Живой

Так же как и накануне, ранним утром, ещё до пробуждения родителей, Глеб ушёл из дома. Он сидел в той круглосуточной кофейне, что и вчера, и ждал Катю. Глеб был уверен, что она придёт, хотя они не договаривались, и Катя пришла. При виде Глеба Катя не удивилась. Как это ни странно, она тоже знала, что он придёт. — Привет, — Катя устроилась напротив. — Доброе утро, доктор Хмелина. Как спалось? — Глеб сделал знак официанту. — Кофе и завтрак, пожалуйста, — заказал он для девушки. — Глеб, — Катя серьёзно посмотрела на Глеба, — какие обстоятельства так рано выгоняют тебя из дома? Проблемы? — Ух ты, какой мощный аналитический ум! Но я разочарую тебя: никаких проблем, — Глеб откинулся на спинку стула, заложил руки за голову. Что за допрос? Настроение резко поменялось. — Люблю рано вставать. Выполняю заветы предков. — Это какие ещё заветы? — Не знаешь? Как гласит народная мудрость, кто рано встаёт, тому жизнь все блага даёт. — Но всё-таки сыр достаётся той мышке, которая прибежала к мышеловке второй! — засмеялась Катя. — И где же мой сыр? — она постучала вилкой по столу и сразу же сделалась серьёзной. — Нет, что-то тут не так, — Катя снова внимательно взглянула на Глеба. Не верила, сомневалась. — Если хочешь, ночуй у меня, — предложила она. — Нет, я серьёзно, — оправдалась Катя в ответ на двусмысленную улыбку собеседника. — У меня три комнаты в пустой квартире, можешь занять любую. Я как друг предлагаю. Как друг, — добавила она, стараясь подчеркнуть свою незаинтересованность. — Спасибо, Катерина, я оценил. Если мне некуда будет податься, я явлюсь к тебе жить, — Глеб в упор смотрел на Катю. Он сам не знал, почему сейчас раздражался. Может быть, от того что — Лера. Девушка отвела взгляд к окну. — Я вовсе ничего такого не имела ввиду. — Я тоже, — сказал Глеб, наблюдая, как официант, ставит перед Катей тарелки и старательно поправляет кольцо на красной салфетке. Сегодня с ним было неуютно. Катя чувствовала себя как на раскалённых углях. Язвительная, издевательская улыбка и холодный взгляд... Почему он так смотрит, в то время как ничего плохого не было сказано? Любой принял бы её приглашение, да ещё примчался бы в тот же вечер. А Глеб… в нём чувствовалось какое-то ожесточение. Сложный человек, противоречивый, говорила себе Катя. Сегодня он был неприятен. Стараясь не смотреть на Глеба, Катя молча ела. Напряжение сделало движения неловкими, и Катя разлила кофе на белоснежную льняную скатерть. Идиот... Опять всё испортил... Он не любил себя желчным. — Ну, прости, — Глеб положил свою руку на Катину. Катя молчала. Смотрела, как суетился расторопный официант, меняя скатерть. — Прости, я не хотел, — уже мягче повторил Глеб и за подбородок поднял голову девушки. — Доктор Хмелина... Катя удивилась. Ещё минуту назад ожесточённый, взгляд Лобова теперь был человеческим. Почти нежным. Глаза… Красивые у него глаза, отметила Катя. Этому бархатному взгляду невозможно было сопротивляться, и обида разом улетучилась. — Мир? — предложил Глеб. — Мир! — отозвалась Катя. Они, как дети, хлопнули ладонью о ладонь и рассмеялись. Вдруг снова стало легко, потому что Глеб в одну секунду стал прежним, таким, как вчера — весёлым, нежным и обаятельным. Они появились в больнице, когда занятие уже началось. Предвидя реакцию Гордеева, пересмеиваясь, они толклись у двери учебной комнаты. — Лобов, Хмелина! Хватит топтаться под дверями! Идите на занятия! — в привычной грубоватой манере резко бросила на ходу Тертель. — Так точно, Галина Алексеевна! — Глеб шутливо, словно отдавая воинское приветствие, поднёс руку к виску. Решившись, он рывком открыл дверь и вошёл в учебную комнату. Катя с показной скромностью следовала за Глебом, прячась за его спину. — Доброе утро, доктор Лобов. Доброе утро, доктор Хмелина, — с язвительной улыбкой прервал свою лекцию Гордеев. — Доброе утро, Александр Николаич, — шутовски раскланялся Глеб. — А вы, я вижу, сегодня в добром здравии, доктор Лобов, — иронично заметил Гордеев. — И принёс свет в эти мрачные больничные коридоры, — Глеб картинно поднял руки. — Буквально явление народу. Лобов, ты хоть понял, что сказал-то? Это ты себя с кем сравнил-то, а? Язык укороти, шут гороховый... Не спрашивая разрешения, он сел, увлекая за собой спутницу. Я понял, Господи... Прости, Господи, прости за шутовство... — Н-да, — Гордеев осуждающе оглядел Катю, — с кем поведёшься... Наглядный пример народной мудрости в действии. Опаздывать, как выяснилось, заразно. Не правда ли, доктор Хмелина? Катя ответила глуповатой полуулыбкой на лице. — Н-да, — пробормотал Гордеев и склонился над бумагами, которые он во время занятий всегда держал на столе, но никогда не пользовался ими. — Так о чём я говорил вам, уважаемые доктора, минуту назад? Доктор Рудаковский, потрудитесь напомнить. Пинцет был занят бурным выяснением отношений со второй половиной и слушал Гордеева вполуха, поэтому он совсем не ожидал, что произнесут его фамилию. В замешательстве он медленно встал. Почесал взлохмаченный затылок. — Нуу, в-вы-ы говорили, — затянул он своё привычное, заунывное, — в-вы говорили... — А вот интересно, чем же это Глеб с Катериной с утра занимались? — с наслаждением потягиваясь на стуле, перебил Смертин. Он спасал Вовку от насмешливого, с прищуром, гордеевского взгляда. Кто-то из студентов засмеялся. — Ясен пень, в рейтинге жизненно необходимых дел практика у некоторых на последнем месте, — сквозь смех сокурсников, как всегда язвительно, вставил Новиков. — Ты прав, друг, — Глеб похлопал Новикова по плечу, и Рудольфа передёрнуло. — Мы пили утренний кофе и беседовали, — Глеб мечтательно закатил глаза к потолку. — О жизни, о любви, о грёзах. — И вы, полагаю, считаете это уважительной причиной для опоздания, доктор Лобов, и весьма довольны собой, — нетерпеливо прервал заигравшегося студента Гордеев. — Встаньте, доктор Лобов! — Гордеев молча наблюдал, как Глеб нехотя поднимается с места. — Смею вам напомнить, — продолжил он, давя взглядом зарвавшегося студента, — что двумя этажами выше ведёт приём замечательный врач, небезызвестный вам психиатр Ефим Андреевич Филюрин. Так вот, этот единственный в своём роде врач с превеликим удовольствием возьмётся за диагностику и лечение у вас, доктор Лобов, некоего таинственного синдрома, характеризующегося высоким уровнем демонстративности, в частности негативным самопредъявлением обществу. Настойчиво советую вам, Лобов! Не пожалеете, — с нажимом закончил Гордеев. Кто-то присвистнул. В учебной комнате засмеялись, зашевелились, принялись оглядываться. Глеб на мгновение оцепенел, но тут же взял себя в руки. — Спасибо за совет, Александр Николаич, — а что оставалось, когда светило ударил по больному? Только делать хорошую мину при плохой игре. — Учту, исправлюсь, — Глеб упал на стул и с шутовской готовностью взялся за ручку. — Что писать? Он хотел ещё что-нибудь этакое ввернуть, острое, чтобы взять реванш, но натолкнулся на внимательный и серьёзный взгляд Леры... Изучали что-то там про виды анестезии. Глебу было всё равно что, но он старательно конспектировал слова Гордеева, боковым зрением наблюдая за Лерой. Она записывала или делала вид? Глеб заметил, что, закрывшись густой чёлкой, Лера тоже наблюдает за ним. Ещё вчера у Глеба уже кружилась бы голова и стучала кровь в висках. Ещё вчера. Но сегодня Глеб был спокойнее. Знакомство с Катей и ночное приключение с Денисом наполнили его жизнь новыми переживаниями, так что яростное отчаяние безответной любви отступило. Ему даже не приходилось сопротивляться чувствам. Он просто тихо любовался Лерой. После занятий Глеб не пошёл к своему больному и снова слонялся по больничным коридорам, выбирая малолюдные переходы, где располагался хозяйственный блок: санитарная комната, помещение для временного хранения и сортировки грязного белья, комната сестры-хозяйки и множество кладовых без табличек. Он бесцельно ходил, засунув руки в карманы, погружённый в воспоминания ночного вторжения к Денису. ***** — Глеб! Лера! Лерочка! — мгновенно отозвалось в нём. Мгновенно — от одного только её голоса — закружилась голова. Он остановился и прижался лбом к стене. Держи себя в руках, Лобов... — Глеб! Я искала тебя у твоего Мосина, а ты вот где, — переводя дыхание, Лера осторожно тронула Глеба за рукав. — Тебе плохо? Что? Скажи? — Мальчики и девочки! Хватит языками чесать! — мимо пронеслась маленькая Валя Шостко. — Работаем, работаем! — на ходу скомандовала она. — Глеб, ну что ты? — ласково спросила Лера. Стало неловко от того, что он заставляет Леру бегать за ним с расспросами. Головокружение прошло, и Глеб повернулся к Лере. — Нормально, сестричка, — как можно более непринуждённо ответил он и уже покровительственно добавил: — Ты мне лучше объясни, почему по ночам не спишь, — Глеб шутливо ткнул Леру в живот. — Проблемы какие-нибудь? — спросил он уже серьёзно. Лера улыбнулась: неподдельная забота в голосе Глеба была приятна ей и подкупала. — Лекции учила... Кстати, тебя после обеда не было в институте. Почему? Глеб, я... — Лера! — перебил Глеб. — Я большой! Вырос, если ты не заметила. Я сам разберусь... Ты когда Денису звонила последний раз? — перевёл он разговор на другую тему, занимавшую его всё утро. — Позавчера, кажется. А что такое? — Почаще звони ему. В голосе брата Лере послышался упрёк. — Может, заберёшь Дэна на выходные к себе? Гордеев не против будет, я думаю, — Глеб уже говорил естественно. О личном он не мог, а вот о других вещах говорить с Лерой непринуждённо у него вполне получалось. — Хорошо, я возьму Дениску, — кивнула Лера. — В воскресенье мы с Сашей едем на дачу к Куратовым. У друзей Вадима из неврологии юбилей. — Вот и договорились. Я сам соберу его. А ты … ты приезжай к нам… домой, — Глебу с трудом далось это отдающее фальшью «домой». — И Гордеева бери с собой. Тебе так проще будет, — добавил он, покрываясь пятнами, как всегда, когда нервничал и ревновал. Лера кивнула. Они оба понимали, почему Лере будет проще, если она приедет в родительский дом с мужем. — Сколько времени? — спохватился Глеб. — Я ж Дине обещал! Ну вот, а он ждёт, литератор юный, — Глеб начал торопливо читать уже пятое по счёту тревожное сообщение от Дениса. — Что ты обещал ему, Глеб? — насторожилась Лера. — Понимаешь, в чём дело, у Дэна сегодня классное сочинение по русскому. Обещал помочь, — ответил Глеб, не отрываясь от телефона. — Я же в школе неплохо вроде учился, да? — Да, — подтвердила Лера. Она хорошо помнила, что Глеб был способным учеником, но ленивым и безответственным. Однако, несмотря на прогулы и дерзкие проделки на уроках, учителя отчего-то уважали Глеба. Часто они не ставили ему двойки исключительно из уважения к его способностям. Глеб любил спорить с учителями, особенно на уроках литературы. Он яростно спорил, если приходил в школу в плохом настроении, и так же яростно спорил от благодушия. Сочинения его всегда были нестандартны, и учительница ставила за них отметку «пять», но всегда со словами сожаления: «Стиль хорош, аргументы подобраны, хотя и чудовищны. А потому формальных оснований снизить оценку за твоё сочинение у меня нет, Глеб». Ещё Лера помнила постоянные споры Глеба с нетерпимым к инакомыслию историком Михал Михалычем. Спорили обо всём — о личности Ивана Грозного, Екатерины Великой, последнего русского царя... Обо всём. Глеб как будто нарывался... Несмотря на активное, даже агрессивное, неприятие и месть в виде троек со стороны учителя, он каждый раз демонстративно выражал своё мнение, и всегда отличное от учительского. Тогда это казалось Лере позёрством, глупостью, дерзостью, невоспитанностью. Да и какое у Глеба может быть своё мнение, негодовала она. Разве может он знать больше учителя, объездившего полмира? Они учились в одном классе, и Лере часто приходилось внутренне краснеть за сводного брата. Сейчас, вспоминая те уроки, Лера уже другими глазами смотрела на Глеба — его поведение теперь виделось ей смелостью, независимостью. И разве не за эти истинно мужские качества она полюбила Сашу? — Саврасов… «Осень»*. О, как раз по твоей части, сестричка... Ну-ка, посмотрим, что за шедерв русской кисти, — Глеб открыл изображение картины в интернете. — Ух, ты, какой бородатый, — говорил он, рассматривая портрет художника. — Глеб, что ты задумал? — Лера тревожилась. Как всегда, Глеб задумал какую-то авантюру, и добром это не кончится. — Как что? Буду помогать твоему брату, — Глеб осёкся — «твоему»… — Своему брату, —поправился он с нажимом на первое слово. — Глеб! Лера начала внутренне раздражаться. Ладно сам, но впутывать сюда Дениску! — Денис должен сам писать! — в попытке переубедить брата-авантюриста, Лера дёрнула его за рукав. — И тебе пора к больному. — Валерия Чехова, взялась за старое? — Глеб осторожно отодвинул Леру. Он был уже в предвкушении работы и, рассматривая картину, будил в себе графомана. — Вот и иди к своему больному, а я буду творить! — Глеб! Ну так же нельзя! Это медвежья услуга! — с укоряющим отчаянием переспорить упёртого брата взывала к его разуму Лера. — Согласен, а я тот самый медведь. Иди, Лерка, не мешай мыслить, — не отрываясь от картины, Глеб аккуратно развернул Леру и осторожно подтолкнул её по направлению к другому концу коридора. — Давай иди! Лера прошла несколько шагов. Всё её существо бунтовало против этой аферы. Но одновременно такое участие в жизни её брата импонировало Лере. Лера не узнавала себя. Неправильный Глеб казался ей сейчас понимающим, заботливым человеком. «А тебе, Лерочка, в новой «семье» никто не помогал, всё сама», — промелькнуло грустное у Леры. Лера прошла ещё несколько шагов по коридору и оглянулась. Её недавно принятый в братья брат, согнувшись, сидел на стуле и сосредоточенно писал одно сообщение за другим, беззвучно шевеля губами. Нет, нет, это нехорошо, одёрнула она себя, но тут же, поддавшись порыву, быстро вернулась. — Саврасов — великий художник, — Лера остановилась над Глебом. — Ты знаешь, что Левитан был учеником Саврасова? Склонённая над телефоном голова брата едва заметно утвердительно качнулась, и нечто трудно различимое, напоминающее «угу» донеслось до неё. — У Алексея Кондратьевича была бабушка, — Лера присела рядом с Глебом. — Она побиралась, и молодой художник стеснялся её, — Лера краем глаза взглянула на неподвижного Глеба. Не отпустит никакой остроты? — А перед смертью бабушка оставила ему икону Сергия Радонежского и сказала: «Учись, внучек, так писать, чтобы плакала душа от небесной и земной красоты», — незаметным движением Лера стёрла солёную пелену. Её глаза всегда увлажнялись, когда она встречалась с прекрасным, будь то картина, музыка или закат. От невыразимых чувств сжималось сердце. — А на иконе были изображены травы и цветы. Самые простые цветы, неприметные, вроде тех, что растут на вашей... — Лера быстро взглянула на Глеба, — на даче. И вот с тех пор Саврасов стал писать русские пейзажи... А под конец жизни у художника дрожали руки, а он всё равно писал шедевры. Писал и продавал за трёшку... Лера замолчала. Безразличие Глеба гасило желание участвовать в совершающейся авантюре. Лера взглянула на пальцы Глеба. Нависшие над экраном телефона, они ходили ходуном. Тонкие пальцы с красными костяшками, изрезанными трещинами... Они писали о прекрасном. Должны были — о прекрасном. Картины — искусство, по-иному нельзя. Лера перевела взгляд на экран телефона. «Осенняя умиротворённость», «вьётся дымок», «одиночество мастера»... Лера скосила глаза на брата. На его шепчущие губы. Какие ещё открытия в этом противоречивом и удивительно самоотверженном человеке ждут её? — Давай помогу, — неуверенно предложила Лера. На удивление, Глеб опять не ответил — не брызгал сомнительным остроумием, даже не съязвил. — Глеб, давай помогу... — Это правильно, Лерочка, — указательный палец Глеба оторвался от экрана, взметнулся вверх, выше склонённой макушки. — Людям, особенно братьям, надо помогать. Привычное шутовство, ожидаемое... Лера улыбнулась. — Пойдём куда-нибудь, где нас никто не заметит, — удивляясь себе, сказала она и встала. — Дельное предложение, сестричка, — Глеб поднял голову и подмигнул. — Хотим прекрасное в полёте удержать, ненаречённому хотим названье дать, и обессиленно безмолвствует искусство! — помпезно процитировал он Жуковского. — Попробуем вместе выразить невыразимое? — Глеб нервическим движением сунул телефон в карман халата, вскочил и принялся дёргать ручки дверей. Наконец ему повезло — дверь кладовки оказалась незапертой. — Иди сюда! Иди, иди!.. Ныряй давай, — Глеб втолкнул Леру в подсобку. Он вёл себя в высшей мере странно, отметила Лера. ...Уже больше получаса они сидели на каких-то мешках, плечом к плечу, склонив головы над новым смартфоном, купленным взамен потерянной во время очередного алкогольного забега сотовой «раскладушки», и придумывали описание к «Осени» Саврасова. Лера посматривала на часы Глеба — время поджимало. — Урок подходит к концу, — наконец предупредила она. — Лера, набирай в интернете картину и пиши про закат, — сказал Глеб, не отрываясь от работы. — Чего время терять? Потом части склеим. — У меня нет интернета, — напомнила Лера. — Нет? — Глеб оторвался от работы и несколько секунд удивлённо исследовал взглядом Лерин кнопочный телефон, словно видел его впервые. — Да, древний аппарат, офигенный, — наконец, небрежно изрёк он. — Но есть ещё круче. Я подарю, обещаю, — он усмехнулся. — Тогда диктуй, а я буду печатать. Лера, Лера... Одна мысль тягостнее другой сверлили в мозгу тончайшей дрелью, пока он механически набирал текст. Как же они её обкрадывали-то. Они все. Все Лобовы. И он, влюблённый эгоист Глеб Лобов. Катался на машинке (сиденье с подогревом, кондиционер, музыка, прохладительное — полный комфорт), а Лерка тряслась в холодном автобусе, да ещё и стоя, наверняка. И гаджет у него солидный, последней модели, между прочим (это за какие заслуги-то, спрашивается?), а у неё допотопная железка. И шмоток, как у барышни, а Лерка вот уже и гордеевская жена, а всё в своём коричневом пальтишке бегает. Так до пенсии и пробегает... «Отбой», — написал Денис. — Ну, Лерка, мы с тобой заслужили по большому чупа-чупсу. Осталось только дождаться того славного момента, как Дэну, читай — нам, выставят пять, — весело говорил Глеб, открывая дверь кладовки и с хулиганистым видом осторожно выглядывая в коридор. — И всё же так нельзя, — заметила Лера. — Можно, Лера, — Глеб остановился в дверях и повернулся к Лере. — Нужно. — Но… — Денис не лентяй, — он снова перебил. — Ему тяжело было, поэтому он забил на учёбу. Неужели не понятно? У него просто долго болела голова, а мы, семья врачей, — Глеб усмехнулся, — ничего не предпринимали. Он не говорил нам, а сам… он таблетки пил горстями… все эти годы. А мы принимали озабоченный вид и... Он говорил, не смея глядеть на Леру, и говорил с усилием, потому что слова застревали и становились комом в горле. Но он должен был сказать. Пора начать говорить правду о Лобовых. О себе. — Ты знаешь, кто в этом виноват, — так же тихо, но с ожесточением ответила Лера. — Я виноват, — с нажимом на первое слово произнёс Глеб. — Она… Она, потому что... — Я виноват, — перебил он. — Но почему ты? — Лера начала раздражаться. «Потому что любил!» — всё кричало внутри его. — Я, — Глеб, наконец, взглянул Лере в глаза. — Но я всё исправлю. И он, не прощаясь, пошёл по коридору к служебной лестнице. Лера вышла из кладовой и смотрела вслед удаляющемуся брату. Это был другой человек. Или нет? Или он всегда таким был, а она не замечала этого?.. Взял всю вину на себя. За мать. И как он любит свою мать. Даже такую... Человек, способный на сильные чувства, не может быть мерзавцем. А ведь все эти годы она, Лера, именно так и думала про Глеба — мерзавец. Как же повезло Алле Евгеньевне... Почему жизнь не наказала её? Как же горько... Лера тихо опустилась на стоящие рядом стулья. Неясными, размытыми картинками всплывали в памяти счастливые моменты того времени, когда её любимая мама была жива. Изрядно потёртые временем, эти воспоминания всё же заставили улыбнуться. Вот они с мамой едут на большом велосипеде через бескрайнее поле навстречу тёплому ветру. А вот уже лежат в золотом стогу пахучего колкого сена, смотрят в серо-голубое небо и слушают карканье ворон. Это было на их даче. А вот они с мамой кашеварят на кухне своей скромной городской квартирки, а папа с крошечным Дениской на руках топчется в дверях кухни и нетерпеливо вопрошает, когда же его накормят обедом. Хорошие времена, и как будто из сказки. Из старой доброй сказки. Из детства. А детство прошло, ты уже выросла, и знаешь, что это были сказки, но почему-то продолжаешь настойчиво верить в них... Больно. И хочется кричать от горечи. Но она сильная. Папа всегда говорил, что характером она в него. Значит, сильная. Лера смахнула слезинку и пошла работать. ***** Больничный день, казалось, не кончится никогда. Глеб уже посетил подопечного Мосина с недавно прооперированным холециститом, заполнил учебную историю болезни. Пожилой мужчина много спал, и это обстоятельство освобождало Глеба от длительного пребывания у постели больного. Хотелось тишины, думать, и Глеб пошёл под лестницу, но ещё издали понял, что там собралась почти вся шестая. Не желая встречаться с товарищами, он хотел было свернуть в коридор, но заметил Катю в кокетливой позе рядом с Толиком. Грациозная и ослепительная в своей красоте, Катя сидела почти вплотную к Смертину. Алькович рядом не было. «Пантера готовится к прыжку», — промелькнуло в сознании вырванное из какого-то фильма, и Глеб, резко свернув, вошёл под лестницу. Задержавшись на несколько секунд у колонны, он кинул взглядом сидящих — Леры, как и Алькович, тоже не было. Наверное, вместе где-нибудь бродят, шушукаются — подруги, как-никак. Вику, как Леркину подругу, он обязан был защищать. Он обязан был защищать всё, что было связано с Лерой. И всех. Глеб подошёл к дивану. — Осторожно, Толян, это моя девушка, — бросил он небрежно, намеренно грубо задев ногу Толика своей ногой. — Ну-ка, подвиньтесь, — разрушая гармонию этой зарождающейся порочной интрижки, Глеб с усилием втиснулся между Катей и Толиком. — Глеб, тебе места мало? — Толик запротестовал от такого бесцеремонного вторжения, а Катя отодвинулась и, досадливо отвернувшись, лениво взялась за журнал. — Толик, когда ты женишься наконец? — вопросом на вопрос ответил Глеб. — На Виктории, разумеется, — добавил он, шутовски подняв брови, и подтолкнул Катю локтем. Катя, едва взглянув на него, недовольная, уставилась в «Вопросы хирургии». Делала вид, что усиленно читает. — Вот у тебя только разрешения спрошу и тут же женюсь, — раздражённо ответил Смертин. — Можешь не спрашивать, — лениво проронил Глеб, — я разрешаю. — Лобов! Хватит молоть чепуху! Ты достал уже! — ворвался в их диалог резкий голос Вали Шостко. — Ты у своего больного был? А то меня Гордеев спрашивал! — Шосточка, как же я без тебя жил все эти месяцы-то, а? — Глеб закинул руки за голову, насмешливо оглядел маленькую Валю. — А у больного я был, можешь доложить своему Гордееву. — Вот! Что я вам говорила, — Валя возмущённо оглядела присутствующих, — стоило Лобову появиться, как сразу склоки начались. Почему у тебя такой скверный характер, а? — повернулась она к Глебу. — Глеб, ответь, что ты ко всем цепляешься? — Ко всем это, разумеется, к тебе? Я понял, Валя, не старайся, — проронил Глеб. — Он порча, он чума, он язва здешних мест!** — с патетикой процитировал он. — Каких мест? — не поняла Валя. Озадаченная, она остановилась и почесала в затылке, как делала каждый раз, когда услышанное оказывалось непосильным для осмысления ею. Глеб не ответил — появилась Погодина. — Алевтина, несись за кофе, — распорядился он. Алька развернулась и молча пошла по лестнице вниз. Никто из присутствующих не заинтересовался этой сценой, но, когда спустя несколько минут Алька вручила Глебу пластиковый стаканчик и пирожок, под лестницей повисло молчание. Шостко, Хмелина, Пинцет, Смертин, Капустина... Ох, какие лица! Только портреты живописать с них... Глеб испытывал мрачное удовлетворение, наблюдая на лицах товарищей смесь растерянности, презрения и осуждения. Он ненавидел больничные стены, больничный дух, и оттого — хотелось играть на нервах. Получилось. — Лобов! Глеб! Не стыдно? Разве можно так с людьми обходиться? Как будто ты барин какой-то, — Валя опомнилась от потрясения, включила электропилу и начала отчитывать. — Мне? — Глеб откусил пирожок. — Тебе, тебе! Не стыдно, а? — Валя даже покраснела от возмущения. — Мне — не стыдно, Валечка, — подчёркнуто смачно жуя пирожок, ответил Глеб. — А ты, Погода, ходишь, молчишь! Себя не уважаешь! — набросилась Валя на Альку, пристроившуюся у окна за спиной Новикова. — Если так любишь всем угождать, иди лучше из учебной комнаты плакаты отнеси в ординаторскую. Гордееву всё легче будет, — Валя достала из кармана халата ключ. — Вот ключ! Но Глеб, быстро встав с дивана, отвёл протянутую руку старосты. — Отстань от неё, Шостко. Она — мой оруженосец, — и, желая позлить товарищей, Глеб отправил Алевтину за своей сумкой, которая на самом деле ему была ему без надобности. Всё раздражало. Хотелось язвить, оттого что он не мог ослушаться родителей и бросить эти бессмысленные для него игры в становление настоящего врача. — Да, ты совсем испортился, старик, — подал сонный голос пробудившийся во время этой сцены вечно спящий Фролов. Он опять отработал ночную смену на «Скорой». Что сказать? Семейный человек, беззаботно жить не получится. — А ему нравится людей унижать, — язвительно заметил Новиков, оторвавшись от очередной статьи из валявшихся тут же ненужных практикующим докторам «Вопросов хирургии». — Я, конечно, Погодину не оправдываю, — Новиков слегка повернулся и одарил воображаемую Альку, которая минуту назад стояла у него за спиной, неодобрительным взглядом, — и вообще не понимаю, как она с её развитием умудрилась в медицинский попасть, но ты, Глеб… — Молчи уже, Рудольф. Особенно про развитие, — не менее язвительно перебил Глеб. — Ты его сейчас всем продемонстрировал, это своё превосходное развитие. В частности, культуру, а также умение пускать пыль в глаза коллегам, притворяясь профессорским наследником. — Да когда это было?! — вмешалась Маша. — Вот именно, Глеб, не стоит это больше вспоминать, — примирительно добавил Пинцет и обнял Валю за талию. — Как гласит латинская мудрость, вэритас одиум парит (правда порождает ненависть).*** Глеб расхохотался. — Отвечу тебе, друг мой. И тоже на латыни, — он заложил руки за голову. — Супер омниа (истина превыше всего).**** — Поумничали?! — Валя оттолкнула Вовку. — А ну-ка хватит оба! — А по-русски добавлю: надо быть добрее к людям, Глеб, — Вовка сделал вид, что не заметил яростного выпада Вали. Суженая, невеста... Да, такая. — Ишь, какие все добренькие, — Глеб усмехнулся и встал. Он никак не мог простить товарищей за прошлогодний бойкот. — Про Рудольфа нельзя вспоминать, а развитие Погодиной у вас не вызывает сомнения. Все с Новиковым согласны? — Глеб вызывающе оглядел товарищей. — Да ты сам, Глеб, унизил сейчас Погодину! — припечатала Валя. — Я? Ни в коем случае. Или вынесем этот вопрос на комсомольское собрание? — Глеб вопросительно склонился над маленькой Валей. — Подвергнем обсуждению широкой общественностью, так сказать, — он раздражённо щёлкнул старосту по носу. Валя толкнула его в ответ. — Замечательный день сегодня. То ли чаю пойти выпить, то ли повеситься, — обращаясь ко всем, мрачно процитировал Глеб какого-то классика***** и, бросив тетрадь на диван между Смертиным и Хмелиной, вышел в коридор. — Чего это он? — Пинцет обвёл присутствующих растерянным взглядом. — Глеба как подменили. — Ясен пень, не удалось отмазаться. Предки заставили учиться, вот и бесится, — Новиков поправил очки и с выражением крайнего презрения на лице углубился в чтение научного журнала. — Ну и шутки у нашего Глеба, аж мороз по коже, — поёжилась Маша. Он был зол. Его раздражали увлечённые учёбой и практикой сокурсники, особенно Новиков. Рядом с ними он чувствовал себя ущербным — он действительно отбывал срок в ненавистной медицине. И если раньше он ещё успокаивал себя, что, получив диплом врача, уйдёт в фармацевтический бизнес, то теперь он также ненавидел и бизнес. Бизнес теперь имел для него лицо Емельянова. И матери. Раздражало ещё и то, что никто не заступился за Погодину, за её «мозги». Мозги её, и правда, были никудышные, но не обязательно разглагольствовать об этом всякий раз за спиной безответной тихони. И он совсем не собирался отказываться от погодинских мелких услуг. Алька шла навстречу по коридору. Жалкая, бесцветная, самоотречённо беззубая. Что за дурь — позволять топтать себя? Увидев Глеба, Алька молча протянула сумку. — Давай, — Глеб вырвал сумку из её рук. Срывая с себя халат, он ворвался в пустую раздевалку. Быстро переодевшись, недовольный собой, он пошёл прочь из удушающих больничных стен. Уже на выходе, в дверях, он встретил отца. — Глеб, эээ... куда ты так рано собрался? — окликнул Олег Викторович сына. — Вернись и зайди ко мне в кабинет. Нужно поговорить, — распорядился он. — Потом, пап, потом! — бросил Глеб, не останавливаясь. ***** А под лестницей ещё больше часа шли разговоры, отчего Глеб так изменился. Потом переключились на Погодину. Конечно, основную информацию к размышлению студенты получили от Новикова. Рассуждая о том, почему Алька отдала себя в добровольное рабство Глебу, они решили, что та влипла по полной программе, потому что, судя по клинической картине, фатально заболела Лобовым. Катя в обсуждениях не принимала участия. Она молчала, разочарованная Глебом. Только сегодня утром они болтали о самых невинных вещах, и вот на тебе — Глеб предстал перед Катей надменным, желчным, мелочным человеком. Слушая разговоры, Катя с удивлением открыла для себя, что в группе никто не любит Глеба. А ведь он казался душой компании. Катя заметила особую, взаимную неприязнь Новикова и Лобова. Справедливости ради надо сказать, что и Кате Новиков не нравился, и прежде всего своей вычурной, показной начитанностью. И Капустина, его подруга, тоже не нравилась Кате — слишком уж суетливо она обихаживала своего Рудика, незаслуженно вознося его до профессорского уровня. Начальственная позиция Глеба в отношении к Погодиной была непонятна и тем более неприятна Кате. Не важно, что забитая Алька позволяет пользоваться собой, размышляла Катя, важно, что Глеб себе это позволяет и, похоже, не видит в этом ничего отвратительного. А он был сегодня отвратителен. Но где-то в глубине души Катя была довольна Глебом. Из этой бессмысленной словесной дуэли с товарищами Глеб вышел победителем, хотя и был неправ. Самоуверенный нахал, он никого не боялся, и это обстоятельство делало его необычайно привлекательным в глазах Кати. Нет, надо держать Лобова про запас, рядом, решила Катя. И вообще, Толик занят и не известно, сможет ли Катя отвоевать его у Алькович. Алькович... Катя усмехнулась. Коробило, что Лобов защищал Алькович от неё, от Кати. В душе шевелилась ревнивая неприязнь к Виктории. Любой ценой — решила она. Любой ценой отобрать Смертина. Толик понравился Кате с первого взгляда. Он пришёл в шестую группу в первый день прошлогодней практики, в то время как Катя в составе седьмой группы проходила практику во второй городской больнице. Поэтому Катя раньше не знала Толика. Освоившись в шестой группе, Катя основательно рассмотрела весь немногочисленный мужской её состав и выделила Толика: красив и галантен, мягок характером и с хорошим чувством юмора. К тому же, Толик, выражаясь словами известной песни, «не пил, не курил и цветы всегда дарил». Правда, не ей, не Кате, а Алькович. Алькович! Внезапная догадка заставила Катю вздрогнуть. Так это её безответно любил Глеб... Ах, вот оно в чём дело... Поэтому Глеб так ревностно бросился защищать от посягательств территорию Алькович. Всё понятно. Катя даже привстала, поражённая своим открытием. Ну что ж, тогда всё сложится. Удовлетворённая, Катя снова опустилась на диван и взялась за пилочку. Возможно, всё будет так, как хочется ей, Кате. Из них двоих — Толика и Глеба — Катя, не сомневаясь, выбрала бы Смертина. Дальновидная девушка, она всех достойных молодых людей рассматривала в первую очередь как кандидатов в мужья. Катя не признавала легкомысленных отношений. Именно поэтому она, не размениваясь на случайные связи, до сих пор ни с кем долго не встречалась. А Глеба Катя решила держать при себе как запасной вариант. Катя была очарована Глебом, однако смутно чувствовала, что это не её человек. Глеб казался слишком отстранённым, слишком сложным. Он не мог или не хотел вознести её на пьедестал, а Катя нуждалась в поклоннике. Привыкшая к сцене, пусть даже и в местном провинциальном любительском театре, балерина Катя Хмелина видела себя в роли музы для спутника жизни. Глеб имел все важные для неё качества — ум, статус, лоск, кроме одного — умения поклоняться женщине. И сегодня он явно продемонстрировал это своё потребительское отношение к забитой Альке. Но дело не только в Альке, рассуждала Катя. Посмотри, как человек обращается с людьми, находящимися на более низкой социальной ступени, и ты узнаешь сущность этого человека, какими бы красивыми словами он ни прикрывался. Посмотри, как человек поступает с другим, — завтра он так же поступит и с тобой. Это прописные истины. Однако, несмотря на столь неприятное открытие в личности Глеба, Катя решила всё же продолжать общение с Лобовым. Тем более, что он не предпринимал никаких попыток ухаживать за ней. Что ж, дружба — это прекрасная возможность поддерживать отношения на нужном градусе интереса и потом, в случае необходимости, повысить этот градус до уровня влюблённости. А ещё у Кати не было подруг. К сожалению, ни с кем не сложилось. Алька не в счёт, слишком странная она, зажатая, никакая. Так же как и к любви, Катя предъявляла к дружбе самые высокие требования. В некотором смысле она была идеалисткой. ...Катя вошла в раздевалку. За ширмой кто-то переодевался, и по тяжёлому дыханию Катя поняла, что это вечно сонный, опухший от бесконечных ночных дежурств Коля Фролов. У шкафчика Лобова возилась Погодина. Наводила порядок. — Домой собираешься? — спросила Катя. Алька кивнула. Катя переодевалась и наблюдала, как Алька вынимает смятые конфетные фантики из карманов лобовского халата, а затем сосредоточенно устраивает этот халат на вешалку-плечики. — Аль, — Катя вышла из-за ширмы и теперь подошла к Альке, — ты в эту группу со мной согласилась перевестись из-за Глеба? — тихо, чтобы не услышал Фролов, доверительно спросила она. — Ты что, Катя, — так же тихо ответила Алька. — Нет, конечно. Ты предложила... — Алька бросила короткий испуганный взгляд на Катю. — А почему бы и нет? Алька стремительно краснела, движения её стали суетливыми, и это не укрылось от Кати. — Тогда что тебя связывает с Лобовым, а? — Катя брезгливо наблюдала, как Алька складывает чужие ношеные, а значит, уже несвежие вещи. — Да ничего... Сидели рядом на лекциях, с самого первого курса. Так случайно получилось, — ответила Алька и взялась ровнять в стопу бумаги Лобова. — Ничего особенного, говоришь? Случайно? — Катя пытливо всматривалась в Алькино лицо. — Тогда почему ты его грязные носки убираешь? Как раз в это время Алька, бросив бумаги, взяла носки Глеба, торчащие из ботинок, и принялась расправлять их. Алька не ответила, продолжая делать своё дело. — Аль, я тебя спросила, кажется, — брезгливая Катя старалась не смотреть на Алькины руки. Алька оторвалась от работы и повернулась к Хмелиной. Краснота с лица её уже спала и сменилась непроницаемостью. — Мне не сложно, — вполголоса ответила она. — Ага, а ему приятно! — с иронией закончила Алькину мысль Катя. — Аль, ты круглая дура? Надо себя хоть немного уважать, — Катя пыталась вразумить Альку. — Я просто помогаю, — без каких-либо эмоций ответила Алька. — Мне нравится помогать. — Аля, Аля, — наставительно прошептала Катя, — ну разве так помогают? Ой, ну что мне с тобой делать? — преодолевая брезгливость, Катя обняла Альку за плечи. — Ты себя не ценишь, потому и тебя никто не ценит. Но Лобова ты не высидишь, не трать время. Хочешь, я тебя с парнем хорошим познакомлю? Скромный, как ты. А какой лапочка... И, между прочим, нейрохирург. Дима Шурыгин. Может, слышала? Ой, какой же он лапочка... Катя мечтательно подняла глаза к потолку. — Не надо, Катя, — Алька уже закончила работу и закрыла шкафчик, оставив в руках конспекты Глеба. — А я всё равно познакомлю, — весело прошептала Катя. — Что там у тебя? Лобовские конспекты? Брось, Алька! Я за тебя возьмусь. Мы тебя приоденем, накрасим и всему научим. Ты заслуживаешь большего, чем быть девочкой на побегушках! — Катя поцеловала Альку в щёку. — Пойдём пообедаем? — уже громко спросила она. — Нет, мне не хочется, Катюша, иди одна, — ответила Алька тоже громко. — Куда вы там собираетесь? Обедать? Возьмите меня, — Фролов уже переоделся и стоял на выходе из раздевалки с сумкой через плечо. — Пойдём, Коля, Аля не хочет с нами, — накинув куртку, Катя подхватила Фролова под руку. Оставшись одна, Алька сунула в свой пакет тетрадь Глеба, рассчитывая, что тот всё же появится на лекциях и тогда уж точно спросит с неё за отсутствие тетради. Если же Глеб не придёт на лекции, Альке опять придётся записывать для него под копирку. А это значит, что сегодня нужно будет стараться писать разборчиво и без сокращений, чтобы потом Глеб не ворчал по поводу её «изощрённых каракуль», хотя Алькин почерк трудно было назвать каракулями. У неё был правильный, округлый почерк, — как у отличницы. Алька ещё постояла у окна, посмотрела в него. Потом она оглянулась и достала из кармана своей куртки вчерашний наполовину съеденный Глебом пирожок. Аккуратно вынув пирожок из салфетки, Алька подозрительно понюхала его и съела. ***** Вырвавшись из ненавистных больничных стен и вдохнув бодрящей свободы, Глеб первым делом направился в любимый студентами суши-бар. Он находился рядом с больницей, в центре города, поэтому никогда не пустовал. Вот и сейчас в баре царила оживлённая атмосфера, и это было на руку Глебу. Хотелось затеряться среди людей. Нужно было расслабиться и снять напряжение, и потому он пропустил подряд пару стаканов виски. Приятное тепло потекло по венам. Глеб закурил. Постепенно он успокоился. — Привет студентам! Глядите, уже с обеда накидался! А как же скальпель держать будешь, Пирогов? — раздался за спиной громкий голос, и не успел Глеб обернуться, как рядом с ним устроился Вадик Левицкий, его одноклассник. Фрилансер, как он себя называл, а по сути, такой же бездельник, как и Глеб. Оба они ничем не занимались в этой жизни. Разница между ними была лишь в том, что один с утра сидел в кабаке, а другой, ненавидя себя за слабоволие, отбывал срок на учёбе. Только Вадика такая жизнь, кажется, устраивала, а Глеба нет. — Здорово, друг, — Глеб подал Вадику руку. — Угостить? — Угости, не откажусь, — небрежно разрешил Вадик. — Что-то ты поздно сегодня появился, — показав бармену взглядом на Вадика, Глеб опустил глаза в стол. Общаться с Вадиком не хотелось. — Допоздна заказ выполнял, потом уснуть не мог. Вот только глаза продрал, — Вадик залпом опустошил бокал с виски. Глеб сделал знак бармену, и тот налил Вадику ещё. Вадик также залпом выпил и сразу захмелел. Он начал жаловаться на жизнь. Глеб не слушал одноклассника, просто молча сидел, ощупывая пальцем трещины в лакированной поверхности столешницы. Он заметил Гордеева с Куратовым. Те усиленно работали вилками и что-то оживлённо обсуждали в укромном месте, за колонной. Гордеев смеялся. Открыто, без издёвки, как обычно. Глеб даже залюбовался — светило. Потом спохватился — заметят чего доброго. А не хотелось, чтобы заметили. Он раздражался на весь целеустремлённый, успешный, довольный собою мир, и, чтобы скрыться от этого мира, он с готовностью стал бы человеком-невидимкой. Глеб заказал для Вадика ещё два шота и, попрощавшись, незаметно выскользнул из бара через запасный выход. Идти ему было некуда. Он отправился в кофейню, ставшую за последние два дня излюбленным местом для размышлений. Наступил полдень. В это время дня здесь собралось приличное число посетителей, что совершенно не волновало Глеба. Риск встретить «своих» был минимальным. Уже совершенно избавившись от недавнего раздражения, Глеб курил и пил американо. Он опять занял облюбованное место у окна. Собственно, это было не обычное окно, а панорамное, от потолка до пола, поэтому и обзор открывался замечательный. Глеб как будто сидел на улице, но в то же время в тепле, защищённый от холодного ветра и согреваемый огнём из камина прямо у него за спиной. Камин, кстати, оказался настоящим. С дровами, создающими внутри кофейни устойчиво-приятный аромат дерева. Сначала он наблюдал за метущим крыльцо кофейни колоритным бородатым дворником внушительных размеров в полинялом старомодном коричневом пальто. Потом переключился на храм, расположенный через дорогу. Это оказался кафедральный собор, главный собор города, как он узнал позже. Белый, с золотыми куполами, устремлёнными в небо, он был огорожен чёрным кованым забором, через распахнутые ворота которого отлично просматривался вход. От нечего делать Глеб взялся рассматривать людей, входящих в храм, — пожилую с отёкшими от водянки ногами женщину, ещё одну, тоже пожилую. Да, на старости лет, ничего не остаётся-то, как о душе заботиться... Ещё одна непрезентабельного вида женщина лет тридцати пяти с ребёнком остановилась недалеко от входа и три раза, низко поклонившись, перекрестилась. Вероятно, на икону Спасителя над входом в храм. Глеб тоже мысленно перекрестился. Глеб всегда считал себя верующим человеком. На шее он носил крест на цепочке и икону Богородицы на чёрном толстом шнурке. В понимании Глеба ношение этих святынь (о том, что крест и икона — это святыни и требуют они бережного, благоговейного отношения, Глеб узнал позже, а пока Глеб по незнанию небрежно называл их «вещицами») гарантировало защиту от «дурного глаза» и прочих бед. В общем, его сознанию было присуще стандартное отношение многих людей к иконам, кресту, восковым свечам, крещенской воде, которое рассматривает их как оберег и «на всякий случай». Однако помимо получения практической выгоды было ещё что-то в отношении Глеба к кресту. Он никогда не снимал крест. Не мог снять. Не мог спокойно ходить по земле без креста, как будто, снимая крест, он терял что-то важное, то, без чего невозможно дышать. Остановка сердца той ночью, когда Глеб получил ножевое ранение, перевернула его жизнь. О том, что он был за гранью, Глеб сказал только Старковой, сразу как пришёл в себя, и потому только что, впечатлённый, телом и сознанием он всё ещё присутствовал там. Что именно он видел в те критические минуты, — это никому не было известно. Глеб берёг дарованное ему откровение и ни с кем не делился. Он чувствовал, что никто и не понял бы, принимая его рассказы за воспоминание галлюцинаций. А он знал, и знал со всей уверенностью, что был в другой реальности, ещё более реальной, чем земной мир. Даже месяцы спустя он всё помнил — кожей ощущал иную атмосферу, иной цвет, иной запах, иные звуки. Иногда он всё же сомневался, было ли это по-настоящему, не было ли увиденное и пережитое им всего лишь результатом воздействия наркотических веществ, например, кетамина, дающего диссоциативную анестезию — состояние, при котором одни участки головного мозга возбуждаются, а другие угнетаются. Он сомневался и настойчиво доказывал себе, что познанное было реальностью. Ему хотелось, чтобы оно было реальностью. Да, наркотики дают видения, рассуждал он, но эти видения, как бы безумны они ни были, основаны всё же на имеющемся интеллектуальном багаже. Откуда тогда он в одну ночь, будучи без сознания, выучил молитву? До той роковой ночи Глеб не знал ни одной молитвы и, конечно же, «Помилуй меня, Боже…» А они, эти слова, звучали там, за гранью. Они заполняли всё пространство и наполняли каждую клеточку его, Глебова существа. Когда Глеба перевели из палаты интенсивной терапии в обычную, он сразу же набрал и интернете эти слова. Это оказался пятидесятый псалом из «Псалтыри». Глеб знал его наизусть, слово в слово. Он проверил себя по тексту. Это ли не подтверждение того, что полученный им в ту ночь опыт был реальностью, а не галлюцинациями? Именно тогда он поменял отношение к миру. Жизнь его преобразилась и обрела смысл. Раньше Глеб жил по принципу «Бери от жизни всё». И он брал — развлекался, бездельничал, добивался Леры. Без выбора средств. Раньше он думал, что критерием нравственности человека является его личная совесть, а она, эта совесть, как известно, у всех разной чувствительности. Он думал, что человек сам определяет для себя границы дозволенного. И это было удобно — границы его совести были обширны. Раньше Глеб верил, что в этой жизни кто силён, тот и прав. Но теперь всё изменилось. Главное, что усвоил Глеб, — критерием истины, критерием всего, что дозволено человеку, является Бог. И что жизнь, направленная только на получение личных благ — денег, домов, курортов, положения, тряпок, — есть хапужническое, узколобое, почти животное существование, как бы презентабельно оно ни выглядело. Он тогда начал читать про православных святых и поразился, какие это были бессеребреники. Почти безумцы, отними у них веру. Но именно вера и придавала их жизни настоящий смысл: освободившись от всего земного, суетного, от ложек-поварёшек, эти будущие святые бескорыстно служили людям. Всем, без исключения. И порой скверным людям. Они, эти святые, в силу чистоты собственных душ, видели в плохоньких по человеческим меркам людях образ Божий, только исковерканный грехами. Как говорится, чистому всё чисто, а грязному всё грязно… Смысл жизни — в служении Богу через служение человеку, понял тогда Глеб. Иными словами, смысл жизни — в любви ко всему живому. И да, — земная жизнь отпущена человеку для совершенствования в любви — в терпении, в прощении, в жертве, когда — себе на горло ради ближнего. Потому что в итоге, по исходе, Господь спросит устремившуюся к Нему душу только об одном: любила ли ближнего? Так просто. Но величайшие истины — просты. Открытие обстоятельств гибели Лериных родителей сломало Глеба. Его новое мышление было ещё настолько не окрепшим, что не смогло противостоять старой привычке прятаться от проблем в алкогольном безумствовании, и он сорвался. Это было тяжёлое время — теперь ощущаемое им как пустое, холодное, чёрное и скользкое. В те редкие минуты просветления сознания, когда в череде бесконечных пьянок удавалось ненадолго прийти в себя, он с предельной ясностью ощущал всю полноту мерзости кажущейся свободы, и это было невыносимо осознавать, и оттого снова и снова он глушил совесть алкоголем. Сейчас, сидя в тёплой уютной кофейне, Глеб снова вспоминал те запойные дни, оставшиеся в недалёком прошлом. Нет, он больше не вернётся туда — он выжил. Он снова живой. Озлобленный, но живой. И теперь он должен всё искупить. Жаль, поздно спохватился... К сожалению, нужные решения приходят лишь тогда, когда все мерзости уже сделаны. Глядя на входящих в собор, Глеб думал о том, что никогда он не любил Леру по-настоящему, потому что не может любовь мучить и унижать. А в жизни всё правильно, Лобов, говорил он себе, и теперь Лера счастлива вопреки обстоятельствам. В лице Гордеева она нашла и мужа, и отца и сбежала от них, от Лобовых. И теперь любовь Гордеева — или любовь к Гордееву? — вылечит всё её раны. Но остался Денис — продолжение Леры, и Глеб сделает всё, чтобы мальчишка был счастлив. Глеб знал, чувствовал, что у него получится. А Лера… Лера, Лера. Глеб порылся в телефоне. Извлёк групповое фото — первый курс, Лера на переднем плане. Улыбается. Делает вид, что жизнь прекрасна, на самом же деле — ад. Ещё утром того дня, когда было сделано это фото, прямо перед выходом из дома в институт мама сцепилась с Лерой из-за чего-то. Указывала на дверь, упрекала в неблагодарности. Он тоже вставил своё, веское... Хлёсткое. Подавляя вздох, Глеб хлебнул из чашки. Обжёгся кофе, закашлялся... Лера... Глеб провёл пальцем по её лицу. Лера... Потом он удалил фотографию. Сколько раз он предавал Леру, оговаривая, и удовлетворённо наблюдал, как её незаслуженно терзают «праведники»? Трудно сосчитать все подножки, подставленные им беззащитной одинокой Лерке. И каждый раз она вставала и шла дальше. И понятно теперь-то, Кто ей помогал… А Глеб завидовал и бесился. И на что он рассчитывал, добиваясь и одновременно добивая её? Когда тебя предали, да не единожды, это всё равно, что руки-ноги переломали. Простить-то можно, и она простила, но вот обнять уже не получится — нет этих ручек-ножек-то. Доверия нет. И он сам, собственными руками обрёк их отношения. Размышления Глеба прервал телефонный звонок. Не глядя, кто звонит, Глеб принял вызов. — Лобов, — коротко ответил он. — Глебушка, сынок, — голос матери звучал заискивающе, — когда ты придёшь? Мы ждём тебя. Приходи, сыночек, я очень скучаю по тебе. Мать ещё что-то говорила, и Глеб как в горячке слушал её. Чтобы унять тряску, он попытался зажечь сигарету, но руки его дрожали, и он обжёгся о пламя зажигалки. — Мам, — в горле у него пересохло, он судорожно сглотнул и больше ничего не смог сказать. — Что, Глебушка, что? Где ты? Скажи мне, я приеду. Где ты? — спрашивала мать. — Не надо, мама, — он отключил телефон. «Сколько ты ещё будешь прятаться?» — спрашивал он себя, доставая из пачки сигареты одну за другой и ломая их в пепельнице недокуренными. Да, он прятался, потому что так и не простил мать. И оттого было тяжело смотреть ей в глаза. И он сознавал, что ему всё же придётся простить. Только простить по-настоящему. Но он не мог. Сейчас он — не мог. Не хватало душевных сил. Или душевной щедрости. Глеб ненавидел в себе судью и не мог с ним справиться. А между тем он знал, знал, что не имеет права судить... И, чтобы не судить, он трусливо прятался. Не лучший способ решения проблем, но иного пока не было найдено. Позже он узнал, что эта внутренняя готовность к судейству есть нравственная болезнь и называется она «гордыня». И всё-таки было тепло. Тепло — оттого что мать позвонила. Решилась... Мама, мама, мамочка, мысленно обращался он к матери, что же нам делать-то, как жить дальше? И, до тошноты затягиваясь, вдыхал сигаретный дым. Снова зазвонил телефон. Глеб взглянул на экран — Катя. — Алло, Глеб, ты где? — как ни в чём не бывало спросила она. — Здравствуй, — голос Глеба прозвучал сухо. — Глеб! — Катя продолжила говорить, стараясь не замечать этой отстранённости и убеждая себя, что изменчивое настроение её нового приятеля — или банально дурной характер, или побочный эффект депрессии, и она тут ни при чём. — Я прослушала одну лекцию. Я больше не могу тут сидеть. Давай куда-нибудь сходим, а? — Я в кофейне, — нехотя ответил Глеб. ***** — Бегу! Бегу! — говорила Катя, поспешно собирая тетради в сумку. Она хорошо училась и в школе, и в институте, но никогда не была особо старательной ученицей и студенткой. Катя была как раз из тех людей, которые спешили жить. Ей хотелось объять необъятное, она смотрела на мир с оптимизмом, и это так не вязалось с её внешним высокомерием и отчуждённостью от сокурсников. Тратить жизнь на примерное прослушивание профессорской «болтовни» Катя не собиралась. Болтовнёй она называла отвлечённые воспоминания преподавателей, их пространные рассуждения по малозначимым поводам и обильные примеры из медицинской практики, словом, всё то, что обычно никто не записывал, но на что тратилось до половины лекционного времени. Зачем полдня сидеть на нудных лекциях и слушать, как преподаватели то кашляют, то сморкаются, то ведут по сотовому переговоры с внуками или консультируют знакомых или знакомых знакомых, то льют воду, говоря об одном и том же по нескольку раз, рассуждала она, если можно потом взять готовый конспект какого-нибудь старательного студента и откопировать его? Что ты присутствовал на лекциях, что не присутствовал, а к моменту экзамена из головы уже всё выветрится, говорила она студентам-ухажёрам, срываясь гулять посреди лекционного дня. Память у Кати была отличной, поэтому, почитав чужие конспекты и покопавшись на медицинских сайтах перед сном, уже в постели, с чашечкой чая и цукатами, она хорошо сдавала любой экзамен. Катя рационально тратила своё жизненное время. Вот и сейчас она бежала к такому же рационалисту Глебу и удивлялась, как они похожи. — Привет, — Катя упала на стул. — Угощайся, — Глеб указал на тарелку с горячими бутербродами. Возле тарелки парил ароматный эспрессо. — Замёрзла? — Глеб, Глеб, — Катя укоризненно покачала головой, — я на диете. Ты больше меня так не балуй, а прежде спрашивай, — выговорив для порядку, потому что все девушки просто обязаны сидеть на диете и потому что она как-никак балерина, Катя взяла бутерброд и без сомнений начала есть. Она была голодна. — Красиво ешь, — лениво заметил Глеб, с неожиданным удовольствием наблюдая за жующей Нефертити. — Ты сегодня назвал меня своей девушкой, — Катя оторвалась от еды и выжидающе посмотрела на товарища. — Неужели? — Глеб удивлённо поднял брови. — Да, было, — вспомнил он. — Понравилось? — Не уверена, — Катя капризно повела плечами. — Я с Толиком, а ты… — А я помешал. Сочувствую, — снисходительно ответил Глеб. — Помешал — это громко, но я... — Катя хотела оборонить что-то броско-убедительное, чтобы поставить зарвавшегося Лобова на место, но Глеб предупредил её выпад. — Видишь ли, Катя, — сказал он едко, — привычка брать всё, что плохо лежит, ведёт по кривой дорожке. Под осуждающе-сверлящим взглядом приятеля Катя вдруг почувствовала себя как на раскалённых углях. Ей казалось, что он видит её насквозь — вместе с её вероломными, в духе учения Макиавелли, планами на Смертина. — Ну, если это в духе инетовских сомнительных сентенций... Вроде как любопытная Варвара слышит краем уха, видит краем глаза и додумывает остатком мозга, то у меня нет слов, — Катя попыталась защищаться, но чувствовала — неубедительно. — Я не советую тебе лезть туда, — Глеб крутил ложку, и Кате казалось, что в эту минуту он готов сломать её. — Не трогай Алькович, — строго добавил Глеб. — Викусю? Так это она?! — Катя ухватилась за возможность перевести напряжённый разговор на более мирные рельсы. — Та жестокосердная, которая не отвечает взаимностью нашему принцу?! Не готовый к таким выводам, Глеб искренне рассмеялся. — Вот до чего доводит женская ревность! Алькович — подруга моей обожаемой сестрёнки, ныне счастливой гордеевской супруги, как ты знаешь, — подавшись вперёд, пояснил он, — поэтому я не дам в обиду Алькович... Да и зачем тебе Толька, будущий алиментщик? — весело спросил Глеб. — С таким-то обременением... Ребёнок от первого брака, жена бывшая, но, и это важно, некогда любимая... Что, своих проблем мало? — Наслышана, — огорчённо вздохнула девушка. — Только нет у него никакой жены, — упрямо подняла голову. — Не жена она. — Но любимая! — возразил Глеб. — Вот вздумает вернуться — будешь локти грызть у разбитого корыта. Прекрасная перспектива, прекрасная... Они замолчали. Каждый думал о своём. — Кать, — нарушил молчание Глеб, — каким ветром тебя занесло в нашу группу? — А ты не в курсе? Странно, — удивилась Катя. — После летней сессии шестерых наших отчислили. Парни завалили экзамены. Глеб этого не знал. Он тогда находился дома на послеоперационной реабилитации, ни с кем, кроме Дениски, не общался и пропустил все институтские новости. — Лёня, Мишка, Макс, Веня и близнецы Строковы, — тем временем говорила Катя. — А раз наша группа седьмая, то есть последняя, или крайняя, как говорят военные и лётчики, её и расформировали. Нам разрешили выбрать новую группу. Я Альке предложила. Ну вот, мы теперь у вас. И я нисколько об этом не пожалела! — И ты не ошиблась с группой, — поддержал её Глеб. — Адекватные люди. Одна Шостка чего стоит, — он улыбнулся, вспомнив митингующую Валю. — Только я заметила… — начала Катя. — Да, да, у меня с ними не складывается. Идейные разногласия у нас, — мгновенно раздражаясь, Глеб перебил Катю. — Но, наверное, для разногласий есть веские основания? Может быть, ты нарушаешь чьи-то границы, а? Что это за барство с Алькой? — Катя с ходу задала вопрос, который мучил её с самого утра. И эта про Погодину... Ой как цепляет их всех... Борцы-защитнички... Сейчас начнёт жизни учить... Глеб усмехнулся. — Ясно... Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, мы Альке посвятим души прекрасные порывы? — перефразировал он пушкинское в ироничное. — А тебе не приходит в голову, Катерина, лучик света в тёмном царстве, что это не твоё дело и что ты до неприличия... настойчива? — раздражённо спросил Глеб. — Навязчива. Ты хотел сказать — навязчива, — Катя обиделась. С Лобовым было трудно разговаривать по-человечески. — Как знаешь, — Глеб стал смотреть в окно. Он не был настроен обсуждать свою жизнь и свои отношения. ....— Короче, ему двадцать шесть, — палец Глеба проехался по изображению чернобрового, с модной растительностью на лице накачанного парня. — В пятнадцать создал группу, в двадцать один открыл клуб. В двадцать пять запустил линию модной одежды. Статус: певец, продюсер. Приоритеты: хорошая одежда, дорогие машины, красивые девицы. Всегда ТОП, никогда ниже. Доход — миллион долларов. Ему, — палец Глеба коснулся другой фотографии на экране смартфона, — ему тоже двадцать шесть. Правда, похож на нашего Фрола? В пятнадцать решил поступать в мед. В двадцать один работал на «Скорой». К двадцати пяти спас не одну жизнь. Статус: врач общего профиля. Приоритеты: платить ипотеку, устроить дочь в детский сад, чтение монографий, откладывать деньги на специализацию. Доход — тысяча долларов. В России есть золотая молодёжь. Ты всё ещё думаешь, что это этот бородатый с голой грудью в золотых цепях? Пяти минут молчания хватило, чтобы Глеб успокоился и, как прежде, стал обходительным, отпускающим шутки приятным собеседником. Катя снова удивилась этой быстрой перемене его настроения, лишающей отношения стабильности. Даже как друг Глеб был невыносим. Но Катя не могла с ним расстаться, не разгадав его. Это был неординарный человек в её избранном окружении, и он вполне годился на роль запасного. Они ещё немного поговорили о малозначительном и поехали в кинотеатр смотреть разрекламированную голливудскую мелодраму. Это был единственный сеанс в настоящий час, и другого ничего не показывали. В то время как Катя плакала над картинными перипетиями жизни героев, Глеб дремал. ***** Они вышли из кинотеатра в раннюю осеннюю темноту. Оставив машину, они брели по освещённой улице в сторону парка, хотели прогуляться по тёмным его дорожкам, и Глеб раздумывал, не поцеловать ли Катю, сделав этот поцелуй дружеской приятностью или началом долгосрочных отношений. Но, обычно мрачный и безлюдный в осенне-зимнее время года, сейчас парк был наводнён множеством голосов. Какие-то люди с налобными фонариками сновали туда-сюда по пустым дорожкам, освещая их прожекторами. Глеб и Катя зашли в открытые ворота парка. — Сюда нельзя, — невысокий плотный мужчина преградил им дорогу. Голос его показался Глебу знакомым. Он шагнул поближе, чтобы рассмотреть лицо этого человека. — Костя! — одновременно воскликнули Глеб и Катя. — Константин! Рыжов! Ты, что ли, дружище? — Глеб почему-то обрадовался встрече с одноклассником, с которым за все десять школьных лет и парой слов не перекинулся. Молодой человек лет двадцати, их возраста, шагнул им навстречу и вышел из темноты. — Катя? — удивлённо спросил он, мгновенно узнав Катю. — А это ты, Глеб? — он недоверчиво переводил взгляд на с Кати на Глеба. — Вы знакомы? — Так мы в меде вместе учимся, — ответил Глеб. — Ты знаешь Костю? Откуда? — повернулся он к Кате. — А мы вместе занимались в балетном классе, только Костя потом ушёл в балетное училище, — Глеб заметил, что Катя обрадовалась встрече. — Как твоё училище, Костя? — Бросил, — улыбнулся Костя. — Да уж вижу, — Катя отстранилась и оценивающе оглядела внушительную, совсем не балетного сложения, фигуру Рыжова. — А что произошло? Что за суета? Убили кого-нибудь? — спросил Глеб у Рыжова. Вопрос Глеба заставил Костю вспомнить о том, чем он занимался минуту назад. — Может, и убийство, — Костя озабоченно оглянулся в глубь парка. — Женщина пропала, а её ребёнок ждёт, и судя по всему, давно. Дворник нашёл девочку на скамейке, он и вызвал нас. Жаль, поздно, время упущено. Придётся ночью район прочёсывать, — Костя с сожалением вздохнул. — Это в разы уменьшает шансы. — Нас? Ты сказал: дворник вызвал нас. Кого это? — не понял Глеб. — Поисковый отряд, — пояснил Костя, не отрывая заинтересованного взгляда от Катиного лица. Глеб присмотрелся к снующим по парку людям. Они были одеты в одинаковые оранжевые жилеты со светоотражающей полосой. На жилетах виднелась надпись «Сокол». — Ребёнок там, — Костя махнул рукой влево. Следуя взглядом в направлении, куда указал Рыжов, Глеб рассмотрел на скамейке под фонарём неподвижную черноволосую девочку лет пяти, согнутую и жалкую, в накинутой на плечи большой мужской куртке. Она напоминала героиню сказки Андерсена, девочку со спичками, с рисунка Леры, который много лет, как и другие рисунки из художественного кружка, украшал коридор школьной пристройки. — Рыжов, подойди-ка! — окликнули Костю. — Ребята, я скоро вернусь. Вы только не путайтесь под ногами, а лучше идите отсюда, — заспешил на зов Костя. — Давай подойдём к ней, — предложила Катя. — Думаешь, с матерью что-то случилось или бросила? — Не знаю, — честно ответил Глеб. Эта сторона жизни была ему незнакома. Они подошли к скамейке. — Родственники? — не глядя, спросил стоящий рядом мужчина. — Нет, — Катя взяла в руки ладонь девочки: — Совсем холодная. — Куда её теперь? — спросил Глеб у мужчины. — «Скорая» подъедет, отвезут в детскую больницу, оттуда в приёмник-распределитель, потом в детдом, — на автомате ответил мужчина, заполняя какие-то бумаги. — А тебя как зовут? — Катя опустилась на корточки, пытаясь заглянуть девочке в глаза, но та сидела, уставившись в одну точку. — Она не говорит, — пояснил мужчина, не отрываясь от бумаг. — Или шок, или немая. Глеб отвернулся. Его мутило. Откуда-то изнутри, из груди, волной острой боли прорывалась жалость к этому одинокому ребёнку, и он удивлялся своей внезапной участливости. В какой детдом? Это же что-то из советского кино. Это там, где все одинаковые, стриженные под ноль? И почему её никто не возьмёт на руки? Сколько она тут уже сидит, продрогшая? Глеб присел на скамейку и взял девочку на руки. Он закутал её в чужую, пахнущую кожей и одеколоном куртку, и прижал к себе. Девочка казалась деревянной и не проявляла никаких эмоций. На лице её не было ни страха, ни отчаяния — ничего. Просто застывшее какое-то лицо. От её стеклянного — насквозь, навылет — неподвижного взгляда было не по себе. Глеб вдруг подумал, что Лера тоже находилась в таком же замороженном, шоковом состоянии, когда погибли её родители. Тоже ночами со стоическим хладнокровным отчаянием ждала свою мать в надежде, что её гибель окажется дурным сном. И у Леры тоже чёрные волосы… Какое глупое сравнение... Однако... Ей нельзя в детдом. Нельзя. Предприимчивый ум Глеба начал лихорадочно искать выход из ситуации. Папа... Отец может помочь. В конце концов, он главврач. Гордеев, Старкова, Куратов — все они могут помочь. Главное — уговорить отца не отправлять ребёнка в детскую больницу, а разместить её в отцовской, центральной. Тут она будет на глазах, тут все свои, хорошие люди, хорошие врачи. Как ни странно, Глебу в этот момент представлялось, что городская центральная, возглавляемая отцом, самая надёжная, а врачи в ней — лучшие в мире. Больница отца казалась ему единственным местом, где можно было спасти этого ребёнка от стен детдома. Но как убедить отца? Учитывая их отношения, это будет сложно. Однако — впереди ночь. Глеб решил, что главное дожить до рассвета, а утром он пойдёт к отцу. Ну не может же отец не выполнить просьбу сына? Пока ещё сына, хотя и такого непутёвого. Дело-то хорошее... Отец не сможет отказать. Хотя в этом Глеб не был уверен. — А, вот вы где, — подошёл к ним Костя. — «Скорую» уже вызвали? — спросил Глеб. — Мишаня, «Скорую» вызвали? — переспросил Костя мужчину с бумагами. — Вызвали, но машин в автопарке нет. Раз не срочно, сказали ждать, — ответил Мишаня. — Не надо «Скорую». С ребёнком всё в порядке, — Глеб для убедительности пощупал на руке девочки пульс. — Я врач, я отвечаю за свои слова. — Глеб! Катя с выразительным удивлением повернулась к Глебу. Что он задумал? В любом случае, он слишком эксцентричен. — Не надо «Скорую», — повторил Глеб, не обращая внимания на вопросительный Катин взгляд. — Я устрою её на ночь к отцу, в центральную, — Глеб встал с ребёнком на руках. — Девочку осмотрят лучшие врачи в городе, — он старался говорить уверенно. — Терапевт, хирург, невролог, психиатр, — начал он перечислять для большей убедительности. — Утром вас известят о результатах диагностики. Идёт? Костя с сомнением смотрел на Глеба. — Ну, вообще-то так не делается, — в размышлении он почесал затылок. — А «Скорая» теперь неизвестно когда будет. — Именно! И я о том же. А девочке нужны согревающие мероприятия, еда и сон. Её нужно быстрее увозить отсюда. Это я как врач говорю, — Глеб удивлялся, как это он лихо называет себя врачом. Костя ещё в нерешительности постоял секунд десять. — Ладно, спрошу у главного, — махнул он рукой и отправился куда-то в темноту парка. Катя молчала. Она тоже жалела этого несчастного ребёнка, но не до такой же степени, чтобы теперь возиться с ним, тем более что девочка не одна, а под присмотром специально обученных людей. Крепко держа ребёнка одной рукой, другой Глеб набрал номер Старковой. Длинные холостые гудки казались вечностью. После убийственного «абонент не отвечает» Глеб снова набрал номер, потом ещё раз. — Алло, — ответила наконец Старкова, и в эту минуту её голос показался Глебу до невозможного родным. — Нина Алексеевна, это я, Лобов. Вы сейчас где? — спросил Глеб. — Еду с работы, — удивлённо ответила Старкова. — Глеб, что у тебя случилось? Ты выпил? — Я к вам сейчас приеду, — Глеб был как никогда трезв. В трубке повисло долгое молчание. — Зачем? — осторожно поинтересовалась Нина. — Ночь на дворе. Видел бы Глеб брезгливую усмешку на её губах в эту минуту... — Я приеду, — коротко ответил Глеб. — Номер квартиры скажите. Командир отряда разрешил взять девочку на ночь. Конечно, Рыжов поручился за Глеба и Катю. Более за Катю, чем за Глеба. Но Глеб об этом не знал. Командир приказал Мишане переписать паспортные данные студентов и «пробить» по базе сведения о них. Надо сказать, что поисковики даже обрадовались такому повороту событий — возиться с ребёнком не входило в задачи поисковой группы. Их целью была мать ребёнка — пропавшая по неизвестной причине прилично одетая молодая женщина. Однако Глеба тщательно проинструктировали и пригрозили уголовной ответственностью, если что-то случится с ребёнком. Глеб написал расписку и, поручив девочку Кате, побежал за машиной, благо кинотеатр находился рядом. Через полчаса в квартире Нины Старковой раздался звонок. Нина открыла дверь и онемела — с ребёнком на руках, завёрнутым в одеяло, перед ней стоял Глеб. Не спрашивая разрешения, он молча шагнул через порог квартиры, усадил ребёнка в миниатюрное кресло, стоящее тут же, в прихожей, и начал неумело разувать девочку. За эти полчаса Нина перебрала много версий до неприличия позднего звонка юного Лобова и подозревала всякое, но чтобы так... — Глеб, что ты натворил? — Нина растерянно стояла за спиной Глеба, в то время как тот, вдруг разом повзрослевший, сосредоточенно снимал ботинки. — Что это значит? — Нина Алексеевна, — Глеб поднял голову, отрываясь от своего занятия, — ваша помощь нужна как никогда. Он кратко рассказал Нине обо всём, что произошло в парке, убеждая Нину устроить ребёнка в больницу, в терапевтическое отделение, а сейчас оказать девочке первую медицинскую помощь. — Глеб, это безумие, — твердила Нина, но профессионализм взял верх, и она начала помогать раздевать безучастного ребёнка, чтобы осмотреть. — Гипотермия лёгкой степени, но надо проверить, — определила она на ощупь, приложив руку ко лбу девочки. Пока Нина растирала безучастную девочку, мерила ей температуру, укутывала в тёплое одеяло, отпаивала чаем и даже проверила на педикулёз, Глеб курил на балконе. Ему казалось, что всё произошедшее за последние несколько часов случилось не с ним. Он не понимал, как он, Глеб Лобов, мог добровольно ввязаться в историю по спасению совершенно чужого ребёнка. Он был не он. В любом случае, в прошлом он никогда бы так не поступил. — Всё, — Нина вышла на балкон и достала сигарету. — Всё, что могла, сделала. — Я оставлю её до утра? — Глеб щёлкнул зажигалкой, дал Нине прикурить. — Нет, нет, — поспешно ответила Нина, — ты же знаешь, у меня нет детей, нет опыта. А эта девочка… — Нина затянулась. — Я не знаю, что она может ночью выкинуть. Реакции детского организма непредсказуемы... Глеб, не забывай, я работаю со взрослыми людьми, — оправдываясь, закончила Нина и выпустила в холодный воздух кольца белого дыма. — Хорошо, тогда я останусь, — решил Глеб. Ему всё равно было некуда идти, а пробираться в родной дом тайком казалось унизительным. — Оставайся, так будет даже лучше, — Нина обрадовалась и пошла готовить комнату для неожиданных гостей. Глеб позвонил Денису: — Брат... — Глебчик! Ты уже на подходе? Радостный голос Дениса и предстоящее сообщение о том, что он, Глеб, не придёт, заставили его усомниться в правильности своего решения остаться на ночь у Старковой. — Нет, брат, сегодня не получится, — как можно мягче ответил он. — Ну вот, — голос Дениса звучал разочарованно. — Я тут в историю одну попал, — начал оправдываться Глеб. — Да я понимаю. В клубе, оно-то прикольнее, — вздохнул мальчик. — Друзья, пивас... — Нет, Дениска, на этот раз я сам по себе, — Глеб с тоской выдохнул сигаретный дым. — Я тебе завтра всё расскажу. Если решишь прогулять урок, дуй ко мне в больницу, — великодушно разрешил он. — Давай спать ложись. Пока. — Пока, — грустно ответил Денис. — Диня… — Что? — Люблю тебя, братишка, — Глеб быстро сбросил вызов. Он ещё постоял немного, размышляя о событиях последнего часа, и отправил сообщение Лере: «До завтра, сестрёнка». Она тут же ответила: «До завтра, брат». Щемило в груди. Остро хотелось обнять её, согреть своим теплом и почувствовать её тепло. Сказать ей… На балкон вышла Нина. — Всё готово, пойдём, Глеб. — Сейчас, ещё минуту, — очнулся Глеб. Он ещё позвонил Кате, чтобы спросить, как она добралась до дома на такси, в которое Глеб посадил её, ничего не объяснив. Катя ответила обиженным голосом. Ей не нравилась затея Глеба, но она была уязвлена тем, что Глеб не взял её в помощницы и даже не сообщил, куда повезёт ребёнка. Нина устроила Глеба и девочку на большом диване. Отогревшись, ребёнок уже начал реагировать на слова. Девочка по-прежнему была безэмоциональна, но пила и ела. Когда Глеб положил её на диван и сказал: «Спи», — она тут же закрыла глаза и уснула. Как робот, отметил Глеб. Хорошо хоть человеческую речь понимает. Было удивительно, что девочка, просидев на холоде в неподвижной позе столь длительное время, не замёрзла. Глеб лёг рядом, не раздеваясь. Почувствовав, что девочку бьёт мелкой дрожью, он обнял её и, опустошённый, мгновенно провалился в сон. ***** Нина сидела в уютной одинокой кухне с чашкой чая в руке. Она не могла уснуть и перебирала в голове возможные последствия переохлаждения и стресса у чужой, непонятной, бездомной девочки. Нина не привыкла нарушать правила, крепко держалась за свою должность, и потому произошедшее казалось ей аферой, граничащей с преступлением. Если поступать по закону, по инструкции, то нужно было госпитализировать ребёнка в детский стационар и вызвать полицию. Но вместо этого она, опытный заведующий отделением терапии центральной больницы Нина Старкова, пошла на поводу у нерадивого студента, который едва осилил три курса института, и, конечно же, не без помощи влиятельного отца. Непрофессиональное поведение — Нина укоряла себя за привычную слабохарактерность. Напряжённая, в растрёпанных чувствах, Нина встала и пошла проверить девочку. Она остановилась в проёме приоткрытой двери и смотрела на спящих. Девочку било мелкой дрожью. Её ноги выделывали беспокойные суетливые движения под одеялом, а губы что-то шептали, как бывает у людей в лихорадке. Эта пугающая картина дополнялась зубовным скрежетом, от которого по спине Нины ползли мурашки. Глеб спал рядом, обняв девочку. Его сон тоже был беспокоен и тяжёл. Он так же беззвучно шептал что-то пересохшими губами, и, когда девочка вздрагивала, ещё сильнее прижимал её рукой к дивану. Сейчас, во сне, Глеб показался Нине совсем мальчишкой. Странно, а ведь в обычной жизни Глеб выглядел взрослее сверстников. Нина потрогала девочку и, убедившись, что никаких изменений в её состоянии не произошло, вернулась на кухню. Нине Старковой исполнилось тридцать четыре года. Она была свободна и жила одна. Необыкновенной красоты женщина, утончённая, сохранившаяся в прекрасной физической форме, она так и не вышла замуж, потому что всё время кого-то ждала. Сначала это была длиною в десять лет безответная любовь к однокласснику Павлу, потом — к начальнику, заведующему отделением терапии в этой же больнице Сергею Анатольевичу Игнатову. Сергей Анатольевич ходил по земле женатым человеком. Ему было удобно крутить роман с Ниной под носом у супруги, работающей тут же, только в лаборатории, но бросать семью он не собирался. Когда Игнатов пошёл на повышение в облздрав, он сделал Нину заведующей отделением. Это был прощальный подарок. Покинутая Нина долго страдала от предательства, пока в одном из больничных переходов не встретила гениального хирурга Гордеева. Гордеев Александр Николаевич, ныне руководитель практики Глеба, Леры и всей шестой группы, был немного старше Нины, обаятелен и ловелас. С ним Нина встречалась два года, и все эти годы, как и предыдущие, надеялась на создание семьи. Гордеев был свободен, но жениться на Нине тоже не собирался. А зачем? Хорошая хозяйка, терпеливая и понимающая подруга, Нина много не требовала. Гордеев же не хотел нарушать устоявшееся течение своей холостяцкой жизни. Его устраивали свободные отношения. А потом появилась студентка Валерия Чехова, молоденькая, хорошенькая и наглая, и Гордеев влюбился, как мальчишка. Преодолев все преграды, описание которых потянет на целую романтическую повесть, Гордеев и Чехова поженились минувшим летом. Именно во время зарождающегося романа Гордеева со студенткой Чеховой Нина и сошлась Глебом. Она как опытная женщина чутьём поняла тогда, что беспринципный Глеб влюблён в Леру и решила использовать способности юного авантюриста, чтобы вернуть Гордеева. Нина и Глеб пытались противостоять завязывающимся отношениям Гордеева и Чеховой, но безуспешно. Сейчас Нина думала, что зря они с Глебом мешали им — трудности сближают, а запретный плод сладок. Не будь стольких препятствий к обладанию глупенькой студенточкой, хотя бы и в лице Олега Викторовича, приёмного отца Чеховой, Гордеев, возможно, быстро бы остыл к этой пустышке, как когда-то остыл к ней, к Нине. Теперь Нина думала, что и Глеб, и старший Лобов, и она, Нина Старкова, невольно содействовали образованию этого союза. Да и весь персонал так активно осуждал Гордеева за связь со студенткой, что он как честный человек вынужден был поспешно жениться на Чеховой. Со времени свадьбы Гордеевых прошло совсем немного времени, и Нина ещё надеялась, что Гордееву надоест играть роль примерного мужа. Она хорошо знала Сашу — за два года их встреч ей пришлось простить ему не один десяток интрижек с медсёстрами. Нина Старкова была согласна на всё — даже на унизительную роль любовницы Гордеева. Кроме Игнатова и Гордеева, в квартире Нины Старковой никто не бывал. Тем более казалось непривычным и нежелательным присутствие этих двух спящих детей. Хотя вечера и выходные Нины были наполнены одиночеством, она уже привыкла жить одна. Глеб и девочка мешали ей. Не спрашивая разрешения, Глеб бесцеремонно ворвался в её, Нинину, размеренную жизнь и разом свалил на неё кучу проблем. Нина чувствовала неприязнь к Глебу и тяготилась знакомством с ним. Она чувствовала себя чужой в собственном доме и не знала, что со всем этим делать. Гонимая всё тем же беспокойством, Нина снова встала проверить девочку. «Малышку», заставила она себя произнести несколько раз. Ничего не изменилось — девочка по-прежнему металась во сне. Нина поправила одеяло, погладила по щеке вздрагивающего ребёнка. Она не умела быть матерью, хотя ещё и надеялась на создание семьи. И сейчас Нина просто-напросто заставила себя прикоснуться к девочке — потому что так надо, потому что истинные женщины, как определено обществом, любят всех детей — и своих, и чужих. Взгляд её снова упал на Глеба — совсем мальчишка. Как же она раньше этого не замечала? Тоже вот, нашла кого послушаться... Нина прошла в гостиную и, порывшись в книгах, достала толстую, институтских времён, «Педиатрию». В ту ночь Нина так и не уснула.