Живой

Катя появилась в «Кофейном домике» позже обыкновенного. Она ревновала к Старковой, поэтому держалась напряжённо и обиженно. — Знал, что ты придёшь, — Глеб поднялся со стула и помог девушке устроиться за столиком. — Тебе, — Глеб придвинул к ней завтрак. — Спасибо, — сдержанно кивнула Катя и принялась смотреть в тёмное окно. — Что там на лекциях сейчас проходят? — поинтересовался Глеб. Он так ни разу и не появился в институте. — Не знаешь, наша гуманная староста продолжает ставить мне плюсы? — Не интересовалась данным вопросом, но могу узнать, — Катя не повернула головы. — А за лекции можешь не волноваться. У тебя же есть личный секретарь, — Катя взглянула на Глеба. — Погодина уже столько страниц накатала, чтобы тебя выручить. Ты бы ей, Глеб, хоть копирки подбросил. Дорого же покупать, — с упрёком сказала она. — И вообще, что за блажь — копирка? Ксерокс, сканер, принтер — тебе это знакомо, надеюсь? — Знакомо, не сомневайся, но под копирку буквы ярче... И ностальгия гложет, Кать... Я, видишь ли, консерватор, — защищаясь, он снова нацепил маску. — Какая ещё ностальгия?! Когда под копирку писали, тебя на этом свете и в помине не было... Глеб, Глеб, как не стыдно? — Катя осуждающе покачала головой. — Девушка для тебя с начала сентября пишет второй комплект, верит в тебя. Я, говорит, знаю, что он вернётся в институт. Понимаешь? А ты? Надо к людям по-человечески относиться, — высказавшись, Катя принялась за свой завтрак. Глеб удовлетворённо улыбнулся. Вот, значит, как. Его нет, а Алька строчит для него конспекты. Дело идёт, значит, можно не волноваться — сессию он сдаст. Алька всегда пишет подробные конспекты, каждое лекторское слово как алмаз научной мысли записывает. Прочтёшь конспект погодинский — как будто сам побывал на лекции. — Я сегодня пойду в институт, — Глеб вспомнил, что решил, наконец, начать учиться. — Я вот не понимаю, — начала Катя после небольшой паузы, — ты и эта женщина... Абсурд какой-то... Но все говорят, — Катя говорила медленно, осторожно подбирая слова. Опасалась, что, задетый, Глеб снова начнёт ёрничать. Катя не любила такого Глеба. С ним было трудно. Глеб рассмеялся: — Так и знал! — Глеб, скажи правду! Я обещаю никому не рассказывать! Но все эти завтраки на двоих… Это же не просто так… Ты был у меня в субботу. Ты пришёл за помощью. Значит, друг? — Конечно, друг, — с готовностью подтвердил Глеб. — Тогда ты должен доверять мне, — сказала Катя. — Видишь ли, Катя, не считаю нужным обнажать душу перед кем бы то ни было, — ровное настроение резко сменилось раздражением. В последнее время его эмоциональное состояние отличалось крайней нестабильностью. Глеб подозревал, что это последствия отравления организма алкоголем. Теперь, когда он отказался от жизни в угаре, интоксикация дала о себе знать сниженным настроением и неважным самочувствием. — Но мне ты можешь сказать? — тёплая Катина ладонь легла на руку Глеба. — Могу, конечно, — её тепла хотелось ещё и ещё, но непонятное упрямство заставило его выдернуть руку из-под Катиной ладони. — Мы со Старковой давние друзья... А ты что, не знала разве, что она бывшая подружка... — Глеб остановился. Это «подружка» звучало сейчас пошло. — Она встречалась с Гордеевым. Просилось на язык — «любила», но он не сказал. Не хотелось выворачивать наизнанку Нинину жизнь. — Знаю. Вчера говорили, — Катя пожала плечами. — И что с того? — Говорили! — усмехнулся Глеб. — Полагаю, вчера только и было разговоров, что о порочной связи юного студента Лобова и престарелой доктора Старковой! Смачная тема, не находишь? Мне плевать, что я оказался героем этой грязной истории, но Нина... — Катя ревниво отметила, что Глеб называет Старкову по имени. — Нину не отдам, — продолжил Глеб. — А меня? — пылкость Глеба задевала, и Катя нашла повод перевести разговор на себя. — И тебя, — Глеб подсел поближе к девушке. — Расскажи о себе. Он вдруг впал в состояние умиротворения. — И расскажу. Всё-всё? — Катя улыбнулась уголком рта и взялась поправлять кокетливо сдвинутый набок красный берет, так удивительно оттеняющий золото каштановых её локонов. — Готов слушать тебя целую вечность, — Глеб взял прядь Катиных волос, пропустил через пальцы. Взял другую — блестящую, шелковистую. Оставшееся до занятий время Катя рассказывала о себе. О родителях, которые сейчас работали по контракту в Арктике и которых она не видела уже больше года, о брате, который жил в Исландии, потому что всегда был «чокнутым ботаником», о самостоятельной жизни, о путешествиях по земному шару. Катя побывала, казалось, везде — в Индии, в Бразилии, в Канаде, объездила почти всю туристическую Европу и теперь составляла для себя маршрут по Австралии. Глеб нигде не был. Он всё время жил в своём доме, привязанный к Лере, и ни разу не принял предложения родителей съездить с ними в путешествие. Впрочем, предложений этих было не так много. Всего-то одно. В первый год после появления Чеховых в их семье родители ездили в Прагу. Градус напряжения в доме тогда был неимоверно высок, конфликты, более походящие на беспощадную войну, изматывали. Нужна была перемена обстановки, иначе мама не выдержала бы и сошла с ума, и тогда Олег Викторович, посовещавшись с Лерой, купил путёвки в Чехию. Лере поехать не предлагали, а Глеб отказался, предвкушая фантастическую, безумную неделю под одной крышей с ней. Он даже собирался быть пай-мальчиком. Однако на следующий день после отъезда родителей Лера взяла Дениску и молча уехала к подруге, оставив влюблённо-разочарованного шалопая наедине с домработницей Марией Сергеевной. Остальное время досуга Лобовы проводили на даче. С Катей было легко. Ему нравилось сидеть с ней напротив камина и греться, слушать трескучее перешёптывание настоящих поленьев, наблюдать, как искры вылетают за каминную решётку и рассеиваются в воздухе голубоватым дымком и вдыхать горячий, тонкий запах исчезающего в пламени дерева. — Катерина, — в порыве нежности он двумя руками потрепал Катю за щёки, — ты страсть как хороша! — Да ну тебя! — Катя, смеясь, оттолкнула его. Перед уходом из кофейни Глеб пытался купить апельсины. Девушки за стойкой возражали, что апельсин идёт в нарезку и целый будет стоить дорого. Глеб соглашался заплатить, сколько скажут. Позвали администратора. — За счёт заведения, — администратор протянула два апельсина. — Держи, Нефертити, — Глеб вложил в Катину руку апельсин, другой сунул в карман — для Леры. ***** В больничную раздевалку они зашли оживлённые. Фролов и Смертин переглянулись, и не только они, так разнилось настроение Глеба вчера и сегодня. Следом за ними в раздевалку с большой сумкой в руках забежала Маша Капустина, по старинке закутанная в белый платок. — Всем доброе утро! — поздоровалась она радостно, разматывая пухово-ажурное великолепие на шее. — У меня сегодня день рождения! — сообщила Маша. — Ой, Маш, прости, мы тебе подарка не приготовили. Шостко нас вчера не организовала, — попытался оправдаться Фролов. «Ещё бы, вам не до этого было», — усмехнулся про себя Глеб, снимая ботинки. — Да что вы, ребята! Не надо никаких подарков, — весёлая Капустина принялась снимать войлочные сапоги, напоминающие валенки (и это в октябре). — А вообще вы ещё успеете меня поздравить, — она распутывала помпоны, болтающиеся на длинных верёвочках, — если придёте на мой день рождения в ночной клуб сегодня в шесть. Мы с Рудиком приглашаем! А сейчас чайку попьём! Я «Медовик» испекла! — Маша тряхнула большой дорожной сумкой. — Торт? Ништяк! Спасибо, Машуня! — обрадовался Вовка и схватился за электрический чайник на подоконнике. — Пойду чайник кипятить! — Закормила ты нас, Маша, — вздохнула Алькович. — Я скоро ни в одну дверь не пролезу, — она бросила кокетливый взгляд в настенное зеркало и склонилась к сумке. — Давай помогу с тортиком. — Сокровище моё, ни в чём себе не отказывай, — Смертин похлопал Вику по спине. — Если понадобится, твой лесоруб для тебя все дверные проёмы расширит, — пошутил он, голосом подражая отчаянным сыновьям гор. — Дурак, — Вика сбросила с себя руку Толика. — Вот незадача... У меня опять дежурство, — вздохнул Фролов. — А мы с Маринкой сто лет нигде не были. — А мы придём. Правда, Глеб? — Катя кокетливо подсела к Глебу. — Конечно, придём, — Глеб обнял Катю за талию. — Куда мы денемся? Катя украдкой оглядела лица присутствующих. Удивление... «А разве я вам вчера не говорила, что между Лобовым и Старковой ничего нет?!» — говорила её горделивая осанка. А Смертин? Так и есть! Смертин ревнует! Зацепила! И она своего добьётся! Катя призывно улыбнулась Толику. Сразу из раздевалки Глеб отправился к отцу, и они не поругались, как обычно. Глеб пребывал в мирном расположении духа, да и Олег Викторович, накануне весь вечер увещеваемый женой «быть помягче с Глебушкой», сдерживал раздражение. Однако Глебу не удалось убедить отца оставить Лизу в больнице хотя бы до весны. Желая устранить все поводы к связи, позорящей репутацию семьи и больницы, Олег Викторович был непреклонен, однако он пообещал, что выполнит сыновнюю прихоть и устроит Лизу в «Тёплый домик». В качестве бонуса, разумеется, — за то, что сын, наконец, возьмётся за ум, сердито добавил он. С этой новостью Глеб поднялся в кабинет к Нине и, открыв дверь, обнаружил в кабинете и Лизу. Она сидела с ногами на белом диване, с мягкой куклой в руках, принесённой Глебом, и смотрела в одну точку. — Кто это у нас такой красивый с самого утра? — Глеб подхватил девочку на руки. — Какую причёску Лизаветке организовала Нина Алексеевна! Сегодня волосы девочки были тщательно заплетены в аккуратные тоненькие косички. Мышиные хвостики, а не косички. Жиденькие, блеклые, с яркими бантиками на концах. — Утро доброе, Нина Алексеевна, — повернулся Глеб к Старковой. — Да, да, здравствуй, Глеб, — Нина была бледна и расстроена. — Как прошла ночь? Как спали? — спросил он и понял — плохо. — Всё хорошо, всё хорошо, — стараясь скрыть подавленное настроение, Нина начала озабоченное хождение по кабинету с бесцельным перекладыванием бумаг со стола в шкаф и обратно. Наконец Нина остановилась у стеллажей с документацией, отвернулась от Глеба. — Что с вами? — всё это время Глеб наблюдал за Ниной. — Всё хорошо, — Нина взялась нервно наводить порядок на стеллаже. — Подождите, Нина Алексеевна, — Глеб усадил девочку на диван и подошёл к Нине. — Вы расстроены. Поделитесь со мной, — взял её за плечи. — Он… Гордеев снова был здесь? — догадался Глеб. — Что, опять взывал к чувству вашего достоинства? — Глеб Олегович, я же сказала, всё хорошо! — раздражённо повысила голос Нина и метнулась по кабинету, но тут же присела на диван: — Да, Саша... Александр Николаевич был здесь. Глеб молча стоял над Ниной. — Вчера видел тебя... Вас... когда вы с Дениской выходили из моего подъезда. — Ясно, — Глеб засунул руки в карманы. Отвратительная новость. Провокационная ситуация. — Значит, Гордеев следил за вами. — Это значит, — тихо сказала Нина, — что у меня ещё есть шанс. — Шанс на что? Получить чужого мужа? — холодно спросил Глеб. — Себя пощадите. — Ну, вряд ли ты заботишься обо мне, — Нина выпрямилась. — Скорее, о Лере, — в её голосе звучала едва заметная нота насмешки. — И о Лере, — тихо добавил Глеб. — Она сестра. — Не надо лукавить, Глебушка. Какая она сестра? – Нина подняла голову. — Знай, я ни перед чем не остановлюсь, — добавила она решительно. — Нина, — Глеб присел рядом и взял Нину за руку, — вы достойны большего. Гордеев никогда ничем не жертвовал ради вас. Посмотрите правде в глаза. А сейчас он оскорбляет вас, подозревая... Вы заслужили большее. Вам лучше забыть его. — Ты упустил одну маленькую деталь, — Нина сжала ладонь Глеба. — Я люблю Сашу, — шепнула она. — Я знаю, — Глеб погладил её по волосам. — Я помню. Но вам лучше не брать такой грех на душу. Скрипнула дверь — на пороге возникла Виктория Алькович. Накрученный вчерашними досужими домыслами, Глеб отдёрнул руку и вскочил, но было поздно — растерянное лицо девушки красноречиво говорило о том, что она увидела всё, что только можно было увидеть, а огромный размах сделанных в ту же минуту выводов поверг их обладательницу в парализующе-беспомощное замешательство. — Что вам, доктор Алькович? — Нина раздражённо встала с дивана и незаметным движением смахнула слезу. — А я… я к Лизе пришла. Я вчера не приходила. Я принесла, — зардевшаяся Виктория беспомощно обернулась в коридор, потом, словно решившись, перешагнула порог. — Вот, — девушка пробежала в кабинет, сунула игрушку в руки девочки и быстро ушла, не закрыв двери. Разговор прервался естественным образом и больше не возобновлялся. Глеб побыл ещё немного с Лизой и всё пытался расшевелить её. Девочка не откликалась ни на щекотку, ни на ласку, ни на смешные рожицы, и потому он, бросив это занятие, обнял девочку и так и просидел с ней в обнимку, пока рассеянно слушал Нинины опрометчиво-доверительные рассуждения об отцовской политике ущемления терапевтического отделения в дорогих и эффективных медикаментах. Напившись чаю с чабрецом, из Нининых рук особенно ароматного (ему всегда казалось, что приготовленный чужими руками чай намного вкуснее и ароматнее, чем тот же, но приготовленный им самим), Глеб отправился на занятия. Он спускался по лестнице как раз мимо излюбленного места сбора студентов шестой группы, и то обстоятельство, что он шёл из отделения терапии, было отмечено и снова вызвало толки и пересуды за поеданием именинного торта. — Как ты? — Лера была одна в учебной комнате. — Нормально, — он едва заметно улыбнулся, вспомнив своё вечернее «родная». — Как Лизочка? — безразлично спросила Лера, и Глеб понял, что её мало интересует девочка. Уже рассказала... Он вспомнил растерянное лицо Алькович. Усмехнулся — женщины... — Глеб, нам надо поговорить. Если всё, что говорят, правда… — Правда то, что ты вчера прочла, — прервал её Глеб. Он совершенно не понимал, зачем он это говорит. Зная, что Лера подозревает его в связи с Ниной, он, вопреки всякой логике, чувствовал себя предателем, и ему так хотелось оправдаться перед Лерой, что в эту минуту он готов был снова признаться. Сказать ей... Всё, что носил в сердце долгие годы, всё, что выстрадал и обдумал долгими бессонными ночами. Всё, что он уже однажды шептал в бреду. Он стоял весь красный, с заострившимися мгновенно скулами на лице. Остановись! — отчаянно говорил он себе, но не мог. — Родная... Ты написал вчера — родная, — Лера взяла его под руку, тепло прижалась. — Ты, правда, так... так чувствуешь? Он не успел ответить. Дверь открылась и студенты шестой группы, шумно переговариваясь, толпой ввалились в учебную комнату. Вокруг них началось спасительное движение. С одной стороны Фролов бросил папку на соседний стул и, шумно сопя, начал поправлять хирургический костюм. С другой вплотную к Лере Алькович взялась кому-то названивать. Испуганно шелестя листами, пролетела над головой тетрадь, пущенная старостой в Новикова. Учебная комната утонула в гуле разговоров, смеха и щебетания женской половины группы. Пахло мёдом. — Саша опять дежурит, и я свободна. Давай вечером в клубе поговорим, — торопливо шепнула Лера и отодвинулась на безопасное расстояние. Зачем она шептала? Их связывали только родственные отношения, по крайней мере, эти отношения презентовались окружающим как родственные, и оттого не было необходимости таиться. Но Лера шептала, добавляя в их условное родство интимности, от которой кружилась голова и сохло во рту. — Извини, я не смогу сегодня, — тихо ответил Глеб, впиваясь пальцами в апельсин, так что холодный липкий сок протёк на халат и безжалостно испортил его оранжевым маслянистым пятном. Взгляд его упал на Фролова. — Фролов, Николай! — Глеб ухватился за пришедшую в голову спасительную мысль. Шальную мысль. — Давай возьму твоё дежурство, а вы с Маринкой сходите в клуб, развеетесь, — глупо, ужасно глупо. Он был недоволен собой. — Это бескорыстное предложение, — добавил он, наблюдая недоумение на лице Фролова. — А тебе зачем? — озадаченный Фролов подумал, что ослышался, почесал затылок. От кого от кого, а от Лобова он такого не ожидал. Все знали, что Лобов не будет врачом и учится в меде только под давлением родителей. — Как это зачем? — Глеб выразительно поднял брови. — Помочь семейному человеку — в высшей степени благородное дело. А уж причинять непоправимую пользу несчастным больным — это моё хобби! Не знал? — Глеб подмигнул товарищу. — Теперь знаешь. Фролов озадаченно поморгал. — Идёт! — они ударились по рукам. — Смена в восемь, — Фролов решил не загружать и без того утомлённый мозг размышлениями о странном предложении беспечного сокурсника и согласился. — Двенадцать часов выдержишь на ногах? — Куда ж я денусь с подводной лодки? — Глеб уверенно ткнул Фролова в плечо и, не взглянув на Леру, стал пробираться в последний ряд. Сбежал. Не договорили... Расстроенная, Лера медленно опустилась на стул. Не получалось... Не получалось быть родными. Даже теперь, когда лёд сломан, когда сумела простить... — Лобов! С тебя триста! — подскочила Валя. — Рублей или долларов? А может, евро? — пошутил Глеб. — В какой валюте? — Ой, вечно ты, Глеб, цепляешься! — Валя протянула руку. — Рубли давай! — Ну рубли так рубли, — Глеб полез во внутренний карман за деньгами и, отсчитав три сторублёвые, с размаху вложил их в застывшую требовательно-ожидающую ладонь старосты. …Гордеев был сегодня по-прежнему тих. Никто из студентов не мог даже отдалённо предположить истинной причины столь резкой перемены в настроении куратора, и только Глеб подлинно знал, что женатый Гордеев умирает от ревности, подозревая бывшую подругу Нину Старкову в связи со студентом. Никто даже не мог подумать, что накануне вечером, не понятно под каким предлогом, Гордеев ушёл из больницы и дежурил у подъезда Нининого дома, дабы удостовериться, что его бывшая кристально чиста. И уж тем более никто не мог заподозрить, что уже второе утро подряд светило Гордеев под видом воспитания нравственности закатывает доктору Старковой сцены подлой ревности. Это что же такое получается, размышлял Глеб, что Гордеев не так уж и любит Леру? Или — инстинкт собственника: и самому не нужно, и другим не отдам? Собака на сене... И какая, собственно, разница? Не для этого без боя отдавал он любимую Гордееву, не для этого. Глеб неприязненно разглядывал короткостриженную макушку благоверного «сестры». — Распределение на сегодня, — прервал размышления Глеба голос Гордеева. Глеб подался в сторону и из-за спины Новикова взглянул на «родственника». Гордеев сидел, уткнувшись взглядом в стол. — Больного Терентьева вчера благополучно выписали, и вы, доктор Алькович, остались без больного, о чём, полагаю, несказанно жалеете. Так вот, вы берёте больного Мосина, — казалось, Гордеев изучал важную бумагу, но Глеб догадывался, что куратор просто не хочет видеть их лица. — Но как же так, Александр Николаевич? За Мосиным Глеб закреплён! — воскликнула Вика. — Уже нет, — вероятно, в подтверждение своих слов Гордеев стукнул ручкой по столу. — Доктор Лобов вчера проявил непозволительную агрессию. А посему вы, доктор Лобов, — Гордеев оторвался от бумаг и поискал взглядом Глеба, — отстраняетесь от работы с больными. Будете печатать выписки, — монотонно сообщил он Глебу. — Смотрите только, компьютер мне не разнесите в праведном гневе, — снисходительно заметил он. — Да, и вот ещё что: я запрещаю вам без моего разрешения покидать пределы ординаторской. Вам всё ясно, доктор Лобов? — Гордеев в упор смотрел на Глеба. — Встаньте. Глеб оцепенел. Он, конечно, ожидал от Гордеева какого-нибудь выпада из-за Старковой, но такого поворота событий предвидеть не мог: Гордеев полностью связал ему руки и лишил возможности в первой половине дня бегать к Лизе. То есть к Нине — ведь именно она была истинной причиной его заточения в ординаторскую. — Встаньте, доктор Лобов, — повторил Гордеев. Глеб медленно встал — напряжённый, с играющими на скулах желваками, — и выпрямился, не отрывая взгляда от куратора. — Повторяю, вам всё ясно? — с нажимом переспросил тот. Усилием воли Глеб взял себя в руки. — Да понял я, понял, Александр Николаич, — его губы изобразили равнодушную, с хамцой, улыбку. — Нуу, я так и думал... Садитесь, доктор Лобов, — разрешил Гордеев. — Надеюсь, что подобные ограничения пойдут вам на пользу, и вы наконец одолеете нехитрое искусство владеть собой и обуздывать свой буйный нрав, — мрачно заключил Гордеев, когда Глеб сел. — Что вы, Александр Николаич, даже не сомневайтесь, — Глеб закинул руки за голову и шутливо процитировал эпатажного поэта*, любимого матерью в юности: — Хотите — Буду от мяса бешеный — и, как небо, меняя тона — хотите — буду безукоризненно нежный, не мужчина, а — облако в штанах! Раздался смех. — Лобов! — окликнула Глеба пунцовая Валя. — Александр Николаевич, простите его, он у нас всегда такой, — Валя умоляюще сложила руки, обращаясь к Гордееву. — Я полагаю, что здесь не место и не время паясничать, доктор Лобов, — хмуро заметил Гордеев. — А это не я, это Маяковский, — под общий смех парировал Глеб. — Верхохват, — презрительно проронил Новиков. — Ну, Рудик, — Капустина примирительно взяла Новикова под руку. — Больше распределений на сегодня нет, — сказал Гордеев, прерывая грозивший завязаться неприятный диалог. — Расходимся по больным. Всех благ, — отпустил он студентов. ***** Уже больше часа Глеб долбил по клавиатуре допотопного компьютера в надежде быстрее разобраться с огромной стопкой исписанных настоящим докторским почерком бумаг. Гордеев постарался и нагрузил провинившегося студента по полной программе. Степанюга также не остался в долгу и со словами: «Сочувствую вам, молодой человек» подкинул внушительную стопку объёмистых историй болезни своих «клиентов». Все знали, что Семён Аркадич предпочитает находить болезни исключительно у богатых людей, и оттого он часто ошибается, называя платежеспособных пациентов «клиентами». К простым же страдальцам из народа Степанюга относился невнимательно и грубо, игнорировал очевидные доказательства болезни, чтобы поскорее выписать с глаз долой, а то и вовсе отказывал в госпитализации. — Тук-тук, — дверь приоткрылась, и в проёме показалась Катина голова. Оглядев ординаторскую и убедившись, что никого из докторов нет на месте, Катя на цыпочках проскользнула внутрь. — Вот тебе, арестант, паёк! Одно изящное движение — и на столе, прямо на гордеевских выписках, оказался стаканчик с дымящимся кофе. Глеб улыбнулся и предусмотрительно снял стакан с бумаг. Было приятно, что Катя вспомнила о нём. Это заточение в ординаторскую казалось ему актом чудовищным и несправедливым, потому что он знал истинную причину своего заточения. Он не чувствовал себя виноватым и досадовал, представляя, как ликует теперь высокомерный Новиков. Хотя… это она, расплата. Всё в этом мире наказуемо. Зло — наказуемо. И это он в прошлом году, пытаясь перебить хребет зарождающейся симпатии между Леркой и светилой, пустил слух, что «сестричка» сидит на «колёсах», и тогда Гордеев, не разобравшись, отстранил–таки Леру от работы с больными и тоже запер её в ординаторской. Теперь Глеб точно знал, что чувствовала Лера. — Как там наши? — спросил Глеб, усаживая Катю на стул рядом с собой. — В перевязочной. Ух, как мне это не нравится! Кровь, экссудат, гной, фуу! Ни за что не буду хирургом! — Катя отхлебнула кофе из принесённого стакана. — И твой любимый зять наорал на меня. — Пожалуйста, давай обойдёмся без этой родственной терминологии, — поморщился Глеб. — Какой он мне зять? Глеб жалел о том, что его нет сегодня в перевязочной. Хватило одного раза в поисковой экспедиции «Сокола», чтобы, ощутив полную беспомощность перед стариком-страдальцем, он честно признался себе — пустое место.Тщательно подавляемым раздражением и глухой досадой воспоминания о том дне теперь постоянно присутствовали в его памяти и понижали самооценку до критического уровня. Самолюбие требовало, чтобы он доказал себе, что чего-то стоит. И вот теперь товарищи тренируются, а Глеб, по прихоти взбесившегося от ревности провинциального эскулапа (придумала тоже — зять!), печатает эти бредовые выписки. Конечно, выписки кто-то должен печатать, но почему он? Глеб чувствовал, что способен на большее. Открылась дверь — в дверях показался Гордеев. При виде Кати он поморщился и прошёл к столу, на ходу бросив в привычной своей манере язвительное: — Спасаете Лобова от одиночества и комплекса неполноценности? А, доктор Хмелина? Идите уже к своему пациенту и нечего мне тут глаза мозолить! С наигранно-виноватой улыбкой, на цыпочках, Катя выпорхнула из ординаторской, оставив после себя запах духов и кофе. Гордеев порылся в столе и, найдя нужную бумагу, направился к выходу. На несколько секунд он задержался рядом с Глебом, окинул его неодобрительным взглядом. — Работайте, доктор Лобов. Труд делает из человека человека, — сказал он для порядка, просто потому что привык язвить перед сложной операцией. — А неблагодарная работа делает из человека лошадь, — поднял голову Глеб. — Загнанную, причём. С застывшей на губах полуулыбкой Гордеев несколько секунд осмыслял услышанное. Он хотел ответить, но потом передумал. Тягаться в остроумии с недозревшим студентом было малопривлекательным занятием, ибо на любую его глупость, студент ответит ещё большей глупостью, и тогда стой и придумывай глупость в квадрате. — Н-да, — Гордеев выразительно поднял брови, мотнул головой, шумно выпустил воздух из ноздрей и вышел за дверь. Глеб остался один и принялся за работу. Чем быстрее он закончит, тем быстрее выйдет отсюда. Но не тут-то было — Денис попросил помочь с контрольной по физике. Урок начнётся через пять минут, виновато сообщил незадачливый брат-семиклассник и протяжно вздохнул в телефонную трубку. Дениска выкручивался как мог — это было нормально. Знаний катастрофически недоставало. Изматывающие головные боли, не дающие мальчишке полноценно учиться, остались в прошлом, но слишком многое оказалось упущенным. Глеб бросил печатать и полчаса слал сообщения с решениями задач. «Отбой, дальше сам». Глеб улыбнулся. Его милый, хитроватый братец… Глеб ведь тоже не был прилежным учеником. Найти, что ли, парню репетитора? Глеб снова принялся разбирать крючки Гордеева. Зашёл Степанюга и звонил куда-то по телефону. Из его разговора Глеб понял, что Гордеев на операции. Прикинув, что у него есть как минимум один свободный час, Глеб дождался ухода хирурга и, насвистывая, вышел из ординаторской. — Долго Гордеев пробудет на операции? — Глеб доверительно облокотился о стойку поста старшей медсестры. — Да только ушёл, — ответила Тертель, не поднимая головы от своей вечной, нескончаемой писанины. — Сложный случай, так что лучше не попадайтесь ему на глаза до обеда. — Прекрасно, — Глеб удовлетворённо улыбнулся и, насвистывая, направился в терапию. В палате у Лизы он застал Альку, и, несмотря на то что воспринимал её мелкие услуги как само собой разумеющиеся и делающие его институтскую жизнь более комфортной, для порядка похвалил девушку за рвение и старание. Погодина ушла в отделение с наставлением вернуться через час. Этот свободный от утомительного разбора гордеевских каракулей час Глеб провёл с Лизой. Он носил её на руках по коридору и показывал предметы. Знакомил с миром. Трудно было понять, в каких условиях росла девочка до того, как потерялась, и каков уровень её развития. — Это ручка, — говорил Глеб и дёргал за ручку двери. — Ручка! — А это, — Глеб тыкал пальцем в глянцевую бело-синюю табличку на двери, — это табличка. Медсёстры украдкой посмеивались над ним, потому что Лиза, хотя и не говорила до сих пор, была уже довольно большим ребёнком для такого общения. ...Возвращаясь из операционного блока и пребывая в благодушии по поводу удачно проведённой операции, Гордеев услышал разговор двух медсестёр. Одна из них рассказывала другой о том, как сын главврача гуляет по терапии с ребёнком на руках и обращается с этим ребёнком как с умственно отсталым. Сбежал-таки, паршивец... Ухмыляясь, Гордеев направился в ординаторскую, но, войдя, увидел согнутого над клавиатурой студента. Тот, казалось, был поглощён работой и не заметил появления постороннего. Гордеев хмыкнул и сел за другой стол, решив, что услышал очередные сплетни. Однако он не знал, что Глеб, возвращаясь из терапии, чуть было не столкнулся с ним нос к носу и вовремя развернулся, чтобы другим путём в быстром темпе добраться до ординаторской. Он едва успел сесть, как вошёл Гордеев, и сейчас усиленно колотил по клавишам абракадабры, согнувшись и давясь от смеха. Когда в конце шестого часа практики Гордеев разрешил покинуть ординаторскую и елейным голосом пожелал ему «всех благ», Глеб, утомлённый нескончаемо-монотонным многочасовым стуком по клавишам, поднялся к Старковой. Нина одевала Лизу — собиралась домой. — Забираете? — Глеб потёр воспалённые глаза. Часто-часто поморгал. — Забираю. Не хочу оставлять малышку одну в этих стенах, — Нина никак не могла застегнуть молнию на куртке Лизы. — Дайте я, — Глеб присел перед Лизой и с усилием застегнул куртку. — Надо бы Лизаветке что-нибудь потеплее купить. Как думаете, Нина Алексеевна? — Как раз собиралась это сделать, — Нина поправляла причёску перед зеркалом. Махнув рукой на пересуды и ни от кого не таясь, они вышли вместе и сели каждый в свою машину. Глеб забрал девочку к себе и, пока пристёгивал её ремнём безопасности, думал, что надо бы купить автокресло. Столкновения с суровыми гаишниками заканчивались всегда одинаково плохо: ему ни разу не удалось с ними договориться. А Нина... Нина вставила ключ в замок зажигания, повернула его и привычно бросила тоскливый взгляд на знакомое окно ординаторской абдоминальной хирургии. Ничего, пусто. С надеждой, тоже привычной, она перевела взгляд левее — на окна заведующего нейроотделением. На мгновение ей показалось, что в окне резко дёрнулись шторы жалюзи. Нина улыбнулась. ***** Надо было видеть, с каким удовольствием Нина выбирала одежду для Лизы. Она набрала так много разных платьев, юбок, кофт и брючек, что Глеб, покопавшись во всём этом великолепии, отобрал только практичные вещи. При этом Нина спорила и доказывала, что вот без этой кофточки ну просто невозможно прожить, а вот эту кружевную юбку Лиза наденет на Новый год. И если бы не их разница в возрасте, со стороны они могли показаться классической семейной парой — непрактичная расточительная жена и прижимистый муж. Наконец они договорились, и Глеб оплатил покупку. Он испытывал сложные чувства, выкладывая все эти разноцветные тряпочки из корзины на кассовую стойку, — смесь удовольствия, смущения, нежности, благодарности и лёгкого волнения. Отец... Он, в свои двадцать? Бред. Глеб оглянулся на Лизу. Стоит — согнутая, безучастная ко всему этому огромному, пёстрому, хаотично двигающемуся миру. Согнутая и одинокая. Потерянная, выброшенная — сути не меняет. Живая душа — не вещь. Он отвернулся. Нет, не бред. Не бред... Глеб гордо распрямил плечи, когда продавец, парнишка примерно его возраста, явно удивляясь несоответствию его молодости и содержимого покупки, оглядел его с любопытством. — Для дочери? — не удержался он, складывая вещи в пакет. — Для дочери, — кивнул Глеб и снова оглянулся на Лизу. — Спасибо за покупки, — парнишка поставил пакет на стойку. — От нас, — он протянул Глебу клубную карту. — Будем рады видеть вас ещё в нашем магазине. Они провели в торговом центре несколько часов и вышли оттуда с большими пакетами. Довольная Нина улыбалась — ещё бы, она отвоевала для Лизы (или для себя?) целых три кружевных кофточки, фатиновую юбку и кожаные брючки, а ещё белые лаковые туфельки, третью пару лаковых туфель за сегодня (две предыдущие были чёрные и синие), множество мелочей, включая пару детских зонтиков, и Глеб, как истинный мужчина, не смог ей отказать в этих излишествах. Глеб нёс девочку на руках, а Нина шла позади и любовалась этими двумя. Острее хотелось иметь своё, настоящее. Семью. Нина Старкова примеряла на себя роль жены и матери, и эти роли ей очень нравились. На секунду она представила, что вместо Глеба с ней был бы Саша. Её Гордеев.... Нина горько вздохнула и догнала Глеба. — Пообедаешь у меня? — спросила Нина. Она больше не хотела брать дежурства. Теперь у Нины не было лишнего времени. Теперь у неё был ребёнок. Нина с удовольствием начала обустраивать квартиру. Накануне поздно вечером она уложила Лизу спать, а сама заказала в интернет-магазине игрушки и... ковры. Да, ковры — впереди зима, нельзя, чтобы ребёнок простужался на холодном полу. Наконец она стала готовить — вспомнила прежние кулинарные эксперименты. Даже для Гордеева она так не старалась. Быть может, потому что Гордеев никогда не давал ей надежды. Теперь надежда появилась. Ожидание чего-то светлого, радостного, осязаемого Ниной как огромное размытое солнечное пятно. И странно, эту надежду принесли в её однообразное существование маленькая одинокая девочка и безответственный студент. И это было удивительно для Нины. И не понятно. Одно она осознавала ясно — в её безнадёжной холостяцкой жизни появился смысл. Нину беспокоило только то, что Глеб собирался забрать девочку. Но Нина уже решила — она будет бороться за право стать матерью для Лизы. ............... Оставшееся до дежурства время Глеб провёл с Ниной и Лизой. Они обедали, вместе с девочкой смотрели мультфильмы и гуляли. Лиза всё время молчала, однако в её состоянии произошли едва заметные изменения — теперь она иногда следила взглядом за движущимися руками и поворачивала голову на звук. Глеб носил её на руках, нисколько не уставая. Ему казалось, что так Лиза быстрее оттает и станет обычным ребёнком. Но даже если и не станет — её состояние не тяготило теперь ни Глеба, ни Нину. Филюрин сказал — нужно время, нужно терпеливо ждать. За последние дни Глеб и Нина сблизились. Сегодня они весело переговаривались и шутили. Их разговоры были ни о чём, но каждый из них так устал от одиночества безответной любви, от постоянного надрыва чувств, что с удовольствием предавался теперь ничегонеделанью и пустой болтовне. Им не мешала разница в возрасте, ведь сколько бы ни было лет человеку, это самый подходящий возраст, чтобы мечтать и радоваться жизни. — Нина Алексеевна, спасибо за приятную компанию и за Лизу, — Глеб обувался в прихожей. — Ну, что ты, Глебушка, — ласковая ладонь Нины коснулась его плеча. — Спасибо — это как раз тебе. — Пока, Лизаветка, — Глеб нагнулся, заглянул девочке в глаза. Чмокнул её в макушку и засмеялся, выходя за дверь. ***** «Хорошо повеселиться», — набрал он, стоя в потоке машин на светофоре. «Жаль, что тебя не будет», — пришло в ответ. И ему тоже было — жаль. Но он не мог себе позволить. Он так решил. Теперь, когда Лера стала к нему предельно ласкова, он контролировал себя всё хуже и не был уверен, что не сорвётся и не пойдёт напролом. Быть рядом с ней, сходя с ума от любви, в отсутствие её мужа, — это слишком напоминало нравственное преступление. Подобное состояние претило ему. Светофор мигнул жёлтым глазом, и машина Глеба рывком сорвалась с места. Глеб приехал на подстанцию «Скорой помощи» заранее и попал в пересменку. Он шёл в диспетчерскую по узкому длинному коридору, встроившись в один гудящий поток врачей новой смены. Им, как и Глебу, предстояло окунуться во все прелести ночной работы. Но если эти прелести были для них привычны, то Глеб не знал, что его ждёт, и оттого находился в напряжении. Диспетчерская пестрила от людей в синей и бордовой форме, преимущественно в синей, такой же, как и у него в руках, фроловской. Врачи занимались кто чем: расписывались в журналах, проверяли наличие медикаментов в укладке и получали недостающие, курили. В помещении стоял гул от разговоров. Одни врачи принимали смену, другие, наоборот, сдавали, делясь подробностями отработанного дежурства. Говорили о разном: интересовались, сколько вызовов «откатали» за смену, спорили, в какую бригаду пойдёт сегодня какой-то Попов. Из разговора, прямо у него под ухом, Глеб понял, что этот Попов — санитар и что санитаров на «Скорой» на вес золота. — Сегодня к детям на порядок вызовов меньше, даже удалось часок вздремнуть, — в общем гуле Глеб расслышал женский голос. — Терехова из поликлиники, наконец, с больничного вышла. Нас меньше дёргали. Он повернулся и увидел рыжеволосую женщину средних лет с уставшими глазами и опущенными уголками губ. Наверное, из детской бригады, догадался он. — Три промывания, — блуждая взглядом по незнакомым лицам, Глеб силился разглядеть, кто говорит. — И это днём! В рабочее время! — продолжал тот же голос. — Ладно промывания, а у меня нарики, и ради этого я на врача учился, — обиженно ответили говорящему. — Когда зарплата уже? Не одолжишь штуку на неделю? — Глебу показалось, что он слышит Фролова. Конечно, это не мог быть Фролов, но, кажется, нехватка финансов являлась общей проблемой для всех этих энтузиастов, которые за гроши тянули столь важный сектор медицины. — Дочке в детский сад на ремонт сдавать, а ещё есть надо что-то. Обувь жене и ребёнку к зиме купить. И ипотеку в этом месяце не заплатили, — озабоченно перечислял говорящий у него за спиной. — Четырнадцатая бригада, вызов, — по селектору, издавая хрипы, ворвался голос диспетчера. Два врача, вероятно, из четырнадцатой, метнулись к окошку, на ходу туша сигареты. Уехали по вызовам ещё две линейные бригады. Осмотревшись, Глеб подошёл к окну диспетчера: — Здравствуйте. Мне Пал Егорыча. — Одиннадцатая линейная! — сердито ответила диспетчер, уставшая громкоголосая женщина неопределённого возраста. — Вы кто? — Я фельдшер, — Глеб облокотился о стойку. — Пал Егорыч знает. — Что, студент? Общественник? — женщина-диспетчер оценивающе осмотрела Глеба сквозь толстые стёкла очков. — Одиннадцатая бригада, примите фельдшера! — объявила она по селектору. — Ну, здравствуй, студент. Николай предупредил, — усатый крепкого сложения мужчина лет пятидесяти подал руку. Глеб догадался, что это загадочно-легендарный Пал Егорыч — тот самый, которого никто из студентов шестой группы, кроме Пинцета, не видел в лицо, но отлично знал из телефонных переговоров Фролова. — Только отсиживаться, как на лекциях, не получится, — предупредил врач. — Переодевайся и к машине. Я врач Павел Егорович. ...Глеб поздоровался с водителем «Скорой», с которым ему предстояло мотаться всю ночь, и открыл оранжевую пластиковую укладку. Он разглядел в ней тонометр, фонендоскоп, ртутный термометр, одноразовые катетеры, одноразовые скальпели, кровоостанавливающие зажимы, систему для переливания крови и кровезаменителей и множество различных приспособлений, о назначении которых Глеб имел весьма смутное представление. Адреномиметики, гормональные, антигистаминные, гипотензивные… Глеб перебирал ампулы. Транквилизаторы, анальгетики. Морфин… Глеб поднял ампулу вверх, на свет лампы. — Ты, студент, лучше положи на место. Морфина всего две ампулы на смену. Если разобьёшь, осколки полиции предъявлять будешь. Потом за незаконный оборот под суд пойдёшь, — посоветовал Пал Егорыч. — Одиннадцатая, принимайте вызов! — раздался голос диспетчера в эфире. — И, Егорыч, неспокойной тебе ночи!** — Твоими бы устами, Паловна! — ответил по рации врач. — Эх, карты забыл, — Пал Егорыч метнулся за документами. Всё произошедшее с этой минуты Глеб не забудет никогда. Спустя четыре минуты, а именно столько даётся «Скорой» на выезд, в 20.30. машина срывается по указанному адресу. Мужчина, шестьдесят три года, синеет, боли в груди — первичные данные Глеб узнаёт от врача уже в пути. Реанимационная бригада — на вызове по ДТП, в ближайшее время не освободится. Глеб лихорадочно обдумывает, что с больным и какие лечебные мероприятия нужно будет предпринять. В голове ни одного мало-мальски годного диагноза. Он понимает, что совершенно не готов к срочным выездам. Ни к каким выездам... — Что там? — спрашивает он у Пал Егорыча. Лицо врача сосредоточенно. — Всё что угодно может быть, — отвечает он. — Информация крайне скудная. Мы ничего не знаем, даже когда боли начались. Похоже на инфаркт. Водитель, чувствуется, опытный. Машина несётся по тёмным улочкам и в считанные минуты оказывается у нужного подъезда дома. — Укладку! Глеб хватает укладку и от неожиданности чуть не выпускает её из рук на пол. Весит чемоданчик килограммов семь — не меньше. Лифт, как водится, не работает. Изо всех сил Глеб бежит за Пал Егорычем вверх по лестнице на восьмой этаж, стараясь не задеть укладкой с драгоценными ампулами о перила и ступеньки. В дверях – испуганная, в слезах жена. Пал Егорыч отодвигает женщину рукой и проходит в комнату. Глеб проходит за ним, тащит чемодан. На диване мужчина пенсионного возраста — синий и тяжело дышит. Жена, давясь слезами и заикаясь, путано рассказывает, что у мужа последние три дня состояние слабости с головокружением и сонливостью. Почему не обратились к врачу, спрашивает, натягивая перчатки, Пал Егорыч. Думали, что грипп, но затем присоединились тупые боли за грудиной и одышка, а ещё — изжога. Только что пил чай, и вдруг задышал тяжело, глаза закатил, сказал, что воздуха не хватает. Даже Глеб уже понимает, что это инфаркт, возможно — кардиогенный шок. Мужчина покрыт холодным потом. Пульс слабый и нитевидный. Глеб склоняется над мужчиной: в глазах больного страх и одновременно облегчение от того, что появились врачи. Глебу самому страшно. Он ещё никогда не видел людей на грани. Нужно что-то сделать, и причём немедленно. — ЭКГ? — спрашивает растерянный Глеб. — Некогда! — бросает Пал Егорыч. — Промедол, атропин, димедрол внутривенно. Набирай! Пал Егорыч стаскивает больного на пол и со словами «Не довезём» вызывает на себя реанимационную бригаду. Понимая, что счёт идёт на минуты, Глеб дрожащими руками перебирает ампулы. Что такое промедол и к какой группе препаратов он относится, Глеб от волнения забыл напрочь. Больной стонет и волнуется. Кажется, его дыхание принимает агональный характер. Напрягая остатки воли, Глеб берёт себя в руки и сразу же находит нужные ампулы. Вскрывая одну из ампул, ломает её. Брак. Берёт новую, вскрывает удачно. Набирает шприц. Руки слегка дрожат, но получается быстро. Подаёт шприц Пал Егорычу. Набирает другой шприц и тоже подает врачу. Тот, освободив больного от одежды, делает инъекции. — Тромболитик давай! Глеб вдруг теряет остроту зрения. Он низко наклоняется над чемоданом и практически носом перебирает ампулы. Тромболитики? Что это? Глеб в лихорадке понимает, что он не знает, что это такое. Или не помнит. Напрягает остатки воли и вспоминает крупным Алькиным почерком — «Для восстановления коронарного кровотока вводятся тромболитики ("Альтеплаза", "Пуролаза", "Тенектеплаза")». Пять секунд — и «Альтеплаза» уже в шприце. Глеб передает шприц Пал Егорычу и продолжает мысленно читать конспект, благо — отличная память, грех жаловаться. «…ингаляция увлажнённым кислородом. Все эти меры направлены на снижение нагрузки на сердечную мышцу и предупреждение осложнений», — достаёт Глеб из памяти Алькин текст. Он быстро подает ингалятор Пал Егорычу, но тот отстраняет руку Глеба. — Сердечная аритмия, фибрилляция, — сквозь затуманенное сознание слышит он спокойный голос врача. — Реанимируем. Пал Егорыч отталкивает оцепеневшего Глеба, хватает дефибриллятор. Нажатие «Шок» — нет разряда. Не работает… Пока Пал Егорыч, ругая руководство подстанции и нищую медицину в целом, возится с аппаратом, Глеб щупает пульс на сонной и лучевой — пульса нет. Сердечных толчков тоже нет. Зрачок не реагирует. «Остановка сердца», — говорит Глеб, но, кажется, он говорит это только в своём сознании, потому что Пал Егорыч его не слышит. Глеб лихорадочно вспоминает практические прошлогодние занятия с реаниматологом. Ужасаясь своей самонадеянности, стараясь не повредить мечевидный отросток, делает короткий и сильный удар в область грудины. «Пятнадцать качков, два вдоха-выдоха, один запуск-удар», — молотком стучат в голове Глеба слова реаниматолога, диктующего студентам. Он тогда, кажется, неудачно пошутил над этими «качков». Глеб качает изо всех сил, но тело всё ещё не подает признаков жизни. Заработал дефибриллятор. «Есть!» — облегчённое Пал Егорыча. — Остановка сердца, — поворачивается к врачу Глеб. Пал Егорыч бросается к мужчине, проводит быструю диагностику и понимает, что сердце действительно остановилось. Он отбрасывает теперь уже ненужный дефибриллятор и, оттолкнув Глеба, начинает сам делать непрямой массаж сердца и вентиляцию, именуемую в народе искусственным дыханием. На ватных ногах Глеб подходит к укладке и набирает адреналин. Он не знает, нужна ли сейчас инъекция, но смутно помнит — нужна. Он не спрашивает Пал Егорыча, потому что тот занят. «Адреналин», — говорит он врачу и вкалывает препарат, краем глаза поймав одобрительный кивок врача. Он стоит за спиной Пал Егорыча и ждёт. В надежде разглядеть хоть какие-нибудь признаки жизни напряжённо всматривается в застывшее в неподвижной маске лицо мужчины. Проходит вечность. — Всё, больше ничего не сделать, — достигает его сознания прерывистый голос Пал Егорыча. — Пожалуйста, сделайте что-нибудь, ну, пожалуйста, — всхлипывает жена. Нет, они не могут уйти, вот так просто взять и уйти. «Попробуем, время есть», — Глеб снова делает сильный кардиальный удар, уже не страхуя мечевидный отросток, который при неосторожном движении ладони, буквально воткнётся в печень. «Пятнадцать качков, два вдоха-выдоха, один запуск-удар» заполняет его сознание. Один, два, три, четыре… Для него больше ничего не существует, он в ритме счёта. Спина, словно струна, напряжена до предела, пот застилает глаза, мешает солоноватым привкусом во рту. Время тянется бесконечно долго. Он устал, но с фанатичной методичностью продолжает реанимацию. — Всё! Некроз сердечной мышцы, бесполезно, — Пал Егорыч оттесняет Глеба от бездыханного тела. Господи, помоги… Предметы вокруг приобретают расплывчатые очертания, звуки становятся размытыми. Сознание медленно уходит… …Он очнулся от резкого запаха нашатыря. Сидя у стены, сквозь затуманенное сознание наблюдал, как в квартиру ворвались врачи реанимационной бригады и также констатировали смерть, как Пал Егорыч звонил в морг, как плакала жена умершего, которого они не смогли спасти. — Долго терпел, тут уже ничего нельзя было сделать, — отвечая на немой вопрос Глеба, сказал в машине Пал Егорыч. — А почему изжога? Может, не инфаркт? — спросил Глеб, бессмысленно глядя в узкое окно. — Гастралгический вариант инфаркта, атипичная форма, — коротко пояснил Пал Егорыч. — А вот за промедол влетит нам... Ладно, решим, — Пал Егорыч тоже стал смотреть в окно. За оставшуюся ночь они не присели ни разу — только в машине, когда ехали по адресам. Потрясённый первым вызовом, Глеб уже совершенно без эмоций, не чувствуя даже природной брезгливости, таскал пьяных с улицы, промывал желудки алкоголикам в квартирах, мерил давление и ставил уколы бабушкам, механически заполнял карты вызовов. В восемь утра закончилось ночное дежурство. — Ну, бывай. Надумаешь ещё, приходи. У нас народу не хватает, любые руки в радость, — Пал Егорыч подал руку. — Да не переживай так, — добавил он. — Я за пятнадцать лет работы привык, а раньше тоже их лица по ночам снились. Но не всё зависит от нас, студент. — Да, — механически ответил Глеб. Он как будто оцепенел — трудно, почти невозможно, было осмыслить близость и неизбежность смерти.