И внезапная дрожь пробрала Александра Христофоровича. Холодный поток ветра прошёлся по коленям, поднялся к ладоням, распахнул полы плаща, забрался за шиворот, расползаясь по вмиг взмокшей спине. Хриплым, сорванным голосом, жмурясь от крайне неприятных ощущений, попытался Бинх сказать что-то привычно строгое, но из пересохшего горла вырвалось лишь «Кто ты?». А в ответ вместо слов — ледяные прикосновения, пробирающие до костей, и несколько слоёв одежды нипочём этому льду. Они вспыхивали по всему телу пятнами и столь же быстро исчезали. Александра Христофоровича ощупывали, буквально лапали всюду, где только можно и нельзя, вовсе не считаясь с его на то мнением. Лишь несколько позже этот холод сконцентрировался где-то перед мужчиной, всё больше и больше напоминая человека. Теперь уже не ветер — скорее туман оглаживал Бинха, заползая в рукава и под воротник. — Так вот ты какой, — прошептал воздух, и Александр Христофорович явно услышал в этой фразе женские нотки. С силой открыл глаза и увидел, что перед ним и вправду дивчина, бледная, как сама смерть, в одной ночной сорочке. Кажется, будто смотрит своими белыми глазами прямо в душу, и тянется, тянется к губам его своими. И ручки маленькие на грудь ему положила, гладит, и их холод через ткань проникает, заставляя дышать реже, поверхностнее. «Руки убрала!» — хочется крикнуть мужчине и оттолкнуть нахалку, щёлкнуть кнутом по земле и наорать благим матом, чтобы глаза от земли оторвать не могла, чтобы сторонилась впредь, кем бы ни была. — Руки убрала! — слышит он, и задумывается, отчего голос у него совсем другой, много моложе, и с тембром иным, но с совершенно чёткими, властными, не допускающими возражения нотами. Морок вмиг рассеивается, и, честно говоря, ноги товарища полицмейстера держат плохо, он едва не оседает на землю, а потом чувствует, как на пояс ложится уверенная рука, а собственное плечо опирается на чужое, будто специально подставленное. Александр Христофорович, ещё не отойдя от произошедшего, выдал длинную, заковыристую, крайне нелитературную фразу, от которой у Тесака, который на выручку пришёл, уши краснеть начали. — Что это, мать твою етить, было, Тесак?! — наконец спросил наиболее цензурно Бинх, удивляясь то ли произошедшему, то ли тому, что призрака развеял именно его писарь. Стоять без помощи юноши у него явно не получалось, и он, внаглую используя парня как опору, оглянулся, поворачиваясь корпусом. Вот же ж чёрт, до дому не дошёл буквально пару метров. Как так-то?! — Мара, Александр Христофорович, — спокойно и уверено ответил Стёпа, увлекая начальство за собой, к дому. — И много у вас таких… — не в силах подобрать нужное описание, Бинх замолчал. А Стёпе что? Он давно привык понимать и без слов. — Мар-то? Да не, Глашка-то одна на всю округу. А вы молодец, не поддались её чарам, иначе б худо было. Среди этой короткой фразы выхватил Бинх только имя. Сам и не заметил, как оказался у себя же на крыльце, как посадил его Степан и успел неизвестно откуда воды принести. Вот только вода сейчас была ни к месту, чего бы покрепче… — Глашка, говоришь? — усмехнулся полицмейстер, и хвать Тесака за грудки, притянул к себе, — Значит, знаешь её? Лично знаком?! — Что вы, АлексанХристофорыч, чур вас, Бога побойтесь! — буквально кается парень. Из-за того, что Бинх сидел на ступенях, пришлось ему на колени на землю встать, чтобы удобнее было и ему, и начальству, которое всегда сверху вниз смотреть умудрялось, когда ругаться думало. — Дак ведь про неё всё село знает, как в пургу девица пропала, так и не нашли ж ничего от неё… Бинх чувствовал, как под его пальцами двигается стёпкин кадык, задевая иногда костяшки. Дышать всё так же трудно, в горле всё так же саднило, но, видит бог, он в самом деле безумно благодарен писарю, хотя и не сильно хотел это признавать. — А что худо-то было? — заинтересовался Александр Христофорович, всё ещё не убирая руки. Нравилось ему, честно говоря, как Степан сейчас перед ним на коленях стоял и со слезами на глазах правду всю выдавал, нравилось чувствовать себя вновь силой. — Дак мары-то силы мужские… того… — Тесак не знал, куда деть стыдливый взгляд, а уши и щёки без воли зарделись, — ну… высасывает. Вместе с жизнью. Оно-то, может, и сладок час с марой, но что ей час, то человеку на год аль два жизни меньше. — Вот как, — задумавшись, Бинх всё-таки высвободил горло юноши, и он, как стоял на коленях, так назад и повалился. Правда, под всё ещё слегка тормозящим взглядом начальства резво вскочил. — Нда, — только и сказал Александр Христофорович, — Пошли, Стёпа, будешь ты мне снова про своих мавок правду рассказывать, — указал он на дверь. Через пару минут за чаркой горилки Тесак уже по каждую нечисть отдельно рассказывал, а полицмейстер его внимательно слушал и даже верил. Особенно впечатлился, когда по первому стёпкиному зову явился домовик, что в доме у Бинха обитал. Правда, на утро Стёпа делал вид, будто ничего не было. Александр Христофорович и сам решил, что всё произошедшее ему померещилось.***
А потом случилась ночь на Ивана Купалу. Бинх отлично понимал, и что смысла нет в том, чтобы попытаться народные гуляния пресечь, и что всё-таки приглядеть за ними неплохо бы, так, издалека. Впрочем, такое можно было и самому сделать — Тесак всем своим видом всю неделю до вымаливал разрешение пойти кутить, и, в принципе, заслужил. Вот только не к иным дивчинам и парубкам он сбежал, а куда-то туда, куда и в обычный-то день боязно завернуть было. Ведомый любопытством, Александр Христофорович уже хотел было направиться за писарем, как чей-то тёмный силуэт опередил его намерения. Эта крылатка Бинху навсегда в память врезалась. Гоголь, мать его, Николай Васильевич, вполне со светлыми намерениями снова Диканьку посетить изволил, в качестве источника для вдохновения нового. Удивительно, что в обмороки не падал и даже проблем не учинял, но вот сейчас его нос был последним, кого хотел бы видеть полицмейстер в своём деле. Проследовать за ним по пятам, впрочем, было легко — никогда особо Гоголь не был осмотрительным, всё на свои «чуйства» сверхнатуральные полагался. Которые, чёрт побери, и сейчас не подвели. К НиколайВасиличу у Бинха было смешенное отношение: с одной стороны он хотел самолично свернуть писарчуку шею, а с другой — крайне бы расстроился, если бы это сделал кто-то другой за него. Поэтому постоянно и вытягивал того из передряг, надеясь, что в какой-то момент его терпение лопнет. Сейчас была грань. С какого перепугу тот потащился вслед за Тесаком? У них, конечно, была общая работа, но молодые люди между собой особо не контактировали, каждый своего начальника держась. Гоголь остановился. Встал и Бинх, ровненько за спиной столичного горе-расследователя. Но, право слово, было чему удивляться. Потому как на запруде дивчины хоровод водили. Полураздетые (или полуодетые, тут уж как посмотреть), они плясали, а в центре, венком украшенный, Тесак лежал, на локти опираясь, и смеялся залихватски, и то и дело негромко свистел, и по команде его девицы то рассыпались в стороны, то снова сбегались. Кто-то с реки постоянно пырскался, и в какой-то момент все девушки окунулись в воду, заблестела на их коже чешуя кусками. А возле Тесака другая девушка появилась как ниоткуда. Сердце у полицмейстера пропустило удар: мара. А Стёпа её, похоже, ничуть не боялся, поприветствовал радостно, цветок из собственного венка вытащил да подарил. Она вся засмущалась, взгляд отвела — но лишь затем, чтобы снова в душу к Бинху взглянуть коротко и подмигнуть игриво. Шорох спереди вернул мужчине восприятие реальности, в которой стоящий столбом Гоголь крайне не вписывался в идиллистическую картину нечестивого праздника. — Вам бы, Николай Васильевич, прилечь, — сказал Бинх, отвлекая литератора от созерцания нечисти воочию. И не успел тот обернуться, как рукоятка пистолета опустилась ему на затылок, погружая его в беспамятство. Кому он тут нужен сегодня? Чай, не помрёт.***
Воздух на Ивана Купалу пьянит пуще браги, горилки и водки вместе взятых. Тесак это знал, и потому не пил ничего вовсе — и без того голову сносит. Сейчас хотелось совершать безумные поступки и не думать, что будет завтра. — Глаша, — спросил Тесак, задумчиво покачиваясь в такт ветру, — а что сделать можешь? — Для тебя, Стёпа, что душе угодно, — прошелестела девушка, смешливо оглядывая писаря. Он сегодня был без своей забавной шляпы, в лёгкой косоворотке незашпиленой, отчего до самых ключиц шея обнажилась, и все девки (что деревенские, что утопленные, что лесные) неприкрыто пялились на эту самую шею. А Стёпке что? Он в ус не дул, ему не до приличий было. — Так уж всё, Глашенька? — упал юноша в траву, чтобы затем резко подняться на локте, — И облик примешь, какой захочу? — Какой захочешь, — улыбнулась мара. — И… и мужчиной можешь? — Хоть конём лесным, — открыто засмеялась девушка, и поднялась, закрутилась на одном месте, руки раскинув. — Конём не надо, — отсмеявшись, поднялся и Тесак, привлекая мару к себе, хватая за руки и кружась, а затем наклонился и зашептал на ухо что-то. Вмиг смешливость с призрака спала, и она даже как-то выпрямилась, потянула парня за собой, подальше от реки, вглубь поля, ближе к тому месту, где Бинх схоронился. Знала, знала, проклятая, где он находится, дышать через раз забывает, и будто специально тащила сюда опьянённого писаря. Остановилась в паре десятков шагов, и как специально так, чтобы видно всё было полицмейстеру, и в глаза Стёпке уставилась. — Уверен? — Как никогда! Девушка сделала шаг назад, и голову запрокинула, руки разведя, и замерла, слегка подрагивая. И увидел Александр Христофорович, как вмиг буквально перед ним вместо девицы… сам он оказался. Будто из многих зеркал соорудили приспособление, чтобы смотреть вперёд, а видеть, что сзади творится — вот так и Бинх сейчас за марой в своём образе наблюдал. И всё так точно повторила, всё детально: не только внешность, но и походку, и даже мелкие, самому себе едва заметные привычки. Если бы он там сейчас так стоял, то точно также бы головой дёрнул, выбившуюся прядь волос с глаз убирая, кулак бы сжал, пальцами поочерёдно по ладони поводя. Неужто, чертовка, так его запомнила, когда тогда посредь деревни морок навела? — АлексанХристофоры-ы-ы-ыч, — тем временем буквально растёкся в улыбке от вида полицмейстера Стёпа, — Глашка, с ума меня сводишь, так похожа… А она молчала. И настоящий Бинх молчал. Потому как понять происходящее ему было очень нелегко, хотя и он, вероятно, попал под чары купальской ночи. Хотелось почему-то встать, выпрямиться, в полный рост свой, пусть и небольшой, гаркнуть, что есть мочи, чтобы оба услышали, испугались. Жутко веселила эта мысль, и полицмейстер даже поднялся за-ради такого, но застыл, как будто схватил его кто-то. Мара беззвучно — возможно, потому что голос не смогла бы скопировать — руку свою — бинхову — Тесаку на шею положила, сжала загривок, заставила голову запрокинуть. А затем просто развернулась, второй рукой толкнула Стёпу, и он кубарем по траве покатился, дороги не разбирая. И сникла в миг. А Тесак прямо к ногам полицмейстера — настоящего — прикатился. Смеялся, как дитя малое, глядел осоловело, растрепался пуще кота гулящего. Но поднялся и смело, со всем своим юношеским задором сграбастал мужчину в объятия, носом в основание шеи утыкаясь, ладонью седоватые русые волосы гладил и перебирал. — Похожа, один в один похожа, Глашка, обманщица ты, и пахнешь ровно как он, и дышишь так же… Всё бы отдал, жизнь тебе всю без остатка, лишь бы вот так по-настоящему стоять… Стёпа замолчал, продолжая свои нехитрые ласки, а Бинх остатками разума понимал, что ему-то, собственно, в любви только что признались.***
— Неужто так на девицу в темноте похож? — всё же нарушил тишину Бинх, и мгновенно почувствовал, как напряглась спина парубка. — А-александр Х-христофорович? — проблеял писарь, осознавая, что перед ним не призрак, а настоящий начальник. Кажется, второй раз в жизни вмиг протрезвел, боялся шелохнуться, впрочем, всё ещё сжимая начальника в объятиях и говоря ему в ключицу. — Ты, Стёпа, не отвлекайся, продолжай, мне твои слова нравятся. — И-и-извините! — попытался вывернуться Тесак, но сильная мужская рука надавила на плечи, не позволяя даже хоть чуть-чуть изменить положение. — Я сказал продолжай, а не извиняйся, — но парень молчал, и после длительной паузы Бинх хлопнул его по спине, — Ты там не умер? — У-уже д-дважды, — попытался, наверно, пошутить Степан, но вышло как-то уж очень мрачно. Пришлось Александру Христофоровичу самому по плечам напряжённым водить ладонями, чтобы хоть немного расслабить своего напуганного помощника. — Да что ж ты в самом деле, ну, Стёпка, — Бинху, чёрт возьми, правда понравилось, когда парубок его гладил и словами дышал прямо в кожу, почему же сейчас приходилось едва ли не заставлять делать то же самое? — Вот же он я, не мара, не привид, не какая другая нечисть. Их не боишься, а меня настоящего испугался? — Испугался, — признался казак, и эта правда Бинху была слаще любых других слов. — Правильно делаешь, — сказал мужчина, и руку устроил на загривке, сжал, оттянул от своей шеи Тесака, заставил запрокинуть голову, прямо как мара пару минут назад, — Правильно делаешь, — повторил шепотом, чтобы затем нагло, пьяно и развязно поцеловать писаря в губы. И пусть всё пропадает пропадом.