Живой

Он позвонил в дверь Катиной квартиры в девятом часу утра. Поздоровавшись, прошёл в прихожую и с порога увидел Смертина. Тот сидел в зале на диване за накрытым чайным столиком на колёсиках, — да, да, за тем самым столиком, за которым недавно сидел и он, Глеб. На столике, над чайными чашками, шоколадом и тостами, гордо высилась распитая наполовину бутылка шампанского. — Что так рано и без предупреждения? — Катя явно растерялась. — Я помоюсь? — Глеб снял ботинки и прошёл в ванную. Через минуту он выкинул за дверь пропахшую человеческими испражнениями медицинскую форму Фролова: — Постирай с сушкой, пожалуйста. Брезгливо, двумя пальцами, Катя взяла форму и молча понесла её в стиральную машину. Он долго мылся. Смывал с себя воспоминания о трагедии прошедшей ночи и думал о том, как хрупка человеческая жизнь. «Пили чай, вдруг стал задыхаться», — вспомнил он путаные объяснения жены умершего. Вот так, был человек, пил чай и нет его. А жена? Сколько слов любви она не успела сказать ему? Сколько нежности недодала? Сколько «прости» не было сказано их детьми? У них же, наверное, есть дети… И как бы все они, жена и дети, относились к этому пациенту, знай, что настоящий миг будет последним для их семьи в земной жизни? Наверное, отдали бы всю ласку, что зачем-то копили в сердце, всю заботу, что откладывали на потом, наверное, простили бы мгновенно, безусловно, от всей души. Но никому не дано знать время ухода, и потому, увы, растрачивая жизнь на мелкое, ненужное, откладываем на завтра, на года... Что? Да любовь. А ведь и он, Глеб, тоже стоял на пороге смерти, когда лежал там, под деревом, с ножевым под ребром. И с ним была Лера, которая тоже, наверное, как и он в эту ночь, пережила бессильное отчаяние спасти его. Что чувствовала она, когда прижимала его к себе и говорила бессвязные глупости, чтобы только обнадёжить его? То же, наверное, что и он, когда вчера пытался вернуть к жизни бездыханное тело, — бессилие и надежду. Надежду, что всё обойдётся. И наверное, ещё любовь. Да, любовь. Лера любила его в те мгновения, потому что перед лицом смерти стираются обиды, горечь, отвержение. И разве может человек, зная, что сейчас ты умрёшь, быть жестоким и равнодушным? Нет, нет, это противоречит природе человеческой души... Он же помнит эту её нежность в голосе, неподдельную нежность, красоту её заботливых слов, которые могли оказаться последним, что он слышал бы на земле и унёс в вечность. «Глебушка, родной, любимый, не умирай, пожалуйста», — это же говорила она, Лера, и не говорила — кричала душою. Любимый... И не о той любви земной, взаимной, — о небесной, великой, истинной. И потом ещё много дней этой вселенской совершенной любовью светились её глаза. Он понял это только теперь, проживая недалёкую ещё ночь, тот её миг, когда в его руках неумолимо угасала земная жизнь пациента. И это открытие — закона вселенской любви к уходящему человеку — внезапно вернуло его в те счастливые дни, когда он выписался из больницы с новым пониманием смысла земной жизни, наполняющим душу тихим трепетом в ожидании чего-то хорошего, большого, значительного. Поистине, он не умер тогда, чтобы понять, зачем он жив. Когда Глеб вышел из ванной, Катя уже убрала шампанское. Жестом она указала на чашку чая и булочку, и Глеб жадно выпил чай. Есть не хотелось, говорить тоже. Катя стояла у стены, скрестив руки на груди. Она была недовольна внезапным вторжением приятеля и открыто демонстрировала неприязнь. Толик неловко молчал и прятал глаза. — Мы тут с Викой недопоняли друг друга, — наконец заговорил он сконфуженно. — Были в ночном клубе, ну и ей там показалось… Вот… — Толик неловко почесал затылок. — А к себе ехать было далеко, ну вот... Из стоящего тут же, на полу, электрического чайника Глеб молча налил себе ещё кипятка и сел на диван с другого конца. Было не до Смертина. Он молча глотал горячий чай. — Вчера же капустинскую днюху отмечали, — пытаясь прервать гнетущее молчание, повторился Толик. — Ясно, ясно. Благородная барышня показала крутой нрав, и наш герой нашёл приют здесь, — Глеб указал глазами на Катю. — Как и ты, — поджала губы девушка. — Верно, как и я, — Глеб встал, оставил на столике недопитый чай и направился к двери. — Спасибо за приют. Бывайте. После пережитого страсти и желания товарищей казались искусственно-игрушечными. ***** Глеб дремал в раздевалке, примостившись за ширмой для переодевания. — ...потерял сознание, — сквозь сон услышал он голос Фролова. — Как?! Наш Глеб?! — что-то упало и громко стукнулось о пол. — Ой! Никогда бы не подумала! — удивление Капустиной было слишком эмоциональным, и он окончательно проснулся. Пытаясь сохранить в теле остатки сонного томления, Глеб сидел неподвижно, не открывая глаз, и слушал разговоры товарищей. — Кисейная барышня, вот кто Лобов, — сонного, его всё же передёрнуло от яда в голосе Новикова. — Одно дело на лекции ходить, или не ходить вовсе, а прогуливать, как он, а другое дело оказать квалифицированную помощь. Тут-то профессионализм и проверяется. Профессионал, чёрт возьми, усмехнулся Глеб. — Посмотрел бы я, как бы ты себя повёл в ситуации, когда у тебя на руках человек умирает. Легко рассуждать, начитавшись учебников, а там жизнь, и она не такая, как в твоих энциклопедиях, — в голосе Фролова звучала обида. — Врач должен быть всегда собран и хладнокровен, — едко парировал Новиков. — Разве не этому нас учил Гордеев? Ну да, Рудольф за словом в карман не полезет, в каждой бочке затычка, авторитетная, причём. — Дурак ты, Новиков, — снисходительно-добродушное... Алькович, а кто же ещё? — Ты вот сам пойди и поработай ночку, а там и поговорим про кисейных барышень. Опять, наверное, крутится у зеркала. Вика... — Спасибо, Вик, — послышался звучный хлопок в воздухе, и Глеб представил, как Фролов и Алькович в знак согласия ударились ладонями. — И всё равно, зря вы защищаете Лобова, — не сдавался Новиков. — Глеб всё равно не будет врачом, и то, что он вырубился в то время, когда мы уже почти врачи, тому доказательство. — Вот именно, Новиков, почти, но ещё не врачи, — возразила Виктория. — Нет, Пал Егорыч сказал, что толк из него будет. Сказал, быстрые решения принимать умеет и упёртый. Это в нашем фельдшерском деле важное качество, — шумно сопя, сказал Фролов. Наверное, ботинки расшнуровывает, решил Глеб, вспоминая Фролова в другие дни. — Ещё говорит, Глеб сносно кардиальные удары выполняет, — добавил Николай. — Их даже из методички убрали, потому что только опытные врачи делать могут. Пал Егорыч спрашивал, где Глеб научился. А я почём знаю? Отец врач, у него и научился. — В общем, гены не пропьёшь, — томно добавила Виктория. — Так что молчи, Новиков! В раздевалке установилось сосредоточенное молчание. Студенты переодевались и раскладывали вещи, стуча дверцами шкафов, шурша пакетами и задевая плечиками за металлические перегородки. — Ой, а чего это Глеб дежурство взял? — снова начала Капустина. — Хватит трепаться, — Глеб вышел из-за ширмы, и Маша, ойкнув, отвернулась к своему шкафчику. — Ну и рожа у тебя! — засмеялся Фролов, показывая пальцем на заострившееся лицо Глеба, обрамлённое всклокоченными волосами. — Фигня, — Глеб протянул руку для приветствия, пригладил волосы. — Как ты? — тихо спросил Фролов. — Нормально, — Глеб сунул руки в карманы, уставился в пол. — Старик, не бери в голову. Смерть пациента, особенно сердечника, обычное дело на «Скорой», — доверительно понизил голос Фролов. — Быстро привыкаешь. Поверь старому фельдшеру. «Я не смогу», — подумал Глеб. — Да, работёнка у тебя полный экстрим, — сказал он вслух. — Экстрим ещё тот, — засмеялся Фролов. — За ночь откачаешь пяток алкашей, а настоящей работы мало, — он помолчал. Шумно сопя, устраивал рубашку на плечики. — Выучусь, уйду со «Скорой». Надоело всё, — обиженно вздохнул он. — Работа на износ, а денег не платят. Тишину раздевалки нарушила Валя Шостко. Раскрасневшаяся от быстрого бега, староста задорно проехала ногами по гладкому больничному полу пару десятков сантиметров, неуверенно затормозила и, взмахивая руками для равновесия, объявила, что занятия откладываются, так как Гордеев на экстренной операции. Староста что-то тараторила ещё, но Глеб не дослушал её. Он не мог не воспользоваться возможностью навестить Лизу и потому заспешил в терапию. Он прошёл мимо кабинета Старковой и заглянул в палату Лизы, но палата была пуста, и потому он вернулся в кабинет завотделением. Там он и нашёл девочку. — Доброе утро, — Глеб вошёл необычно тихо, присел на диван и взял Лизу на руки. — Как ты? — он заглянул девочке в лицо. Лиза ответила немым взором — сквозь него. — Хорошо, — ответил за девочку Глеб и погладил её по голове. — Ничего, справимся, — сказал он утешительно и прижался щекой к её щеке. Холодная, твёрдая детская щека... Мёрзнет, отметил он про себя, так не должно быть. — Устал после дежурства? Сегодня ты не такой, — Нина прихорашивалась перед зеркалом. — Ерунда, — ответил Глеб. — Чаю не нальёте? Пока Нина заваривала чай, Глеб в обнимку с неподвижной деревянной девочкой дремал. ***** — Гуляла наша сладкая парочка вчера в парке, — начал Степанюга, заливая кипятком дешёвый растворимый кофе. Качественного кофе в ординаторской не держали, только такой — пережжённый, кислый. — Это ты о ком, Сеня? — Гордеев сделал вид, что не понял коллегу. — Как это о ком?! — воскликнул Степанюга, пошло посмеиваясь. — Да о Старковой и молодом Лобове. Говорят, шептались и под руку весь парк исколесили. Стыд! И никакого стеснения! До чего упала нравственность! Ну, Нинка, ну и хваткая баба! — осуждающий, к потолку, взгляд Степанюги сменился на мечтательный. — А зачем ты, Сеня, мне всё это говоришь? — голос Гордеева не предвещал ничего хорошего. — Ну как же, — Степанюга напрягся, но желание смаковать столь щекотливую тему взяло верх, — ведь лобовский сынок теперь твой родственник, ты должен знать, вот и воспитывай юное поколение. — Ага, а это не ты случайно сбегал в кабинет главврача и настучал на Старкову? Ну, чтоб юное поколение ненароком без воспитания не осталось? Откровенная брезгливость во взгляде Гордеева совершенно не трогала Степанюгу. — Нет, это не я, — чистосердечно ответил Семён Аркадич. — А вот Лебедева только что рассказывала… — Ах, Лебедева! — перебил Гордеев и вышел из ординаторской, громко хлопнув дверью. ***** Уставший, внутренне взбудораженный, с нервной дрожью во всём теле, он не мог сосредоточиться на занятиях. От короткого пересыпа в раздевалке болела голова. Перед глазами проносились картинки из прошлой ночи. Глеб мало записывал, то и дело скатываясь в дремоту и усилием воли вытаскивая себя из сна. — ...а теперь все по своим больным, — слова Гордеева прозвучали как спасение от этого бесконечно повторяющегося цикла ухода и последующего возвращения к действительности. — Доктор Лобов, к моему великому сожалению, отправляется на своё рабочее место, — донеслось до Глеба. — Смелее, доктор Лобов! Отправляйтесь уже мне глаза мозолить. — Для лабильной нервной системы работа машинисткой самое то, — язвительно отозвался Новиков, но никто не засмеялся. Вопреки обыкновению, Глеб не отреагировал на выпад: соприкоснувшись со смертью, он будто оцепенел. Препирательства с кем бы то ни было, а особенно с Новиковым, казались сейчас бессмысленными. Прошедшая ночь ничего не изменила, но сподвигла — думать. Снова думать. Ещё совсем недавно ему была безразлична жизнь, и вот теперь он слонялся по больничным коридорам и размышлял о том, как драгоценна каждая её минута, о том, на что человек тратит своё земное время. На тряпки, на выпивку, на деньги ради денег, на взаимные обвинения, на пустую болтовню… И чтоб не хуже других. Так живёт большинство, и пусть кто-нибудь попробует это оспорить. Но, двигаясь по краю, мало кто задумывается о хрупкости жизни — был человек, и нет его. Всё. И нет уже ни одного шанса исправить что-то, изменить. Поздно! Каждый ходит по краю, хотя и думает, что ужасно-трагичное происходит где-то, с кем-то, только не тут, не с ним. Но, если бы человек знал, что вот сегодня, да вот же, через пару часов, уйдёт в вечность, неужели бы продолжал вести безответственное, расслабленное, пустое существование? Или кинулся бы приводить в порядок дела, раздал долги, обласкал родных, близких? Примирился бы, предчувствуя дыхание вечности... Мимо пронеслась староста. — Глеб! — крикнула она на ходу. — Хватит утюжить полы! Пошли, там Юсупова привезли! — Валя остановилась, вернулась к Глебу. — Будем думать, как его на зиму в больнице оставить. Юсупова! Бездомного. Помнишь его? — Валя дёрнула Глеба за рукав. — Ты с нами? Але! — Я сам по себе, Валя, — отмахнулся Глеб. — Меня Гордеев отстранил от работы с больными. Разве не знаешь? — А, точно, — Валя почесала затылок. — Ладно... Да... — Так что иди к своему князю сама, — Глеб развернулся и побрёл дальше. — Эй, Глеб, — староста догнала его. — Тогда, знаешь... мы тут собираемся... на продукты для Юсупова. Ты с нами? — Валя с сомнением смотрела на Глеба. — Сколько? — равнодушно спросил он. — По триста. С Фрола не берём, он семейный. Глеб молча запустил руку во внутренний карман и извлёк из него единственную купюру. Не глядя вложил в руку старосты. — Эээ… много, — Валя озадаченно крутила в руках пятисотрублёвую. — А помельче нет? — Нет, Валя. Помельче нет. — Жаль, — расстроилась Валя. — И у меня сдачи нет. — Не надо сдачи, — отмахнулся Глеб. — Считай, что это должок за чеховский подарок. — Чехова? — Валя непонимающе уставилась на Глеба. — Ааа, Чехова! — вспомнила староста. — О, это дело! А то тогда за тебя Смертин вложился!.. Так ты же с родителями в подарке участвовал, — спохватилась она. — Иди уже, Валентина, не мудри, — Глеб снова развернулся и пошёл по коридору. Вспомнился Лерин день рождения. Тот день, когда в их дом пришёл Гордеев и Глеб понял: всё. Что светило тогда подарил Лерке-то? «Цветы для дамы и подарок для будущего хирурга», — так он вроде сказал и протянул ирисы и силовой тренажёр для рук. В цвет ирисов. Оригинальный подарок. Как раз для юной особы. Но Лерка растаяла. А он ушёл тогда в свою комнату и целый час слушал Инкино нытьё (и зачем привёл её? хотел Лерку позлить, но себя только наказал), почему они не идут есть гуся. Пропади он пропадом, этот гусь. Какой гусь, когда сердце замирало в страшном предчувствии? Ну и про деньги. Накануне собирали деньги на подарок Лере, и он не сдал. Из вредности, конечно. Из ревности. Из любви. Ну вот, теперь, можно считать, одна ошибочка исправлена. Глеб удовлетворённо вздохнул. Он снова думал. Думал о том, сколько лет он потратил на борьбу за Леру — и с Лерой. Целых семь лет! Семь лет ненависти и отчаяния. Семь лет... Это же так много и их не вернуть. А ведь все эти семь лет он мог бы дарить ей любовь — заботу, радость, поддержку. Дарить — ничего не требуя взамен. Дарить себя. Разве не этого добивается любой влюблённый? Влюблённый... Глеб усмехнулся. Разве не радость — от того что ей радостно? Разве не счастье — от того что она счастлива? Разве не жизнь — от того что она живёт? Но он, влюблённый эгоист, хотел тогда совсем другого. Ему нужно было — любой ценой! — чтобы Лера любила его. А поздно приходит прозрение-то... Поздно. А если бы он тогда умер? Вот там, под деревом, истекающий кровью. Он так и ушёл бы из жизни неудовлетворённый, пропитанным ненавистью, горечью? И к чему тогда вообще было так бездарно жить? Коптить небо, колыхая в себе недовольство, обиды, растить их, упиваться своею обделённостью. Разве для этого дана человеку жизнь? Но помнить о смерти надо. Обязательно. Помнить о смерти, чтобы жить осмысленно, не размениваясь на мелкое и гнусное. Все мы ходим по лезвию, над всеми висит смертельный топор, значит, и жить нужно — торопиться. Только не так, как понимает это Катя, думал Глеб. Торопиться — жить для дорогих и любимых, для людей. Совершить на земле всё то красивое, доброе, чистое, что составляет истинный смысл и на что и отводится человеку земное время. Потому что смысл пребывания на земле — любовь, в высшем, небесном её понимании. Любовь... Необозримо многогранное свойство человеческой души. Прощение, принятие, сострадание, улыбка, ласка, забота — и всё это любовь... Он вспомнил себя после затянувшегося запоя — он был почти мёртв. Надо же, можно быть живым, и в то же время мёртвым. Формально живым. А потом он загорелся подняться над собой, сделать что-то стоящее, ошибки исправить, наконец. И вот сейчас, столкнувшись со смертью пациента лицом к лицу и думая ежечасно о том, ушёл ли этот бедолага с миром в душе или нет, Глеб оказался в тупике, отнимающем счастье жить. А из тупика есть только один выход — нужно развернуться и пойти в противоположную сторону. Поэтому Глеб, давя в себе мрачные мысли, развернулся и быстрым шагом направился в ординаторскую — печатать. Уже у самой двери ординаторской он услышал крик. Характерный, гордеевский. — ...Вы для чего здесь работаете, Лебедева?! Я вас уволю, и пойдёте на биржу! — крик Гордеева вырывался через неплотно закрытую дверь и заполнял закуток, в котором располагалась ординаторская, так что можно было слушать, не напрягая слуха. — Я вам такую характеристику дам, что вас ни в одно приличное учреждение не возьмут! — Но, Александр Николаич, — заикаясь и тоже срываясь на истеричный крик, возражала Тонечка, — я не виновата! Не виноватая я! Глеб остановился и хотел послушать перебранку, но, сочтя это унизительным, открыл дверь и встал на пороге — всё-таки он шёл на «рабочее место». Представшая взору картина была, как говорится, маслом и в другое время могла бы развлечь его, но только не сейчас. И всё же это было ещё то зрелище! Гордеев стоял за столом весь красный, кричал и размахивал руками. Тонечка, красная, тоже кричала, всплёскивая руками, но потише, соблюдая субординацию. — Вы должны правильно инъекции делать, а не языком молоть всякую чушь! Зря я за вас тогда заступился, когда вас Ковалец уволила! — Гордеев стукнул ладонью по столу. Он не заметил появления студента. — Но, Александр Николаич, я же не знала, что нельзя говорить! Я же сама видела их, — подавшись вперед и широко расставив ноги, Лебедева била себя в грудь кулаком, — это точно были они — Лобов и Нина Алексеевна Старкова! Ну я же ещё не слепая! Ну не виновата я! — у Лебедевой начиналась истерика. Судя по всему, она не понимала причину гордеевского гнева. Столь тонкие материи этой девице, похоже, были недоступны. Глеб усмехнулся. — Идите! Работайте, Лебедева, работайте! И не попадайтесь мне на глаза! Иначе уволю! Уволю! — проревел Гордеев, и Тонечка в слезах пулей вылетела из ординаторской, едва не сбив Глеба. Вероятно, вдогонку недалёкой медсестре Гордеев снова хлопнул ладонью по столу и тут заметил Глеба. — А, юный Ромео, доктор Лобов собственной персоной! — ещё на взводе, Гордеев резко переключился на Глеба. — Полагаю, вы всё слышали? Вместо того, чтобы работать, я вынужден разбираться с персоналом. Из-за вас, разумеется. Вы сюда романы пришли крутить? Или драться? — спросил он ядовито. — Вы работать когда начнёте? Или так и будете за папиной спиной прятаться? Думаете, вам всё с рук сойдёт?! Всё произошло так быстро, что Глеб, находящийся под впечатлением своих дум, не успел до конца осмыслить услышанное. Он не нашёлся, что ответить, и потому молча прошёл к компьютеру и, пока компьютер загружался, начал разбирать оставшиеся со вчерашнего дня бумаги. Гордеев тоже взялся перебирать бумаги. — Причина вашего гнева — Нина Алексеевна Старкова? — спросил Глеб после пятиминутного молчания, когда понял, что Гордеев взял себя в руки. Гордеев встал, скрестив руки на груди. Вслед за ним поднялся и Глеб. Сунул руки в карманы. — Вы, Лобов, забываетесь, — с тихой угрозой в голосе произнёс Гордеев. Они глядели друг другу в глаза. — Александр Николаич, мне кажется странным, что вы, будучи женатым, и заметьте, на моей сестре, устраиваете сцены ревности бывшей подружке, отчитываете недалёкую медсестричку за сплетни, а может, и за правду, — не удержался Глеб. — И я думаю... — Лобов, а тебе не кажется, что ты лезешь не в своё дело? — грубо оборвал Гордеев. — Когда дело касается моей сестры, не кажется, — Глеб закипал, но пытался подавить раздражение. — Вы что, не любите её больше? Ай-яй-яй, ведь прошло всего ничего — несколько месяцев, как вы женаты. Или, быть может, дело в другом? — В чём же, позвольте полюбопытствовать? — Гордеев теперь паясничал. — В том, Александр Николаич, что вы как собака на сене. Гордеев удивлённо поднял брови: — Не понял. В прошлый раз были кошки с хвостами, сейчас собака на сене. Не сочтите за труд, просветите, — прищурившись, он издевательски улыбнулся. В своём амплуа — как только Лерка его терпит? Глеб сжал зубы. — Вы женатый человек. К чему вам Старкова? У вас уже есть Лера, — Глеб криво улыбнулся. — Что? Мало? Какое вам дело до жизни Нины? — огромный гордеевский кулак побелел от напряжения, и Глеб отчетливо понял: это интимное «Нина» попало в нужную болевую точку. — Признайтесь… Но Глебу не суждено было закончить мысль. — Ну вот что, Лобов, — обрубил Гордеев, — не дорос ты ещё до философии, и прекратим этот разговор. Каков подлец... Непробиваемый тип с железобетонной логикой вранья... А правильная Лерка слепо верит. Думает, гениальность гарантирует порядочность. Но ведь донесут же. Не сегодня, так завтра... Глеб сосредоточенно обкусывал губы изнутри. — Я боюсь, вы сделаете больно Лере, — вырвалось у него. — Лобов! Я же сказал, мы сами разберёмся с моей женой! — вспыхнул Гордеев. — Ну, смотрите, не спущу в случае чего, — пробурчал Глеб и вернулся к компьютеру. Они оба углубились в работу. Несмотря на явный перевес в схватке со студентом Гордеев не чувствовал себя победителем. Скорее — побеждённым. Ведь что ни говори, а Лобов был прав: он, Гордеев, — женатый человек. Почему тогда его так задевал моральный облик Старковой, которую он никогда не любил? Не потому ли, что он бросил её, ничего не объяснив? Предал. Да, как ни крути, это было предательство, ведь из всех его многочисленных послеразводных романов этот был самым длительным. И он, Гордеев, знал, знал, что Старкова ждала от него предложения. А сам не собирался жениться, и, однако же, обнадёживал её, отмалчиваясь в ответ на непрозрачные намёки. Именно по этой причине — предательство! — несмотря на то, что Гордеев был счастлив в браке с Лерой, совесть не давала ему жить спокойно. Втайне Александр Николаевич желал, чтобы Нина поскорее устроила свою жизнь. Замужество Старковой освободило бы его от глухого чувства вины. И вот на тебе — вместо замужества Нина, не понимая всей нелепости своего положения, связалась с Лобовым. Тринадцать лет разницы! На что она надеется? Гордеев раздражался на Нину и одновременно чувствовал порыв спасти её, пока эта порочная связь окончательно не погубила её. Впервые Гордеева волновало чужое мнение, вот почему он так болезненно отзывался на любые сплетни касательно Нины. Лобов во всей этой истории мало волновал Гордеева. Он привык к Лобову. Лобов давно путался у него под ногами. Сначала вставлял палки в колёса его отношений с Лерой, хотя это были комариные укусы. Потом, когда спас Леру, вдруг стал горячо любимым родственником их, гордеевской, семьи. Благодарная Лерка, этот золотой человечек, записала его в братья. И ведь на полном серьёзе — в родные! А как переживала, когда этот герой променял учёбу на дурман питейных заведений... Гордеев исподлобья взглянул на склонившегося над клавиатурой Лобова. Из больничных пересудов он знал, что минувшей ночью студента каким-то ветром занесло на «Скорую» и что Глеб потерял сознание, когда пациент умер. Возможно, для Новикова это и было подтверждением врачебной несостоятельности, но он-то, Гордеев, ежедневно играющий со смертью, как никто понимал, что потеря сознания в данном случае — это подтверждение как раз таки врачебной и человеческой состоятельности. Он как никто знал, что эта излишняя чувствительность со временем будет нивелирована горьким опытом потерь, но, как бы спокоен внешне ты ни был, каждый раз ты будешь умирать вместе с пациентом. И все они, умершие у тебя в руках, будут сниться тебе до конца твоих дней. И каждый раз ты будешь задавать себе один и тот же мучительный вопрос: а всё ли ты сделал? А из него, возможно, и выйдет толк, решил Гордеев. — Кофе здесь, — хлопнул он по белой поверхности холодильника, выходя из ординаторской. Вяло удивившись гордеевской щедрости, Глеб заварил кофе и, пошарив в холодильнике, съел всю Степанюгину колбасу. Он налил вторую кружку спасительного напитка, когда позвонил из школы Денис. — Глебчик! Я соскучился, можно я приду? — виновато попросился он без приветствия. — Расскажешь, как ты ночь напролёт людей спасал. Глеб обжёгся кофе, поперхнулся. — Извини, брат, меня тут Гордеев наказал. Под арестом сижу, не получится, — сказал он, откашлявшись. — За что это он тебя? — заволновался мальчик. — Что ты там начудил, Глебчик? Глеб болезненно улыбнулся. — Да так, мелочи... Путаюсь у него под ногами, работать мешаю, — ответил он. — Может, я попробую уговорить его простить тебя? — заботливо предложил Денис. Глеб засмеялся. — Зря смеёшься. Он же теперь не чужой нам, родственник как-никак. — Вот именно... как-никак... Давай лучше вечерком у Нины в шесть, потом домой вместе махнём, — предложил Глеб. — И смотри у меня, чтоб уроки были выучены! — Ладно, только это... ждать долго, — расстроился Денис. — Я тебя люблю, брат, — помолчав, сказал Глеб. — Помни. Денис не ответил. Отключил телефон — душили слёзы. В последние годы он жил в каком-то оцепенении. Игры-школа-друзья... Своими признаниями Глеб разбередил давно угасшее, пережитое и зажатое. И вот — на тебе, слёзы… ............... В ординаторскую никто из врачей более не заходил. Не на кого было отвлекаться, и потому казалось, что день тянется медленнее обычного. Монотонное тиканье настенных часов утомляло, и Глеб, положив голову на клавиатуру, даже успел заснуть. Он очнулся от того, что чья-то рука коснулась его волос. — Братик, просыпайся… Он поднял голову — на крышке стола, небрежно отодвинув куда-то за спину стопку не расшифрованных ещё историй болезни, сидела Лера. Она улыбнулась ему. Той самой улыбкой, которой она когда-то улыбалась всем, кроме него… Лерино непредвиденное появление разом всколыхнуло не вытравленные ещё чувства. Помутневшее сознание требовало отодвинуться, но он сидел неподвижно, замерев. — А я пришла проведать своего несчастного братика, — ласково сказала Лера. — Как там наши? — его голос звучал предательски прерывисто. — Чем занимаются? — Сегодня, как и вчера, в перевязочной, — улыбнулась Лера. — Помнишь, как Валя крови боялась? Теперь она меняет повязки лучше всех. Спасибо Ирине Васильевне, помогла ей тогда... Кстати, Ирина Васильевна возвращается, — спохватилась Лера. Глеб почти не понял, что она только что сказала. — С чего это? — пытаясь побороть волнение, он сжимал и разжимал под столом кулак. — Жукову берут на повышение в горздрав, как раз на место Ковалец, — с улыбкой пояснила Лера. — А Ирина Васильевна не может заниматься рутинной работой, хочет снова оперировать, вот... Олег Викторович берёт её обратно. — Странно. Помнится, папа критиковал её за мягкость… Как это он решился взять её обратно? — волнение отступало. Говорить о посторонних вещах было намного легче. — Но это хорошо, что Ковалец возвращается. С ней как-то уютнее в отделении было. Глеб вспомнил, как Ковалец защищала его перед Гордеевым, и мысленно поблагодарил её. — Уютнее? — спросила Лера, и они оба — она, как всегда, грустно-нежно, он нервно — рассмеялись. — А ты, братик, открываешься с новой стороны. Сегодня, когда я слушала про твоё дежурство на «Скорой»… — О да, — предвидя похвалы, перебил Глеб, — многогранная личность! Это ты хотела сказать? Но, знаешь, многогранная личность — это не всегда хорошо. Ну например, как тебе такой раскладец: социопат, психопат и просто негодяй в одной коробочке? — В какой коробочке? — не поняла Лера. — Вот в этой! — Глеб постучал себя кулаком по голове. Лера поморщилась от мрачной шутки брата. Впрочем, ей было не привыкать. — И всё же я хочу сказать… Я гордилась тобой, Глеб… Если ты и дальше будешь так стараться, ты станешь хорошим врачом, — убеждённо сказала Лера. — Ну ладно, хватит обо мне, — Глеб опустил голову. Все эти личные разговоры снова пробуждали в нём преступные надежды. — Ты лучше скажи, как прошло культурное мероприятие? Все наши были? — Были. И как всегда, всем было весело. Почудилась лёгкая нота обиды в её голосе. — Если бы Саша был дома, я бы не пошла. А так пришлось скучать… Жаль, что ты не пришёл. Я же там одна была, — в её голосе Глеб услышал укор. Одна... Исступлённо колотнулось сердце — она ждала его. Ждала. А он не пришёл. Странно, раньше он бегал за ней, а теперь — от неё. От неё — чтобы вырвать из сердца. От неё — потому что невыносимо думать, что ты целых семь лет, день за днём, ломал ей жизнь и не знаешь теперь, как искупить вину. И просто потому, что можешь сорваться до низости. А Лера всё рассказывала о событиях в клубе. Глеб узнал, что имениннице Капустиной подарили обогреватель, потому что скоро зима, а в капустинском общежитии песочные стены. Хоть что-то полезное придумала Шостко, вставил своё Глеб. Всё же не медведь, пошутил он по поводу огромного игрушечного медведя, подаренного Лере от группы в её двадцать первый день рождения. Очередной пылесборник, сказала тогда мама... Ещё он узнал, что этой ночью в клубе собрались на редкость все, кроме него, Глеба. Что Хмелина перед вечеринкой водила Погодину в салон красоты, и Альке там покрасили волосы. Кстати, ей очень идёт новый густой каштановый оттенок, сказала Лера, освежает. Надо же, не заметил, равнодушно подумал Глеб. Ещё Лера рассказала, что давно не видела Фролова таким весёлым. И всё благодаря тебе, Глеб, добавила Лера. И ещё… Тут Лера расстроилась: весь вечер Хмелина кокетничала с Толиком, и Вика случайно застала их за разговором наедине в одном из закоулков клуба. После этого Вика выставила жениха из своей квартиры... Впрочем, продолжение этой истории Глеб уже знал. — Я думаю, Вика погорячилась. Ну куда она выгнала Смертина в пять утра? Как ему добираться до дома на другой конец города? — жалела Лера Толика. — Не волнуйся, Толик твой не пропадёт, — равнодушно возразил Глеб. — Глеб, ты что-то знаешь? — насторожилась Лера. — Нет, — соврал он. Они помолчали. — Вика убита. Думает, стоит ли связывать свою жизнь с ненадёжным человеком, — отделавшись от чувства, что Глеб посвящён в эту историю больше, чем она рассказывает ему сейчас, Лера продолжила. — Зовёт меня сегодня к себе. Если Саша будет дежурить, я, наверное, пойду. Надо же как-то поддержать подругу. — Иди, — ответил Глеб и, наконец, отодвинулся от Леры. Её близость была невыносима. Хотелось упасть лбом на её колени, и потому он отвлекал себя от этого горячего желания тем, что всё время следил за Лериной ногой, болтающейся в воздухе туда-сюда, как маятник. Он хотел сказать что-то ещё, но дверь распахнулась, и на пороге появился Гордеев. Взметнув брови, но лишь на мгновение, на пару секунд, хирург с непроницаемым лицом направился к своему столу. — Потрясающе! — проронил он на ходу. — Сестра милосердия решила навестить узника хирургического отделения. — Вы совершенно правы, Александр Николаич, — Глеб отодвинулся на стуле к самой стене, подальше от Леры. — Сижу за решёткой в темнице сырой, вскормлённый в неволе орёл молодой, — закинув нога на ногу, процитировал он под недовольно-брезгливым взглядом Гордеева*. — Саш, не сердись, — Лера спрыгнула на пол и подошла к мужу, — я зашла проговорить с братом, — она обняла мужа, отчего Глеб опустил глаза. — Неужели Александр Николаевич Гордеев не разрешит любимой студентке поговорить с братом? — Я полагаю, другого времени для изрыгающего искромётным остроумием молодого орла не нашлось, — Гордеев слабо ответил на объятия жены, отпустил её и склонился над столом, выискивая в огромной стопе какие-то бумаги. — Ну, Сашка, хватит уже вредничать, — с улыбкой увещевала мужа Лера. — Смотрите, доктор Гордеева, будете нарушать рабочий регламент, зачёта точно не получите, — пригрозил Гордеев то ли в шутку, то ли серьёзно. — А сейчас мыться, у нас операция! Глеб остался один и продолжил спать. Сквозь одуряющую дремоту он слышал, как зашёл Степанюга и заваривал себе кофе, как стучал он дверцей холодильника и потом смачно ругался по поводу съеденной этим «вечно голодным Гордеевым» колбасы, и как потом пил пустой кофе у себя за столом и вздыхал. То ли клиентов мало, то ли клиенты мелкие пошли, сквозь тошнотную дремоту подумал Глеб. ***** Практика закончилась, и Глеб поднялся в терапию. На лестнице перед входом в отделение он столкнулся с Алькой. — Покажи-ка свои локоны, красавица! — Глеб критически оглядел покрасневшую девушку: — Пред ней задумчиво стою, Свести очей с неё нет силы; И говорю ей: как вы милы! И мыслю: как тебя люблю! Он любил поэтов. С их помощью можно было носить любую маску. Алька окончательно залилась краской. — Не надо, — сказала она тихо. — Ладно, ладно, — Глеб примирительно приобнял Альку. — Не любишь Пушкина, я тебе Маяковского читать буду... Ты у Лизаветы была? — спросил он уже серьёзно. — Была. Нина Алексеевна уезжала куда-то, вот я и сидела, — Алька высвободилась из его рук и отошла на приличное расстояние, к самой лестнице. — Тогда отпускаю моего оруженосца, — добродушно сказал Глеб. — Подожди-ка, — вспомнил он. — Будь другом, съезди к Хмелиной, забери форму Фрола. А на лекциях отдашь ему. Сделаешь? — Сделаю, — с полупоклоном кивнула Алька и пошла вниз. Когда, насвистывая, Глеб вошёл в кабинет Нины, та уже собиралась домой. — Что-то вы рано сегодня, — заметил Глеб, подхватывая на руки безучастную Лизу и в шутку бодаясь с ней носом. Шутка эта получилась односторонней, так как была принята девочкой с безразличием. — Да, решила пораньше уйти. Не всё же мне за других... И так столько лет одна за всех здесь работаю, — небрежно сказала Нина, поправляя причёску. — Как мне нравится ваш настрой, Нина Алексеевна! — довольный за Нину, Глеб крепче прижал девочку к себе. — Договорились с Алевтиной пойти сегодня в «Домик», — Нина взялась подкрашивать губы. — Спелись, значит, тут без меня! — Нет, конечно, — засмеялась Нина, — просто я знала, что ты всё равно придёшь. А Алевтина девочка толковая, помогает. — Я б тоже помогал, да Гордеев меня в ординаторской на цепь посадил — компьютерную. Запрещает выходить за пределы кабинета. — Вот как, — Нина застыла с помадой в руках. Ревнует... Её Гордеев ревнует. — В четыре нас ждут в «Домике», — добавила она и, улыбнувшись себе в зеркале, сделала помадой последний штрих на губах. Нина боялась этих слов «детский дом», поэтому всячески смягчала название страшащего учреждения. Оба они — и Нина, и Глеб — старательно гнали мысли о той минуте, когда им придётся отдать Лизу. — Я пойду с вами, — Глеб чмокнул девочку в макушку. — И дайте-ка мне что-нибудь про сердечно-лёгочную недостаточность, — попросил он. — Вот, — порывшись в шкафу, Нина достала толстый «Справочник реаниматолога», — тут всё есть. А зачем тебе? На дежурстве что-то случилось? — Нет, я так, для общего развития, — соврал Глеб. — Если следовать вольтеровской логике, просвещённый разум делает человека свободным. — Ну-ну, — Нина уже слышала от досужего медперсонала, что «сын главврача потерял сознание» и что «не в отца пошёл, видно». Но она не стала ничего говорить Глебу, щадя его самолюбие. — Ладно, встречаемся у вашего дома, — Глеб поцеловал безучастную девочку, сделал ей «козу» и отправился по своим делам. Он зашёл в салон сотовой связи и купил Лере подарок — блестящий бордовый смартфон. Такого не было даже у него. Это была последняя модель. Как умел, он исправлял ошибки прошлого. Он не представлял себе, что ещё он мог сделать для Леры. На лекции он сегодня не попадал. Однако, и Алька тоже. И кстати, это новость. Алька прогуливает... Глеб снова усмехнулся. В «Кофейном домике» он занял излюбленное место у окна, перед камином. Заказал обед и углубился в изучение «Справочника реаниматолога». В этот день он узнал о сердечно-лёгочной недостаточности всё. Ну или почти всё. Вновь и вновь он прогонял через свою память признаки недостаточности, алгоритм действий, названия препаратов и очерёдность их введения. И удивлялся — неужели Фролов всё это знает? Вечно заспанный, опухший от бессонных ночей Фролов… Напряжённый график жизни сокурсника, его опыт, терпеливость и доброжелательность внушали невольное уважение. Было без четверти четыре. Он уже собирался уходить, как взгляд его упал на церковный двор: из дверей храма опять выходила Погодина. Она перекрестилась три раза и побежала по аллее. Явно куда-то торопилась. Куда? Так ведь в «Тёплый домик» бежала. Глеб поспешно накинул пальто и, расплатившись, вышел на крыльцо кофейни. Он хотел подвезти Погодину, памятуя о том, что в обеденный перерыв Алька моталась к Хмелиной за формой, потом в институт к Фролу, потом сюда, в храм, а теперь вот бежит в детский дом, но Алька уже скрылась из виду. Глеб постоял ещё немного на крыльце, наблюдая за колоритным бородатым дворником, сосредоточенно и размашисто метущим плитку перед входом, и поехал к Нине. ***** В детском доме их встретили тепло. Бросалось в глаза, что Альку здесь знают и любят. — Здравствуй, Аленька, — ласково говорили ей как на подбор одинаково полные женщины в белых халатах, пробегая мимо по своим делам. — Здравствуйте, Валентина Петровна. Здравствуйте, Лилия Николаевна, — Алька всех знала по именам. «Аленька» — это слово стало одним из первых впечатлений от посещения казённого дома. Слово было приятно слуху, и Глеб несколько раз повторил его про себя. В этом слове звучала нежность. Много нежности. Он ещё раз отметил, что Альку здесь любят. Почему её никто не любит в группе? Глеб внимательно посмотрел на сокурсницу: Алька вдруг расслабилась и стала более раскрепощённой. Она, не смущаясь, как в студенческой группе, разговаривала с весёлыми, подвижными женщинами. Она была другая. Живая, что ли. «Аленька», — повторил про себя Глеб и усмехнулся. Они постучались и, получив из-за закрытой двери стандартно-чиновничье «Войдите!», вошли в кабинет директора — Алька первая, за ней Глеб с Лизой на руках, потом Нина. За столом сидела полная женщина лет пятидесяти с короткой стрижкой. Она, как и все руководители, озабоченно писала. При их появлении директор подняла голову и, увидев Альку, расплылась в улыбке. — Здравствуйте, Любовь Николаевна, — Алька подошла к ней и поцеловала её в щеку. — Здравствуй, Аля, — директор обняла Альку. — Привела своих друзей? — женщина перевела взгляд на Алькиных спутников. — Здравствуйте, — Глеб шагнул вперёд, — я доктор Лобов, — называясь врачом, Глеб немного преувеличил из опасения, как бы в будущем им не отказали в посещении девочки. — А это опытный доктор, — Глеб указал на Нину, — заведующий терапевтическим отделением центральной больницы Нина Алексеевна Старкова. Прошу любить и жаловать. Директор снисходительно улыбнулась: — Аля рассказывала... Вы, Глеб Олегович, спасли девочку, — она кивнула в сторону Лизы, и Глеб, защищая ребёнка от посторонних чиновничьих глаз, инстинктивно повернулся к директрисе другим боком, — а доктор Старкова лечит её в стационаре. — И не только лечит, но и забирает Лизу домой на ночь, — добавил Глеб, не отрицая своей явно преувеличенной Алькой роли спасителя. — Как только появится возможность, я удочерю Лизу. Директор рассмеялась: — Не торопитесь, молодой человек. Это не так просто, как кажется. При этих словах Нина взяла Глеба под руку. Искала поддержки. Они долго беседовали. Выражаясь сухим канцелярским языком, директриса рассказала им, что по поводу Лизы звонили из вышестоящей инстанции, что место для неё уже готово и, как только срок реабилитационного пребывания девочки в лечебном учреждении закончится, её переведут в «Тёплый домик». Уткнувшись в Лизину макушку, Глеб улыбнулся: сдержал-таки отец слово, сдержал. Единственный раз послушал непутёвого сына. Отец... Папа… Остро хотелось домой, в родные стены. Потом они обговаривали условия гостевого режима — об этом особенно волновалась Нина. Посещать Лизу им разрешили каждый день. — У нас не тюрьма. Можете приходить, когда хотите. Тем более что Аля рассказывала о вас только хорошее, и у нас нет оснований не доверять вам, — доброжелательно пояснила Людмила Николаевна. — Аленька, проведи уважаемых докторов по комнатам, покажи всё, чтобы они не волновались, — сказала директриса при прощании и, когда за посетителями закрылась дверь, схватилась за телефон, чтобы навести о них справки. В детском доме было пусто и тихо. Дети гуляли. Оказалось, что Алька знает в «Домике» каждый угол. Она показала им «квартиры» — отдельные блоки, состоящие из спальни, комнаты для досуга, кухни и ванной. В каждой «квартире» было всё своё: шкафы, одежда, посуда, стиральная машинка, холодильник, мультиварка. Глеб насчитал в спальне шесть кроватей. — В квартире живут по шесть человек разного возраста. Это чтобы старшие ухаживали за младшими, — пояснила Алька. — На каждую «семью» по два воспитателя. Они дежурят по очереди. Также они узнали, что дети сами стирают вещи в стиральной машине, сушат их и гладят. Под присмотром воспитателя, конечно. Основную еду им готовят повара и приносят из общей кухни, но на полках Глеб разглядел множество коробочек и баночек с сахаром, конфетами, печеньем, а в холодильнике, услужливо распахнутом Алькиными руками, — кастрюльки с едой. — Кто хочет, тот готовит, — пояснила Алька в ответ на немой вопрос в глазах Глеба. — Воспитатели учат готовить, младшие учатся у старших. Потом надо будет жить самостоятельно... Вы знаете, что в других детских домах дети не понимают даже того, что хлеб бывает в буханках? — Алька повернулась к Нине. — Они думают, что хлеб продаётся ломтиками. А ещё они никогда не видели чая. Ну просто потому что им всегда дают чай в кружках. А здесь, — Алька обвела рукой кухню, — дети учатся всему... Как в семье, — добавила она, затем отвернулась к раскрытому подвесному шкафу и суетливым движением сунула в рот кусок рафинада. В «Домике» было чисто, просторно и холодно. Казённо. Бросалась в глаза лаконичность обстановки: полувытертый пёстрый ковер, одинаково заправленные кровати, полупустые шкафы, пустые поверхности прикроватных тумбочек. — Лишнее нельзя, даже мягкие игрушки, потому что в доме живут астматики, — пояснила Алька. После «экскурсии» в кухню она как-то разом сникла и замолчала, всё больше показывала, сопровождая жесты односложными комментариями. Следуя за Алькой, они прошлись ещё по мастерским и студиям — рисования, шитья, резьбы по дереву... Их много было, этих кружков, и Глеб не запомнил даже части их, но обустроенная с размахом слесарная мастерская ему понравилась. Всё время его преследовал этот запах — смесь хлорки, пыли, столовой, напоминающей больничную, и человеческих тел. Запах общежития. Возвращались дети. Небольшими группами они шумно заходили в раздевалку. Одинаково юркие, говорливые, подвижные, это были дети разного возраста, в основном от семи до двенадцати лет. Взрослых, особенно мальчиков, переодевалось человек десять. Как ни старался, Глеб не смог рассмотреть во внешности обитателей казённого дома признаков истощения или печали на лицах. Правда, одеты дети были скромно, одинаково серо. Доброжелательное отношение к детям со стороны персонала «Домика» успокоило разыгравшееся Нинино воображение по поводу тяжёлых сиротских будней, но Глебу это не помогло. Детдомовские стены душили. Хотелось выйти на воздух. — Мы с Лизой подождём на улице, — сказал он и быстро направился к выходу. Только сейчас он до конца осознал, что девочку заберут. Рано или поздно. От неизбежности потери холодело внутри. Болевой точкой сверлила в груди и мучила мысль, что его Лиза будет жить здесь. Здесь — где всё чужое, источающее неприятный запах человеческих тел и казённой еды. Глеб прижал Лизу к себе. Пиная сухие ветки, он бесцельно бродил по детской площадке, представляя своего ребёнка в этом шумном, суетливом, но от этого не менее унылом и сером доме, стены которого, несмотря на пёстрые цветочки и весёленькие картины, были пропитаны воющей тоской. Он видел собственными глазами — да, всё так и есть, как рассказывала Погодина. Это правда, детей здесь любят. Но — это же казарма, солдатская казарма, и всё здесь — строем, подчинённое жёсткому режиму. И, да, это, возможно, лучшая казарма среди всех детдомовских казарм. Но здесь будет находиться его дочь — спать (кто ночами будет обнимать её, сдерживая её ночные вздрагивания?), есть (кто будет кормить её с ложки, ведь она не ест сама?), играть (кто будет заниматься ребёнком, который не говорит и слабо реагирует на окружающий мир?), то есть жить. Жить. Это будет её жизнь. Но разве это жизнь? Только сейчас весь ужас незавидной участи этой одинокой девочки, что вцепилась в его куртку, навалился на него. «Это твоя благодарность за то, что мои родители сделали для тебя и твоего братца», — вспомнилась ему фраза из прошлогоднего уличного баттла с Лерой. Уколол. Ударил по больному. И не в первый раз. Вот, теперь — расплата. Теперь — отрывай от сердца и хоть головой бейся. За всё надо платить, даже за слова. Господи, прости... Прости за Лерку, за Дениску... Не знаю, зачем причинял им боль. Ведь я любил... И люблю... Алька и Нина вышли во двор в сопровождении одного из воспитателей. — Думаю, нам пора, — Глеб подошёл к ним. — Да, пойдём, — кивнула Нина. — Всего хорошего, — улыбнулась она воспитателю. — Приходите, мы всегда рады гостям, — доброжелательно кивнула женщина. — Аленька, а ты тоже уходишь? — повернулась она к Альке. — Оставайся на ужин. Алька густо покраснела и вопросительно повернулась к Глебу. — Оставайся, конечно, — разрешил он, неожиданно тяготясь этим вечным вопросом в Алькиных глазах. …У подъезда Нининого дома их ждал Денис. Он пришёл раньше условленного времени и теперь, застыв в напряжённой позе на лавке, сосредоточенно тыкал пальцем в экран телефона. В роли бравого полицейского он ловил очередного бандита из новой игры. Вместе они поднялись в квартиру. Денис увёл Лизу в комнату раздеваться, а Нина, не разуваясь, медленно прошла на кухню. Скинув ботинки, Глеб направился следом — они ещё не обменялись впечатлениями от посещения детского дома. — Что скажешь? — Нина с нервной деловитостью взялась перебирать чайные кружки и вдруг, бросив одну из них в раковину, со стоном вздохнула. — Тише, тише, Нина, — сам страдая, Глеб обнял её, — это ненадолго, я обещаю. — Не обманывай меня, Глеб, не обманывай, — Нина тихо заплакала, — её не отдадут. Полгода будут искать мать. Полгода — это же так много! Но я не смогу, я не вынесу этого... Только-только в моей жизни появился смысл... Ну как она там будет? — Всё будет хорошо, — Глеб сам не верил в то, что говорил, но он не мог сказать иного, — мы будем навещать Лизу, вы будете брать её на выходные. Вы же слышали, нам разрешили... Всё будет хорошо, вот увидите. — Я бы не отказался от чайку! — на пороге кухни появился Денис. — А что вы тут делаете? — спросил он растерянно и, не дожидаясь ответа, мгновенно скрылся в комнате. .............. — Ты чего такой надутый? — Глеб сел рядом с Дениской на диван и толкнул его плечом. — Ничего, — буркнул в ответ Денис, — я думал, просто друзья, а вы… — Что? Мы и есть друзья, — сказал Глеб. — Спектр человеческих отношений между мужчиной и женщиной не замыкается только на любви, понимаешь? — Глеб выпрямился. — Ты, брат, всегда помни: глаза могут тебя обмануть, потому что каждый думает в меру своей испорченности. Понял? — Понял, — ответил Денис. — Мир? — Глеб протянул ему руку. — Мир, — подумав, Денис пожал протянутую руку. Глеб сгрёб брата в охапку. — Учись доверять людям, братец, — Глеб прижал Дениса к себе. Вечер они провели у Нины и не водили Лизу гулять. После посещения «Тёплого домика», когда угроза расставания с Лизой нависла со всей неотвратимостью, не хотелось покидать уютные стены Нининого убежища, как будто эти стены могли спасти их от расставания. ***** «Как прошла операция?» — набрал он. «С каждым разом всё лучше и лучше», — оптимистично поделилась Лера. «Расти, сестрёнка». Лера неожиданно сменила риторику: «Уже не знаю». «???» — «Хочу поговорить об этом». — «Завтра». — «Не забудь!» Глеб лёг в кровать, не раздеваясь. Он устал, но не мог заснуть. На душе было тревожно. Подсвечивая телефонным фонариком, чтобы родители не обнаружили его присутствия в комнате, Глеб открыл Лерину «Нейрохирургию». Сколько раз ОНА листала эту книгу? Сколько страниц прочла ОНА бессонными ночами, бодрствованием спасаясь от кошмарных сновидений о последних минутах жизни её родителей? Сколько надежд возлагала ОНА на каждую прочитанную строчку, мечтая вылечить брата? Глеб медленно листал страницы книги, вдыхая их запах. Это же был и ЕЁ запах — запах ЕЁ рук… Это было биение ЕЁ сердца… ЕЁ слёзы, наверное… А Гордеев... Гордеев спас её брата. И саму Леру — от этих изнуряющих ночей и мыслей. И выходит, Гордеев подарил сиротам Чеховым нормальную жизнь... Где-то глубоко шевельнулось в душе чувство, отдалённо похожее на благодарность. Глеб улыбнулся в темноту комнаты и углубился в чтение учебника. Он уснул лишь под утро.