***
Среди всей этой безликой массы выделялись одни глаза, по-волчьи с опаской следящие за каждым моим движением. Удивительно, как только такой колючий, недоверчивый взгляд принадлежал пострелёнку едва ли старше пятнадцати годов. А может и старше, чёрт его разберёт. Попытался улыбнуться, дескать, ну, чего боишься, не кусаюсь же? Казачок свои глаза-то хищные сразу в землю спрятал, попытался в толпе скрыться. Ну и пёс с ним. Второй раз увидел его случайно, когда через месяц-два шёл в участок тёмным промозглым декабрьским утром. Слонялся возле участка, как неприкаянный, рукавом сопливый нос утирая, аж ровный кружок на снегу вытоптал вокруг. Ну шляется и шляется, что мне, жаль, что ли? Гадостей не творит и хорошо. Не успел зайти, пальто снять да от снега отряхнуть, как он, храбрости набрался или что, в дверь ногой застучал (видимо, кулачком-то не особо получится, в такую-то холодину да по дереву). — Чего надо? — А в-в-вам… это… т-т-т-того… п-п-писарь не надо? И заикался так забавно, непонятно только почему: замёрз настолько или от рождения ущербный? — А если и нужен, ты, что ли, писать умеешь? — Умею, — и насупился весь такой, ишь, обиделся, что ли? Смотрит всё так же, по-волчьи, недоверчиво, но как-то по-щенячьи при этом. Волчонок, как есть волчонок. — Ну, раз умеешь, тогда раздевайся и садись, фронт работ на столе. Ого! Значит, всё-таки ошибся с возрастом. Без своего этого кожушка и вправду постарше выглядит, ещё учитывая, что ссутулится прилично. — Спину ровно, голову выше, локти подбери, — командую, и с каждым моим словом парень дёргается, будто кнутом его охаживаю, — Если ты так писать будешь, через года два слепым и кривым будешь. — До эт-т-того же к-к-как-то писал, — возражает робко, боязно. Чёрт, не напугать бы его раньше времени, вдруг и вправду единственный образованный на всю это деревню. — А вот сейчас будешь ещё лучше писать. Звать тебя как? — Т-тесак. — А на человеческом, по-имени? — Т-тесак. Пришлось стукнуть рукой по столу. Ишь, выискался тут! — Я сказал: имя? — С-стёпа.***
Мы в относительном мире прожили с две недели, а потом Стёпа поборзел. То слово, то два поперёк скажет, зыркнет снова по-звериному, то опоздает, то в драку с другими малолетками влезет. После очередной такой пришлось проводить беседу. Стоит возле стола, снова пол глазами буравит, боится поднять: знает, что сейчас всыпать по первое число буду. — Ну и какого чёрта, Тесак? Второй раз за месяц? Ты русских слов совсем не понимаешь, или мне тебя и в самом деле надо розгами учить? Чай, не маленький же! — Н-не надо розгами, — о, снова заикается. Значит, либо волнуется, либо боится, хотя сейчас, вероятно, и то, и другое сразу. О… А вот и сопли со слезами. — Реветь мамке с тятей будешь, мне тут сырость разводить не резон, не пройдёт. — Н-н-нет их, — сквозь всхлипы трудно понять, что он там мямлит, но вроде пока получается, — Т-т-олько б-б-бабка. Н-н-не надо бабке! Прош-ш-шу, Алек-к-сандр Х-христоф-форыч! Слова становятся вообще неразличимыми, а парубок аж трясётся, так его качает от истерики. И, чёрт возьми, не могу понять, что же его так задело: не впервые же ругаю. То, что родителей упомянул? Или что бить буду? — Так, Тесак, отставить рыдать, — конечно, слова тут мало чем помогут, поэтому поворачиваюсь, беру за многострадальный затылок (сколько раз он получал по нему за нерасторопность… не припомню даже приблизительно) и легко сталкиваю нас лбом ко лбу. Вымахал же, детина, в свои шестнадцать, или сколько там ему, выше меня ростом! — Слышишь меня? — С… сл… сл-л-лышу. — Значит так, намотал слюни на кулак, снегом вытерся и назвал мне пять причин, по которым я не должен сейчас за прутьями идти, чтобы тебе всыпать. О, помогло. По крайней мере уже не ревёт, а думает. Ну, или делает вид, что думает. Тянется рукавом к носу, сопляк. По руке ему! Протягиваю платок — ну что как совсем дитя малое, сейчас бы вытираться одеждой. — Там холодно, — наконец выдаёт Степан и с надеждой в глаза смотрит. Ну, в чём-то прав, на улице метель, брр. — Подходит. Ещё четыре. — Там темно! — быстро находит ещё одну причину, и я, Фома неверующий, смотрю в окно. Батюшки, а ведь и вправду темень уже. Не заметил, как с этим ребятёнком провозился. — Со скрипом, но подходит. Замолчал, задумался. Не могу сдержать улыбки: а ну как головой наконец-то поработать решил, а не кулаками? Тоже мне, драчун нашёлся. — У вас розг нет. Хмыкаю. Вообще-то он прав. Вместо этого у меня кнут и револьвер, но ведь не буду же я пострелёнка кнутом обхаживать, словно он лошадь скаковая? Тут и забить-то легко, а он мне живым полезнее. — Предположим, — как можно более подозрительно кошусь на сундук и вижу, как у Стёпы аж глаза округляются. Они у страха, как говорят, велики. — И в-вы детей не бьёте, — о как! Козыри достал. Но ведь прав же: сколько раз их заварушки приходилось разбирать, ни разу никого даже за ухо не потягал. Как-то их жалко, да и что мне от того? Не за счёт же шпаны этой авторитет повышать, стыдно даже. — А ещё вы меня любите. … Подлец! Мелкий нахал! Отвешиваю подзатыльник и жестом отправляю в его угол. Вот ведь… Паразит! Самая суть в том, что правду говорит. Как же ж его не любить, всего такого старательного, ответственного, пусть и раздолбая немного? Пожалуй, и вправду люблю. Не как сына, боже упаси, рано мне своих детей иметь, скорее как младшего брата или племянника, что ли. — А если ты меня любишь, давай ты не будешь себя вести как распоследний бандит? Служишь в полиции, а ведёшь себя хуже преступников иных. — Не буду, — заслоняется волосами, бормочет под нос. А потом срывается, бросается, хватает меня, будто утопающий, прижимается виновато, извиняется. Глажу его по не раз битой голове, по спине похлопываю, успокаиваю как могу. Эх, Стёпа, Стёпа…***
День за днем метель мела — Холод, мгла, и только!Шёл я в дом, да услыхал В чаще плач волчонка. Мне противился как мог Перепуганный щенок,
Но пригрелся и затих На руках моих.
***
Как-то случайно разговор снова зашёл о семье. Спросил, сколько Стёпа сиротой-то мается. «С дятинства» — не самый удовлетворяющий меня ответ, но дальше я не выпытывал. Странно, что за всё время он ни слова про бабку свою не сказал. Чего ж он её тогда так забоялся? Первое же время как только темень — сразу срывался домой, будто прятался там. Но ведь я ж не зверь какой, мне пугать Тесака запросто так удовольствия нет никакого. А как посмелел, пораньше приходить и подольше задерживаться начал, так и что-то приносит, всё мелочи какие-то: то яблок лежалых притащит, то ещё что-то погрызть. Пообвыкся, перестал в неприятности попадать, не шугался каждого встречного, на человека стал походить куда больше. Любопытным оказался, жадным до разного рода историй. А у меня таких — с ворохом. Вот только если у меня они все реальные, на собственной шкуре, так сказать, пережитые, то у он всё сказки свои рассказывает, легенды местные, страшилки детские. И как-то приятно стало с утра вставать и в участок идти, зная, что эта светлая голова уже возле крыльца ждать будет, не боясь ни моего дурного расположения духа, ни работы немеряной. Улыбался, подрывался по первому слову, ловил налету всё, что ни потребую. Порой настолько яро, что хотелось по голове погладить, как собаку дворовую. Приручил волчонка, молодец, зверолов ссыльный…***
Поначалу тосковал Он вдали от дома.Каждый звук его пугал И запах незнакомый, Но забота и любовь, Как и время, лечат,
И вот он — грозный сын волков Мне бежит навстречу!
***
Забавно было слышать, как Тесак выгораживает меня перед местными. Конечно, после множества разборок, пьяных драк, соседского воровства да испорченных попыток обесчестить незамужних девок, недовольные всегда находились. Я даже и не пытался уже вбить в их безмозглые головы понятие «закон», намного лучше казачье племя понимает почему-то силу. А вот, видимо, тогдашний наш разговор отложился в вихрастой головушке моего писаря — ишь как, аж заговаривается, уши-то пылают, а руки в кулаках сжимает. Знать бы ещё, что Стёпа там им так рассказывает-доказывает, а то ведь как подойду, так замолчит, глазами своими засверкает, словно боевой петух нахохолится и ждать будет приказа: как пить дать, если скажу ему всех на месте уложить, так и убьёт кого-нибудь и не запыхается. Зато как в участке вдвоём остаёмся, меняется вмиг: из боевого сразу этаким домашним становится, ластится взглядом, через глаза прямо в душу смотрит, «чаю вам сделать, АлексанХристофорыч?», пальто подать тянется раньше, чем выйти решу. А ещё ему к двери идти ближе, да и шаги у него больше, быстро подходит, стоит там кому-то появиться, распахивает, расспрашивает, чтобы, дескать, меня зазря не беспокоить. За такое рвение и похвалить хочется, но нет-нет да и проскользнёт мысль, что вскорости вместо меня Стёпа управляться сможет. Как бы ему тут скучно не стало, не решил уйти куда-то. Когда я эту мысль ему озвучиваю, то, кажется, раню в самое сердце — эту обиженную мордашку я уже давно не наблюдал. Хмурится, губы закусывает. — Не пойду я никуда от вас, Александр Христофорович, только если не прогоните, — и сразу весь такой суровый, как взрослый. Хотя почему как? Скоро восемнадцать будет, взрослее уж некуда, с два года как чуть ли не жених нарасхват. Да только какие уж тут девки, когда у нас то утопленник, то висельник, то жинка своему мужику руку ножом проткнёт, когда он на рогах домой притащится? Всех праздношатающихся баб Стёпа как мух от участка отгоняет, и, я почти уверен, что от моей полицейской светлости тоже. А то бывали поначалу и такие, что ходили под окнами расхристанные до сраму, аж самому стыдно становилось. И это мне, человеку служилому, ко всему, кажется, привыкшему! А Тесаку что? Он их с измальства видел, с некоторыми вместе под стол пешком ходил, чего он там не видел?.. Не, ну, может, что-то и не видел, но виду не подавал, на гулянки даже не отпрашивался, из рук цепких, девчоночьих, вырывался. Я бы мог даже его в чём дурном заподозрить, но как? Это ж Стёпка, он мне любого другого человека тут роднее, всё подноготную его знаю.***
Ты расти, расти скорей, Маленький, но гордый зверь!Лай, лай, в дом чужих не пускай. Ну, а если у дверей Кто-то просит «обогрей» —
Лапу тёплую дай, дай, дай! Лапу тёплую дай, дай, дай!
***
Впервые крепко напиться в присутствии Тесака я позволил себе… уж не помню когда. И даже не помню с чего. В очередной раз, наверно, был зол на весь свет в целом и Диканьку это проклятую в частности. Что ещё больше меня бесит уже сейчас, так это то, что я не помню ни хрена. А я и трезвым-то на язык злой, гадость скажу и не поморщусь, а уж что мог под градусом наговорить — представить страшно. Наверняка же говорил! Тесак, чтоб ему пусто было, молчит как рыба, глазами сверкает, улыбается. Так и хочется за шкирку его потрясти, как нашкодившего кота, так уже сложно сделать будет, Стёпа-то рослый детина. Единственное, что рассказал, когда я всерьёз за револьвер взялся, обещая всадить куда-нибудь пулю несмертельно, если молчать будет, так это то, что я, дескать, ничего нового не сказал: как работу эту ненавижу, как Диканьку эту проклинаю, как бесит меня всё вокруг. Ну, вполне мог бы. В тот момент Тесак не давал повода усомниться в собственной правдивости, потому я и поверил. А потом он сам кирнул. Причём я даже не уследил, с кем, когда и сколько — притащился уже к ночи ко мне буквально на порог, сел прямо там, где стоял, и принялся сперва меня рассматривать, будто впервые увидел, а затем руки свои длинные протягивать. Я даже не сразу понял, что такого случилось, рывком поднял Стёпу, едва на себя не уронив, быстро осмотрел: а ну как не ранен ли? Так нет, лишь чертовски, безбожно пьян! Моё имя выговорил со второй попытки. Отчество — с третьей. Соединить первое со вторым ему не удалось, поэтому на вечер мне пришлось стать просто «Александром» во всех возможных пьяных вариациях с заиканием на каждой согласной букве. После двух-трёх обращений это стало даже терпимым, чёрт бы с ним, с обращением, так ведь Тесак же на ногах не стоял абсолютно! Оставлять на улице жалко было, что я, чудовище какое? Затащил, как смог, на постель почти бросил, потому как, несмотря на худобу, Стёпа меня выше не знаю на сколько, соответственно, и в весе побольше. А он, как положил, так и лежал, в потолок уставился, и говорить начал, да такую чушь несустветную, что впору окна зашторивать, дабы не подслушал никто. Потому как всё у него свелось к тому, как ему повезло в жизни, что я его «подобрал», «выходил» и «воспитал», как он меня никому не отдаст и как ему теперь хорошо и не одиноко, и вообще он меня любит. В общем, всякий такой пьяный бред, который начинается у всех после стадии «ты меня уважаешь?». Вообще я в тот момент задумался, как ночь пережидать, потому как спать у меня больше негде, а Тесак парень немаленький, занял всё возможное место. Но прервали мои мысли грубо и бесцеремонно. — Ну п-п-псмт-трите н-н-на меня, А-а-александ! Вы ж с-с-сами т-т-тож т-такое говрил-л-ли! Что я тебе там такого говорил?! — Ш-ш-што любите мня, — выдал писарь мой удивительно чётко и вот тут я напрягся по-настоящему. Потому как иных признаний, кроме как тех, детских, память мне не подсовывала. — Стёпа, то было пару лет назад, ты был мелким бедокуром и обещал мне не создавать проблем. — Н-н-неееет, — какое такое нет? — В-в-вы нед-давно говрили! — когда это я успел?! Выпытывать из него информацию стало слишком сложно, Степан замолкал на половине фразы, путал буквы и вообще угасал. Пришлось оставить его, устроиться за столом и сесть что-нибудь поработать, потому как спать у меня, очевидно, не вышло бы. А ведь забавно. Почему-то думалось, что, может, я и вправду что-то похожее говорил? Не помню же ничерта…***
Так живем мы день за днём, Жизнь по камню строя.Вместе и едим, и пьем, И говорим с луною. И не сотрясаем мир Безнадежным воем,
Потому что не один Больше в поле воин!
***
Гуро бесил одним своим видом. От таких ничего хорошего и ждать не приходится. Ищейка. И писарь его бледнолицый, Гоголем звать. Кажется невинной овцой, дак ведь обычно за такими всегда тёмная шкурка скрывалась. Как знал, что с этими двумя появятся сплошные проблемы, как знал. Пытался сперва по-хорошему, по-всякому-то с одним, то с другим, то с двумя сразу… Потом, конечно, разобрались, что да как, с Николаем Васильевичем вроде и огонь, и воду прошли. Настолько уж он неспособный был за себя постоять, насколько… несуразный тут, в захолустной Диканьке, что пришлось ломать себя. Столько раз решение из-за него менял на корню, выручал. Да и ведь он не без благодарности да не без странностей. Всё было как-то стремительно-неправильно. Успел даже гавкнуть на Стёпу, по делу, но ведь потом же так горько было. Он ведь на всех чужих всё так же волком смотрит, уже прирученным, но пугливо-настороженным, не зная, блага или худа ожидать. Верно говорят, нет жизни прирученным диким животинам: они как привыкнут, что человек о них заботится, сами к охотникам под пули вылазят, надеясь на ласку. А в итоге — дробь в лоб или хребтину. И, чёрт меня возьми, не подвела же интуиция, не промахнулась с Гуро. Зато какая осечка с Данишевскими, господи боже, даже стыдно. Жаль, что… поздно? В последний (а последний ли?) момент, когда уже от боли совсем невыносимо становится, задумываюсь: а ну как не я ли тот волк прирученный, а Тесак — мой хозяин неразумный? Хорошо хоть его тут нет…***
Не суди меня, чужак, Что гляжу я зверем.Кто ты — друг мне, или враг — Знает только время. И, увы, известен факт, Как Земля извечный,
Что чаще близко ходит враг В шкуре человечьей.
***
… Это явно не то, как я хотел бы окончить свою земную жизнь. Однако же случилось именно так. Обнаружить себя в сознании после того, как сам же себя и пригвоздил шпагой к полу, конечно, невероятно хорошо. Вот только я совершенно не ожидал, что… хм… как бы это поточнее сформулировать… что моё создание отделится от тела. Звучит как во всяких страшных сказках и байках, но так и вышло. Причём, что ещё хуже, тело моё было крайне мелким, дрожало на холоде и брело куда ни попадя сквозь пургу. Четыре лапы на волчий облезлый хвост — так себе, конечно, перспектива для выживания бывшего полицмейстера. Ну что же, шёл, а что ещё оставалось? И, чёрт, как в сказке, как в легенде, умудрился выползти к деревне и наткнуться там на единственного человека, который бы сперва задумался, что волчонок тут на пригорке делать будет. Господи боже, Тесак, я так соскучился, веришь, нет? Слава богу, что ты живой и здоровый. А ещё Стёпа у меня умный. Потому как сразу всё понял, по глазам, что ли? Ну, а как ещё, я сколько вон на него засматривался, теперь пришёл мой черёд сверкать и пугать всяких непрошенных гостей. Потому как пойди скажи слово поперёк, когда у Стёпки Тесака свой ручной волк имеется!