***
Впервые сморило господина полицмейстера при Тесаке летом: он, прямо как сидел за столом с бумагами, положил голову на руки и отрубился. И было почему — две предыдущие ночи начальник диканьского отделения полиции почти не спал, в одиночку и с группой казаков по лесу шастая и разыскивая пропавшего ребятёнка. Благо, нашли потеряшку, но эти двое суток без сна свалили с ног даже такого, казалось бы, неубиваемого человека. Степан, честно говоря, даже и не заметил прикорнувшее начальство, если бы не резкий и хриплый выкрик «Sei still! Hände hinter dem Rücken!» («Молчать! Руки за спину!», нем.). Тесак ни слова не понял, вздрогнул и свалился со стула. Лишь оттуда, снизу, он понял, что эта фраза была не ему лично адресована, и что Александр Христофорович, собственно, спит. Осмелев, поднялся с колен, робко тронул начальство за плечо и позвал негромко. С резким выдохом тот проснулся, едва затылком не ударив Стёпу в челюсть. Сперва Александр Христофорович растерялся, явно с усердием соображая, что, собственно, произошло, и обернулся на писаря. — Задремать изволили, Алексанхристофорыч, — одной слитной фразой выдал Тесак, — И на не нашем сказали что-то грозное. — Я? — то ли не понимал, то ли не верил полицмейстер, — И что сказал? — Я ж говорю, на не нашенском языке что-то. Страшное. — Извини, — скорее для проформы, чем искренне, сказал Бинх, подпирая лоб рукой, — Что-то я совсем расклеился с этими поисками. — Так вы бы… домой? — с участием подхватил парень, уже направляясь, чтобы подать полицмейстеру верхнюю одежду, — А я допишу всё, потом принесу покажу, коль проверить захотите. — Ну раз настаиваешь, — слишком подозрительно быстро согласился Александр Христофорович, принимая пальто, — Притащи заодно всё, что пьяной драке дня три тому было. — Вы только дверь-то в хату не закрывайте. Так и провозился Тесак до вечера, а как закончил — тут же рванулся, как обещал, к дому Бинха, прижимая к груди всю отчётность. Постоял у порога — ну как в дом к начальству-то зайти? — и всё же, замурившись, постучал и толкнул дверь. И, надо же, и вправду не заперто. Только, видимо, не дождались его — уже (или ещё? Тесак был готов поспорить, что уставший организм мог отключиться и как только тот вернулся в хату) спал Александр Христофорович. Чудно спал — закутавшись в одеяло, уткнувшись лбом в стену, как-то свернувшись, будто кошка, калачиком. Степан все бумаги да дела на стол положил, не без опаски сел за него и, уперев локти в колени, уставился на Бинха. Сейчас полицмейстер выглядел так беззащитно и совершенно неопасно, ни следа от железной воли и стального стержня. Обычный человек, впрочем, благородный, смелый, сильный. Тесак не решался будить начальника. Ему казалось, что в тишине он дыхание своё и чужое слышит, и боялся даже шевельнуться, чтобы не зашуметь. Но с задачей проснуться Бинх вполне справился сам: внезапно заговорил что-то тихое и неразборчивое, а затем под аккомпанемент собственного уже более громкого «далеко до тела» рухнул с кровати на пол. Пока Александр Христофорович, опираясь на руки, пытался подняться на колени, Тесак умудрился оказаться рядом и едва не столкнуться с мужчиной лбом. — Тесак?.. — недоуменно спросил полицмейстер, таки садясь поудобнее и убирая выставленные в защитном жесте руки, — Ты тут что забыл?! — Так ведь это… б-бумаги принёс, — не сразу нашёлся что ответить писарь, на стол оглядываясь, — А вы снова во сне говорили. — Ты пьян или что, Тесак? Что за бред несёшь? — скривившись от боли одновременно в голове, ушибленном колене и разбитом локте, Бинх поднялся, но лишь затем, чтобы сесть на кровать: — Ты бы ещё ко мне в постель залез и оправдывался тем, что я тебя сам затащил. — Но ведь вы вправду говорили! — вспыхнул Стёпа, — В участке на своём родном, а сейчас вот на чистом русском сказали. «Далеко до тела». — Какого тела? — А мне почём знать? Вы же говорили, вам сон снился. Бинх посмотрел на Тесака как на откровенного барана. Очевидно, эпизоды сноговорения из памяти полицмейстера убирались начисто, но заподозрить Тесака в таких скверных шутках попросту не было повода — казак если и шутил, то всегда по-доброму. Пришлось поверить. — Далеко до тела, говоришь… Ну, а что днём сегодня? На немецком, говоришь, сказал что-то? — Наверно, — пожал Степан плечами, — я по-ненашенски не умею, не знаю, но звучало так, будто вы ругались на кого-то. — Для тебя, Стёпа, любая фраза на немецком ругательно звучать будет, — усмехнулся Александр Христофорович, — Хотя, может, и ругался… Я не помню. Ладно, всё, забудь, дай гляну, что ты там написал. Засиделись совсем уж до глубокой ночи, и Бинх Тесака чуть ли не насильно выгнал, чтобы хотя бы он выспался. Потому как у него самого, видимо, этого не случилось. На следующее утро в участок явился полицмейстер мрачнее тучи, с таким видом, будто он не ложился вовсе. Под тяжёлую руку попадать не хотелось, и Стёпа сидел как мышь.***
А к концу недели Александр Христофорович потерял сознание. Причём это сделал со всей свойственной себе замкнутостью. Споткнулся на половине фразы, побледнел, опёрся руками на стол… и затем медленно, почти изящно сполз на пол, ни проронив ни слова. Тесак потому и отвлёкся от работы, что во время падения Бинх зацепил рукой и вывернул чернильницу. Встрепенувшись, казак не сразу понял, что случилось, но затем его ужас рос исключительно в геометрической прогрессии. Мало того, что были испорчены важные документы (да и плевать на них!), так ведь Александр Христофорович лежал словно мёртвый: глаза закатились, дыхание едва-едва заметное, а под головой угрожающе медленно расплывалось тёмно-бордовое пятно. Стёпа от медицины был крайне далёк, но тут уж дурак бы не догадался, что дело дрянь. Но что предпринять? Бомгарта достучаться ещё надо умудриться, тот ведь как всегда пьян будет вусмерть. И что-то отчаянно подсказывало Тесаку, что вот так оставлять начальство на полу с разбитой головой — самая глупая мысль. Сорвав с шеи платок, Степан постарался плотно приладить его к кровоточащей ране, а затем попытаться поднять бессознательно тело. И, чёрт возьми, каким же лёгким был Александр Христофорович! Конечно, этого можно было ожидать, учитывая его… размеры, но не настолько же! Пусть Бинх был невысокого роста, но назвать его «маленьким» посмел бы только ярый желающий свести счёты с жизнью прямо на месте. Стёпа таким не был, но всё же не смог не подивиться, как же в таком физически некрупном теле вмещалась вся та поразительная внутренняя сила. Иной вариант в голову Тесака не пришёл, как взять полицмейстера на руки так, как всяких дивчин — под коленями и лопатками. Голова мужчины запрокинулась, руки безвольно повисли, а Стёпа откровенно завис, рассматривая, как медленно пульсирует вена на его шее. Удивительно, как при этом сам умудрился ни во что не удариться и не навернуться. Странное, наверно, зрелище, чтобы писарь своё начальство на руках в буквальном смысле носил (потому что к фигуральному в Диканьке давно привыкли). Но за порогом, на свежем воздухе, видать, полегче стало, потому как со стоном и непонятным клокотанием в горле Бинх, кажется, пришёл в себя. Вероятно, не сообразил, что происходит, но судорожно вцепился одной рукой в стёпкино плечо и закашлялся надрывно. Тесак начальство сразу на ноги попытался опустить, но того опасно повело в сторону, и казак схватил мужчину за руку, удерживая. Обоих хватило ненадолго — хотя бы потому, что полицмейстер резко согнулся и завалился на перила. Издавая поистине кошмарные звуки, он до судорог сжал дерево пальцами. Когда его наконец-таки вырвало (правда, не особо чем — завтрак Бинх зачастую игнорировал, а сегодня попросту забыл ещё и про обед), Степан успел найти вечно пьяного врача и в паре слов описать всю ситуацию. Бомгарт умудрился выдать даже какое-то подобие обеспокоенности на своём пропитом лице, но добросовестно ринулся на помощь. Как тот подступился к извергающему остатки желчи вперемешку с желудочным соком человеку, у которого на искажённом лице было написано желание убить любого, кто окажется в менее чем трёх метрах от него, для Тесака так и осталось загадкой. Возможно, кто-то из жителей решил, что полицмейстер посреди дня упился насмерть, и потому его почти волочили домой Стёпа и Леопольд Леопольдович, но всем троим, честно говоря, было плевать. Бомгарт какими-то страшными словами начал описывать состояние Бинха, что-то пояснять — и непонятно кому, то ли просто вслух комментировал, то ли Тесаку объяснял — но в итоге запретил всякую работу на ближайшую неделю. Рана на голове оказалась неопасной — лишь рассечение — но сам факт потери сознания настораживал. Поэтому Стёпа остался буквально дежурить возле постели Александра Христофоровича, чтобы, если что, птицей метнуться за доктором. И, несмотря на слабые протесты, не ушёл и на ночь. И на следующую. И на ещё одну. Тогда-то Тесак и узнал, почему не высыпался начальник.***
Укладывался Бинх почти всегда в дурном настроении, дескать, чего это Тесак за ним, будто за маленьким, присматривает который день, уже и поспать нельзя нормально. Степана это не задевало: он понимал, что сейчас Александр Христофорович себя, как обычно, как привык, держит в ежовых рукавицах, даже при верном как собака писаре не позволяя себе появление каких-либо бурных эмоций. Этот момент недовольства надо было просто переждать, потому как искренние чувства полицмейстер выражал много позже, за полночь. Когда просыпался резко, весь мокрый, судорожно искал в темноте Стёпу и, впиваясь дрожащими руками в плечи, пытался выровнять дыхание и шептал, шептал хрипло, сорванным голосом: «Господи, Боже». Тесак всегда прижимал к себе его так сильно, как мог, и успокаивал в ответ: «Всё хорошо, Александр Христофорович, я рядом, это просто сон». Кошмары снились Бинху порой несколько раз за ночь, но он никогда их не рассказывал. Впрочем, Стёпа и не спрашивал бы: ему спокойствие мужчины любых рассказов дороже было. Чтобы прийти в себя, требовалась пара минут. За это время, высвобождаясь из объятий, писарь успевал намочить в прохладном травяном отваре новую повязку, чтобы, вернувшись с постели, положить её на лоб Бинху. От постоянной влаги волосы на висках у него курчавились пуще естественного, и это неизменно вызывало улыбку у Тесака. Он был готов вот так сидеть и заботиться об Александре Христофоровиче остаток жизни. Этой ночью полицмейстер отказался повторно засыпать, скаля зубы и по-звериному рыкая. Стёпа не настаивал — сменил свечу, сел поудобнее (даже у него после сидения в не самой удобной позе всё затекало) и спросил: — А давно вам плохо спится? — С армии, — настроенный на поговорить, охотно отозвался Бинх, — Кажется, кто-то в казарме неудачно пошутил, то ли стрельбу начали, то ли взорвали что. Не сильно приятно было вспоминать всё это, но почему-то легче становилось. Полицмейстер замолчал, по кусочкам восстанавливая события юности, совсем не замечая, как каждое его слово ловит писарь. —… так никому и не говорил. Мог по полночи лежать, в потолок казармы уставившись. С утра, конечно, трупа напоминал, но из нас там никто особо счастьем не светился…Расскажи мне о своей катастрофе. Я приду среди ночи, если так будет нужно. Не знаю, найду ли подходящие строки, Но обещаю, что буду внимательно слушать.
Как с темы армейской перешёл на тему личного, как начал сетовать на «друга», всю карьеру под откос пустившего, на даму сердца, коей не пристало за опальным офицером в ссылку отправляться, Александр Христофорович не заметил. Благодарным слушателем был Тесак, в который уж раз по-настоящему спасая Бинха — и в моральном, и в физическом плане. Вот и сейчас вопросов не задавал. Совсем незаметно стал Стёпа неотъемлемой частью бинховой жизни тут, в Диканьке, и едва ли не единственным, что позволяло отвлечься от скучной серости дней. Самому себе даже признаться было стыдно: а ну как прикипел душой к работничку, а? Мало, что ли, вокруг дивчин да жинок постарше, надо было именно этого парубка к себе привязать, как собаку, а затем так упорно делать вид, что никаких дел с ним, кроме рабочих, иметь не желаешь? Отвратительно эгоистично. До мерзкого, горького кома в горле. А сейчас до дрожи, до покалывания в почти зажившем затылке льстило, что Стёпа сидит, ночи возле его постели коротает, заботится, и, чёрт возьми, выслушивает. Позволяет быть слабым и не упрекает, позволяет до синяков сжимать пальцы на плечах после очередного кошмара. И ведь не скажет же, собака, ничего! Ни пожаловался ни разу, ни попросил прекратить, лишь когда в баню ходил, прикрывался, чтоб вопросов дурных у окружающих не возникало. Был бы Тесак девчонкой — уже б давно Александр Христофорович на колени бы стал и всего себя ей предложил, наплевав на возраст, на слухи и всё остальное. Но Тесак был мальчишкой — и не мог Бинх понять, почему тот так покорно всё терпит, почему буквально в рот глядит и выполнять всё бросается ещё до того, как скажут, почему, видя его всяким — и в гневе, и в опьянении, и в горячечной истерике, совсем ему не свойственной, и вот как сейчас, в откровенной слабости — шутка ли, страшных снов боится, тоже мне, офицер, называется! — не бросает, не ищет лучшего варианта. А ведь легко бы нашёл, рукастый ведь, мозговитый, разве что суеверный чересчур, но это ж не беда, работе не мешает… — АлексанХристофорыч, а о чём вы так крепко задумались? — вывел полицмейстера из размышлений юношеский голос, — Что там дальше с вашей дуэлью-то было? — Тесак, — каким-то треснутым голосом спросил Бинх, — Ты почему меня вообще слушаешь? Шёл бы домой, а не со мной возился. Чай, не маленький, не умру, не надейся. — Чур вас! — всплеснул Степан руками, — Не надо умирать! Да и как я пойду, коли вы тут уснуть не можете? Мне когда вам хорошо, самому спать лучше. — Понимаешь хоть, что говоришь, балда? — ожесточился полицмейстер, решив, что самое время наконец-то всё разъяснить. — Это вы не понимаете, АлексанХристофорыч, — смело, нагло заявил Степан, — Мне, может, возле ваших ног тоже спится лучше. — Да ты будто пьян! — возмутился Бинх, заглядывая в блестящие странными искрами глаза писаря, — Когда тяпнуть-то успел, подлец? — Ну я чуть-чуть, чтоб не страшно было. — Не страшно было что, Тесак?! Совсем уже… с ума сошёл? Ничего ему не ответил Стёпа. Тёмными глазами своими буравил в Бинхе дыру, улыбался откровенно по-дибильному. Видимо, и вправду осмелел: зачем-то сапоги свои скинул, затем одну руку на постель положил, вторую — с разных боков Александра Христофоровича. Забрался с ногами на постель, навис, будто напугать хотел. Вот только Бинху почему-то было от всего этого так смешно. И, верно, засмеялся бы в голос, не потянись Стёпка к нему с поцелуем.Где-то есть огонь, Который нас согреет, И милосердный свет Всевидящих звезд. И где-то есть любовь, Что однажды сумеет Осушить до дна Это озеро слез.
Кошмары не прекратились. Но их определённо стало меньше. А когда Александр Христофорович то ли снова во сне, то ли наяву глубокой ночью «Ich liebe dich» («Я тебя люблю», нем.) сказал, Тесак до корней волос покраснел, запылал ушами. На слух уже научился примерно слова распознавать на этом проклятом птичьем языке, да умудрился выпросить у Данишевского (удивительно же, как с порога не выгнал, а выслушал и даже помог!) словарь немецко-русский. «Я тоже» хотел ответить. Но вместо этого снова, как обычно, порывисто обнял Бинха. Им и слов-то не надо, и так друг друга понимают.