Кажется, ещё недавно это «слово» было для него пустым звоном колокола, но сейчас колокол стал медным, а сам он стоит внутри него, понимая, как сильно «слово» оглушает его.
Ему снятся пышные еловые головы, щекочущие невесомую ладонь, парящую, словно веер, облака, завивающиеся в кудрявых волосах и мягкий южный ветер, только-только подошедший с громким воем к их лесу. Мифическому «ангелу» двенадцать человеческих лет, он, по сути, ещё только вылупившийся птенец, которого столкнули с высокой скалы, приказав лететь, как велит сердце. Неопытные слабые крылья, раскрывшись на ветру, сначала лишь выгибались, не в силах противостоять потокам, но потом, почти у самой земли, Авис вдруг понял, что в полёте его свобода; перья его прекрасных крыльев расправились, стали плотнее и крепче, линия изгиба золотых полотен сделалась ровной: тогда Авис взмыл вверх, радостно смеясь и удивляясь быстроте своих крыльев. Цепи были сброшены, и перед юным мальчишкой внезапно поднялся с колен необъятный мир и его бескрайний горизонт. Солнце золотыми лучами слепит глаза цвета прекрасного неба, однако внезапно свет тухнет, крылья тяжелеют, а Авис будто оказывается в абсолютной пустоте. Воспоминания превращаются в кошмар. Со всех сторон тянутся костлявые человеческие руки, пытающиеся оторвать от его крыльев побольше, кусок покрупнее, чтобы озолотить себя, ведь за одно лишь перышко Ависа несчастному человеку отдадут целое состояние. Прекрасные крылья, некогда блестевшие в перламутре на солнце, чернеют, превращаются едва ли не в сухую ветошь, кровточащую и изнывающую от нестерпимой боли — он словно домашняя курица, а не вольная древняя мифическая птица, которая поднимает ураган в лесу лишь одним взмахом крыльев. Птенец плачет, его охватывает истерика, и оглушительный крик рассеивается в темноте. Он на латинском пытается окликнуть мать, но лишь слышит собственный голос, зовущий в ответ его самого: — Alis Dei! Dei!.. Внезапно что-то резко разворачивает его вверх лицом, по носу бежит липкий холод, а «крылья» безвольно свисают в темноте, исчезая в черной дымке. В мягкий бок вонзается медный кол, разрывая белоснежную кожу, больше похожую на фарфор. Авис орёт от боли, задыхается и пытается маленькими пальчиками остановить кровь, но когда он поднимает руки к лицу, то понимает, что он не мальчишка вовсе. Ему двадцать, и он на грани смерти. Кошмар превращается в реальность. Alis Dei просыпается в холодном поту и при тяжелом отрывистом дыхании, которое больше походит на свист — будто на легкие давит что-то очень тяжелое. Авис сразу же хватается за рану, но нащупывает лишь какой-то мягкий кусок материи: он не знает, что это, но точно знает, что это что-то — человеческое. А если человеческое, значит представляет опасность. Авис поднимает расфокусированные глаза и смотрит в темноту: прямо перед ним лишь томящаяся мгла, как в том кошмаре, и от этого птице становится не по себе; юноша вздрагивает и пытается приподняться на локтях. Однако, рана, будто бы пульсируя, напоминает о себе, Авис падает обратно, мыча от боли и хватаясь за дыру в своем боку. Ависы бессмертны в этом плане: умирают великие птицы лишь от старости или болезни, физические повреждения им не страшны, так как их кожа слишком плотна, а организм способен на ускоренную регенерацию клеток. Но только одна медь способна нанести Ависам бесконечную боль: лишь касание отзывается чернеющим ожогом. В более древний период люди делали специальные орудия из меди, чтобы уничтожать мифических птиц, заходя в самые недра дремучего леса и рискуя жизнями ради дорогих могучих крыльев. Alis Dei морщится. Вот они какие — люди. Алчные, жестокие, не знающие ни любви, ни благородности. У них на уме одни лишь деньги, которые в действительности ничто, их просто не существует, и они ничего не стоят. Однако, каждый человек в их мире одинаков и ищет выгоду во всех — он гонится за призрачной жизнью, теряя на бегу самого себя и свои настоящие богатства. Можно было быть уверенным, что даже если у человека родится сын или дочь, мерзкий людишка и в нем найдет, что продать, как использовать. Ависы же возносили одну лишь любовь в ценности, смысл их почти вечной, как мироздание, жизни был лишь в ней, и в ней одной великие птицы находили свободу и счастье. Ни деньги, ни даже собственное существование не были на том уровне, на котором поселилась любовь. Всепоглощающая, вечная — именно поэтому Ависы живут с начала времен, и, скорее всего, переживут людей. Створы абмара раздвигаются, пропуская внутрь больше лунного света, и от него Alis Dei начинает задыхаться, тянуться пальцами поближе к отблеску белоснежного спутника, спускающего тусклую тень на сенный пол. Авис, не поднимая головы, склоняет её набок и замечает в проеме маленькую фигуру, мнущуюся и не решающуюся зайти внутрь. Птица слышит, как тяжело дышит человек, чувствует, как поднимаются и опускаются его сгорбленные острые плечи; чувствует его страх, и от этого Авису становится почему-то смешно — уголок губ дергается, птица беззвучно усмехается и продолжает из-под полузакрытых глаз наблюдать за поведением такого странного человека. Он подходит ближе, все ещё взахлеб втягивая холодный ночной воздух, освобождает пальцы от плотного замка рук и приседает у кучи сена, чуть склонившись над Ависом. Даже не подозревая, что тот проснулся и наблюдает, хоть и пребывая в полусознательном состоянии. Птица смотрит тускло, подрагивая ресницами, слипшимися от грязи и…слез? Он не дергается лишь потому, что не может — то ли ему не хватает сил, то ли человек не представляет настолько большой опасности, чтобы дергаться. Он выглядит ребёнком, возможно, так и есть: человек довольно худой, черты лица его размыты, однако даже в тусклом свете видно, что в нем нет ничего, что ценят Ависы: ни храбрости, ни уверенности, ни даже пресловутой мужественности, линии слишком мягкие, слишком плавные, слишком нечеткие. Людскому детёнышу не больше тринадцати. Он снимает с Alis Dei и так порванную рубашку, прикрывающую наготу, осматривает рану и прикладывает холодную ладонь к пропитанной кровью повязке, уже сильно рамокшей от сырости. Авис голый, и его это обычно смутило бы, ведь ситуация непростительная для чужака, он не привык быть голым, и уж тем более перед мерзким отродьем человека. Но птица не в силах протестовать, он просто ждет, до конца не понимая, что с ним хотят сделать. Мальчишка некрепкими руками долго пытается разорвать бинты, а Авис пока медленно изучает его настолько, насколько позволяет состояние: сознание его всё ещё в прострации, и даже пальцы не в состоянии отозваться на нервный импульс. Но Авис видит то, чего боялся: за плотной холщовой рубашкой сияет красным пламенем медный нож, который мальчик, видимо, отчаянно пытался спрятать. Птица скалится, разум возвращается к нему раскатом сизого грома, заставляя кровь прильнуть к чуть вытянутым ушам. Авис вскакивает, не давая разорвать повязку на себе до конца, валит человека на пол со стога сена, заставляя удариться о поогнившие доски головой, и рычит, подобно дикой озлобленной собаке, желающей показать клыки. Мальчик определенно пугается, из его темных глаз брызжут слёзы страха, он пытается вырваться, но в крепкой хватке огромных рук не получается сдвинуться ни на миллиметр. Он поднимает грудную клетку вверх, стараясь оторвать от себя Ависа, столкнуть его, но лишь упирается в твердые ребра и такой же живот — мальчишке кажется, что он с разбегу врезается одними костями в железную стену. Он что-то сдавленно пищит на своём языке, но Alis Dei не понимает ни единого слова, отчего решает лишь свирепо рыкнуть, подобно животному. И это помогает, человек замолкает и закрывает мокрые глаза, явно ожидая своей участи. Авис приподнимает мальчика за руки, отрывая от земли, и снова впечатывает в доски с глухим звуком, но надеясь увидеть разбитую, как куриное яйцо, голову. Ему хочется убить эту тварь, сплющить и уничтожить. Даже этот, милый с виду, мальчик пришел лишь ради выгоды. — Отпустите меня, — внезапно он начинает говорить на латыни, Авис чуть ослабляет хватку от неожиданности, — пожалуйста, отпустите. Я хочу помочь. Alis Dei теряется и недоуменно рассматривает опухшее от истерики лицо ребенка. Он смотрит ему прямо в глаза, и Авис впервые видит человеческий взгляд, готовый на искренность. Птица садится, всё ещё держа мальчишку за одну руку. Он дергает его за собой, грубо заставляя сесть. Человек касается пальцами затылка, пачкая их в своей крови, и вхлипывает. Что-то шепчет жалостливо на человеческом и поднимает на Ависа грустный взгляд. — Зачем тебе проклятый нож? — Авис говорит на латыни, кивая на блестящий предмет за поясом, и смотрит снова в глаза, видя в них подлинное изумление. — Вы говорите на латыни? — мальчик сглатывает и чуть улыбается. Авис хмурится и сильнее сжимает руку, повторяя свой заданный вопрос ещё строже и агрессивнее. Мальчик вздрагивает, хватается за нож, но вопреки настороженности и злости Ависа, неуклюже выбрасывает его за пределы помещения. Птица смотрит вслед проклятому предмету и хмурит брови больше. — Зачем ты его принес, пытался убить меня? — Я… — мальчик отводит глаза, и тогда Авис хватает его за горло, чуть сжимая и пододвигая к себе ближе. — Ты собирался убить меня? Человек хрипит и хватается маленькими пальцами за огромную руку, перекрывшую дыхание: ему будто бы наступили на горло тяжелым ботинком, пытаясь не просто изничтожить кислород, но и оторвать дурную голову, решившуюся помочь монстру. — Я…боюсь вас… — у мальчика опять слезы, он цепляется короткими ногтями за чужую кожу. — Боишься? — Авис усмехается и издевательски приподнимает одну бровь. Он не может не признать того факта, что зрелище ему определенно нравится. — А разве ты пришел сюда не ради денег? Мальчишка теряется, облизывает сухие губы и непонимающе смотрит на мифическую птицу. — Денег? — О, да брось, — давление, перекрывающее вздох и, кажется, даже ломающийся под пальцами позвоночник, — вам людям нужно ведь лишь одно, вы трясетесь, когда видите бесполезные монетки. — Но я… Я нашёл вас в лесу… Раненым. Я подумал, что вам стоит… Помочь, — у человека снова этот мокрый красный взгляд, он открывает рот, чтобы глотать побольше воздуха, и из последних сил отчаянно пытается отодрать руку от своей тонкой детской шеи. Авис наконец отпускает его, долго молчит и настороженно смотрит исподлобья на мальчика. Не может такого быть, чтобы человек был способен на помощь. На шее остаются красно-бардовые следы, ребенок кашляет и пытается охладить своими же ладошками место давления. Он двигается чуть назад и обнимает себя за плечи. В амбаре виснет молчание, среди которого лишь только тяжело вздыхает человеческий парнишка. Авис не верит его словам ни на грамм, но он чересчур устал, чтобы убить и так никчемного, худого ребёнка. Он не способен на убийство, в глазах мальчика Alis Dei видит страх и слабость, тот будто отчаянно пытается защититься, однако ничего не может сделать, когда его хвататют за шею и бьют головой о пол. — Откуда вы знаете латынь? — интересуется мальчишка, разбивая тишину первым. — Не твоё дело, — Авис ползет назад и с трудом залезает обратно в сено, прижимаясь щекой к колкой сухой траве. — А я лек… — Мне неинтересно. Снова молчание, но птица лишь пытается крепко заснуть, потому ничто в этой ситуации его совершенно не волнует. — Так что насчет повязки?.. Я могу помочь вам? — подает мальчик робкий голос, кусая разбитую губу. Alis Dei кидает: «Я собираюсь поспать» и проваливается в глубокую бездну, пытаясь смириться тем, что великую древнюю птицу лечит бесполезный мелкий человеческий ребёнок. Он, кстати, так и не узнал его точный возраст — его не особо-то и волнует. У Тэхёна колотится сердце, как проклятое, он сжимает посиневшие от нервов пальцы руками и растирает костяшки. Авис спит спиной к нему, а парень просто тупым взглядом сверлит в его крыльях дыру, не в силах поверить в то, что сейчас происходит. Ему всего шестнадцать лет, а он уже успел встретить в лесу мифическую птицу, после наткнуться на неё же в лесу, спасти её и поговорить на латинском. Поверить только, из всех языков — латынь! Полузабытый, на котором говорят только лекари и люди дальних малых земель. Хотя Тэхён готов допустить мысль, что Авис знает все языки — мало ли, сколько тому лет: сорок или триста два, а за это время можно изучить всё на свете, перечитать все свитки и книги, испечь лучший тыквенный пирог мира и выучить миллион языков. Тэ улыбается и, задумавшись, не контролируя свои действия, начинает едва поглаживать золотые перья на самом краю крыльев. Перышки мягкие, словно лошадиная шерсть в декабре, но ужасно грязные — как, впрочем, и сам Авис. Ему бы рану перевязать, выкупаться хорошенько и подлатать швы. Тэхён стягивал рану в истерике, была гроза, и в холодной ночи амбара только горела дрожащая свеча. Она единственная указывала юному лекарю на разорванную кожу: мальчика, если честно, едва не вырвало, ведь он впервые видел настолько серьезное ранение. Шил он хорошо, но только одежду — латать чужие раны, выливая всю бутылку спирта и унимая трясущиеся пальцы, ему ещё не приходилось. Зашито криво, да, вот кровь и проступает, но всё равно вышло лучше, чем если бы Авис остался в лесу один, истекающий кровью и совсем беспомощный. Жизнь ведь спасена — Тэхён был доволен своей работой. Мальчишка понимает Ависа — тот напуган, в его глазах люди не имеют ни сердца, ни способности любить, а потому птица прибегает к насилию — единственному, что, по мнению Ависов, понимают люди. Тэхён не злится, он привык к такому… Больше не улыбается. Поднимает взгляд на широкие плечи, вздымающиеся спокойно и медленно. Парень совершил самое большое преступление, однако не нарушил ни один из своих моральных принципов. Жизнь спасена, и Тэхён тушит полурасплавленную одинокую свечу, так и не получившую шанс нагреться достаточно.***
Авис проспал две ночи, проснулся только под утро, когда только-только встающие, ещё холодные лучи растопленного солнца начали падать ему на лицо, обрамляя лишь острые скулы и, как их продолжение, бледные уши. Тэхён просыпается от грохота, вздрогнув и подняв с плеча безвольно расслабленную голову: он уснул сидя, в крайне неудобном положении, и теперь, болезненно хмурясь, потирает затёкший позвоночник. Это всего лишь упавшие на пол от поворота на бок тяжелые крылья. Тэ ещё совсем не привык к тому, что птица большая, просто огромная, тем более по сравнению с самим мальчиком. Рост Ависа не превышал метра и девяноста, однако вместе с раскрытыми крыльями, Тэхён был уверен, существо сравнилось бы с молодым стволом кипариса — и не только в высоту, но и в крепость, стойкость. Авис просыпается и снова мычит от боли. Он теряется в пространстве, озадаченно озираясь, и переворачивается на другую сторону, оттолкнувшись дрожащими локтем. Видно, как тяжело ему даже просто дышать, не испытывая боли — рана уже начала затягиваться, однако полностью кожа сойдется только через месяц, если не больше. Тэхён понимал, насколько опасно оставлять Ависа здесь, всего в километре от деревни, где часто ходят охотники вместе со своими псами, способными учуять птицу сразу же. Но и двигаться раненый бы точно не смог — как только тот встанет, зашитое тут же разойдется, станет только хуже, и Тэхён вряд ли сможет исправить это. И даже если бы птица сумела бы идти, то отправиться ему просто больше некуда: путь в деревню ему определенно закрыт — если кто-нибудь увидит Ависа — беды не миновать, Тэхён уже может прощаться с жизнью, не говоря уже о чести семьи. — Почему ты ещё тут? — глухо отзывается Авис, втягивая воздух сухими тресканными губами. Тэхён выдыхает, берет из-под бока железную флягу и протягивает птице, подползая вперед и шаркая коленями по сену. — Пейте. Это вода, — Авис берет неуверенно бутыль и, открыв крышку, наклоняется к горлышку, оценивая запах. — Что там за травы? Тэхён теряется, а Alis Dei смотрит на него грозно, сжимая чуть пальцами теплое от кожи мальчишки железо. — Это элеутерококк. Авис косится, поднимает бровь, смотрит в воду, ещё раз оценивая сладковатый запах настойки. — Чего? Это на человеческом? Переведи. Птица говорит холодно и безэмоционально, кажется, он совсем не боится человека, присутствие Тэхёна его не настораживает, Авис в принципе ведёт себя так, будто мальчик ему что-то должен, будто мифическая птица попала в больницу для таких же мифических птиц, а не в руки обычного деревенского лекаря, живущего среди людей. — Это… — Тэхён растерянно изучает Ависа. Ему прежде не приходилось объяснять состав и направленность лекарств — люди просто принимают и всё, пихают в себя любую микстуру, чтобы выздороветь, — растение, повышающее иммунитет. Я смешал его с водой, потому что сама настойка горьковатая. И Авис делает большой глоток, чуть морщась, но удовлетворенно выдыхая: такая нужная влага наконец омыла колкое горло; птица прокашливается и падает обратно на сено с флягой в руках. Тэхён решает заговорить: — Откуда у вас рана? Авис смотрит на него, не поворачивая лохматой головы, щурит глаза: мальчику становится не по себе от такого пристального взгляда, он сглатывает и опускает веки на свои разодранные колени: их уже поздно лечить, ранки затянулись темно-коричневой корочкой, и Тэхёну хочется, чтобы рана Ависа затянулась так же быстро. Тэ мечтает избавиться от этого кошмара поскорее, забыть и перевернуть страницу измятой жизни: ему совсем не хочется, чтобы именно таким был его конец. Несчастливый, без любви и «долго и счастливо». — Спроси у своих братьев, — Авис не то смеётся, не то шипит: в любом случае, звучит это угрожающе, Тэхён кусает губы и непонимающе хмурится. — Братьев? Вы про…людей в деревне? — Тэхён уходит в шёпот, не осозновая зачем — может, боится сказать Авису что-то глупое или боится, что кто-нибудь услышит, что, конечно, навряд ли. Но виновному постоянно кажется, что за спиной стоит наблюдатель. — Ох, поверьте… Люди друг другу далеко не братья. Тэ хмыкает и неловко дергает плечами. Птица вбирает в себя воздух, проходится пальцами по новому шершавому куску материи на своей ране. — Что ты мне повязал? — А, это… Простые льняные бинты. Разве у вас таких нет? Авис прошупывает рану, надавливает на шов лишь едва подушечками и тихо взвывает, плотно смыкая глаза. — Будет болеть первое время… Может, месяц. Долго, конечно… — у Тэхёна в голосе полное смущение, он будто подбирает слова через сито, отсеивая всё долгое и ненужное. Alis Dei не идиот, видит, что мальчишка боится, причем боится не только птицу, но и собственной тени боится, оттого думает, чуть склонив голову, насколько же внешний мир жесток и мерзок, что ребёнок с ранних лет начинает дрожать от всего подряд. — Как тебя зовут? — Авис сам себя не узнает, ему имя этого отродья совсем не нужно; он просто примет помощь, которую предлагают, не благодаря и даже не улыбаясь — вот в чём его характер. — Тэхён, меня зовут Тэхён…сэр, — последнее мальчик добавляет неуверенно и тише обычного; Авис смеется, не скрывая презрения. — Сэр? Ты смеешься надо мной? Тэхёна же ситуация не смешит, он краснеет и с искренним непониманием рассматривает существо: смех переходит в истерический, Авис сжимает в кулаках солому. — Что вы… Нет, я бы не посмел… Птица медленно вскипает, и Тэхён пытается разрядить обстановку, казалось бы, совершенно невинным вопросом «А как зовут вас?». Но, оказывается, вопрос совсем не невинный, и лучше бы парень вообще молчал: Авис вскакивает внезапно, игнорируя боль в боку, садится, перекинув колени, лицом к ребёнку. — Слушай сюда, — птица скалится, и Тэ впервые видит его клыки в обрамлении солнечного палящего света: они внушают ужас и ничего более; Авис далеко от мальчика, но ему же кажется, будто птица снова держит за горло, разрисовывая клыками тело и оставляя полосы бордовой крови, — я лежу здесь, только потому что не могу иначе. Терпеть не могу людей, как и вы нас, скорее всего. Я ведь прав? — Авис усмехается. Ответ ему явно не нужен. — Всё, что от тебя требуется — помочь мне, раз уж взялся. Не произноси ни слова, потому что меня тошнит от тебя и твоей ребяческой нелепой возни, отвечай на мои вопросы, если я требую. И ничего больше. Сколько тебе? Десять? Тринадцать? Почему позволяешь себе распускать язык? — Шестнадцать… — Мне плевать, — подхватывает тот, судорожно вдыхает воздух и падает назад, рыча на весь амбар от нестерпимой боли, — дай что-нибудь, чтобы не было так больно и проваливай.***
Тэхён дышит тяжело, глотает горькие слёзы, стирая остатки рукавом с медовых щёк. Ависа не понять: сперва он любезно спрашивает имя, а секунду спустя уже угрожает, приказывая заткнуться. Парень думает о том, все ли такие мифические птицы психованные, или только этот… Даже имени его не знает. Тэ со злостью себя передергивает: Авис чётко дал понять, что взаимодействие ему не нужно, только сухая помощь, требующая только рук и знаний. — Тоже мне… Ангел. Я ему жизнь спас, а он так издевается надо мной. Будто бы я грязь какая-то, — Тэхён всхлипывает и останавливается прямо на дороге, падая на корточки и пряча распухшее лицо в руках. Он ещё никогда не чувствовал себя так глупо. Небо застилают темные тучи, и первые ручьи стремительно сползают по дрожащей спине мальчика в лесу. — Шестнадцать мне… Шестнадцать.