Живой

Глеб очнулся после короткого глубокого сна. Часовое табло высвечивало шесть. Он почти привык вставать в одно время. Переодевшись в чистое и кое-как умывшись, он прокрался вниз, в гостиную, и, наспех засунув ноги в ботинки, с пальто в руках выскользнул на тёмную улицу. Шёл мелкий осенний дождь. Глеб покурил в машине и тихо завёл её. От холодной ночной сырости тело било мелкой дрожью. Хотелось обратно в тёплую постель, в родные стены. Он устал от бесприютности, но, отказавшись от общения с матерью, он не оставил себе выбора. Он доехал до «Кофейного домика» и устроился на своём обычном месте — у окна, перед недавно затопленным, судя по целым, торчащим из огня поленьям, но уже полыхающим горячим живительным теплом камином. — За счёт заведения, — заспанный официант поставил перед ним завтрак: яичницу, салат, чёрный хлеб и кофе. В столь ранний час кофейня бывала пуста, и потому регулярное присутствие Глеба бросалось в глаза. Его здесь знали и, вероятно, уже считали постоянным клиентом. Примелькался бездомный, усмехнулся Глеб и кивнул официанту. Глеб курил и занимал себя тем, что смотрел в размытое стекающими струями дождя окно. В последнее время он слишком много курил… Он вспомнил Леру… Она хотела поговорить. О чём? Глеб одновременно ждал и внутренне противился каким бы то ни было разговорам с Лерой. Ждал — потому что несмотря на все доводы разума втайне от себя ещё на что-то надеялся. Может быть, на то, что Лерино замужество окажется дурным сном и вот, она, ласковая и ищущая доверительных отношений с ним, вдруг позволит любить себя. Противился — потому что надеяться было нельзя, пошло и безнравственно. Лера больше не Чехова. И это финал. Он боялся дать волю чувствам, боялся продолжения любовной агонии, такой, в которой медленно умираешь, теряешь себя как личность. Боялся возвращения того любовного безумствования, когда за право обладать ею он готов был продать душу. Вспомнилось дежурство на «Скорой». Теперь воспоминания о пережитой чужой смерти казались размытыми, а врезавшаяся в память картина стремительного ухода за грань виделась как сквозь мутное стекло, перед которым он сидел. Острота переживаний ушла, но боль осталась — тупая, ноющая боль от собственного бессилия. Усилием воли Глеб заставил себя не думать о той ночи. Оставшееся время он думал о Лизе. Среди вороха мыслей закралась одна — новая, пугающая своей смелостью, — мама могла бы взять Лизу под опеку. Ведь взяла же она когда-то Леру с Дениской. Его родителям отдали бы Лизу. У них полная семья, уважаемая, с достатком, со связями. И тогда Лизе не пришлось бы жить в этом казарменном «Тёплом домике». Тёплом... Глеб по-другому представлял тепло. Но, увы, отец, скорее всего не согласится. Это было тоскливое утро. Катя не пришла. ***** Он рано появился в больнице. Двери Нининого кабинета оказались запертыми, поэтому он пристроился за ширмой в раздевалке со «Справочником реаниматолога». Постепенно подходили товарищи. Ещё сонные, они вяло обсуждали новости, лениво обменивались шуточками. Присутствие Глеба скрывала перегородка. Он слушал товарищей вполуха и изредка поглядывал между створками ширмы в небольшую щель, достаточную для того, чтобы видеть часть говорящих. Говорили ни о чём. Капустина удивлялась, что Алевтина вчера пропустила лекции и потом весь вечер переписывала чужие конспекты. Нашла о чём говорить. Неужели это так важно — то, что Погодина пропустила лекции? Глеб усмехнулся. — Вот это новость! Погода прогуливает, — расстроилась Шостко, волнуясь за успеваемость группы. — Не ожидала я такого от Погоды, совсем совесть потеряла, — разочарованно сказала она. — А я-то ей плюс в ведомости поставила. — Ну, с её интеллектом можно вообще на лекции не ходить, для таких, как она, это бесполезно, — заметил Новиков. — А Глеб ни разу не появился на лекциях в этом году. Так Погодина ему конспекты писала, а вчерашние лекции, ясен пень, пропали для него. — Нет, — возразила Маша, — она под копирку писала, два экземпляра. Наверное, один для Глеба. — А как Алька прорвалась в институт? Она всё время молчит. На занятиях тоже молчит. Она вообще что-нибудь знает? — тяжело дыша, спросил Фролов. Сегодня он ночевал дома, не дежурил, должен был выспаться, но пришёл опять опухший, как с попойки. Наверное, тёща воспитывала весь вечер. У Фролова везде была война — то дежурства, то требовательная жена, то свирепая тёща, классическая, кусачая. — Погода вне конкурса поступала. Мне Громова, староста бывшей седьмой, говорила, — ответила Валя, перебирая вещи в своём шкафчике. — Ну как и предполагалось... Вне конкурса — это на одни тройки сдать и зачислен. Большого ума не надо, — иронично заметил Новиков, шумно перекладывая книги из сумки в шкафчик. — Ну и что! Я тоже целевик, — обиженно возразила Маша, — тоже на тройки можно было сдать и поступить. Правда, у меня было всего две четвёрки. — Ты — это другое дело, — Новиков притянул Машу к себе и нежно чмокнул её в щеку. — А кстати, Смертин и Вика помирились? — Фролов нашёл более интересную тему для ничего не значащего обмена мнениями полусонных студентов. — Вчера ещё дулись друг на друга, — ответила Валя. — Ребята, а жалко будет, если такая красивая пара распадётся, — сквозь щель между створок ширмы Глеб разглядел печальное Машино лицо. Капустина... — Надо им как-то помочь помириться. Катя, конечно, красивая и умная, но так поступать... — Маша смешно сморщила нос, тряхнула косами. — Обязательно, что ли, отбирать? — А Смертин не вещь, чтобы его отбирать! — напористо припечатала староста. — Не говори ерунды! Значит, сам такой! — Какой? — Пинцет наконец справился со своими вечно дырявыми носками и включился в разговор. — А такой! — раскрасневшаяся Валя повернулась к жениху. — Какие все вы! — яростно бросила она Вовке в лицо. — Вас только помани, и вы готовы броситься за первой попавшейся юбкой! — Ну, Валя, отжигаешь, — примирительно заметил Фролов. — Не обобщай. — А Хмелиной надо сказать, чтобы перестала приставать к Смертину! Пусть вот с Лобовым и крутит. Он у нас один! — отчеканила Валя. — Ой, меня Глеб пугает. Он такой непредсказуемый, ну его, — Маша поёжилась и скрестила руки на груди, словно куталась в пуховый платок. — Ну зачем тебе кто-то ещё, если у тебя уже есть я, — Рудольф шутливо обнял Машу. — Ничего, Хмелина не из пугливых. Она вон какая сообразительная! И с Лобовым, и со Смертиным! — спорила Валя. — Да и Лобов тоже не промах — и с Хмелиной, и со Старковой, — ядовито заметил Рудольф. Вошла Катя, и студенты замолчали. Валя, ещё минуту назад собиравшаяся высказать Кате всё, что о ней думает, побоялась подходить к этой красивой девушке с благородным профилем и горделивой осанкой. Украдкой глядя на Катю, все почему-то решили: Смертину нельзя, а ей — можно. Кажется, её красота была убедительнее доводов морали. Красивым многое прощается… — Катя, с тебя триста рублей, — осторожно приблизилась к ней староста. — На Юсупова. — Разменяю и отдам лично в руки, — Катя неторопливым движением расстегнула молнию на пальто. — Идёт? — Идёт, — отчего-то растерялась Валя и тихо отошла от Хмелиной. — Валь, что там с юсуповским пайком? — спросил Фролов. — Купила? — Да-да... купила, — очнулась Валя. — У Пинцета спрашивайте. — Сейчас, Валечка, — Вовка брякнул на стулья большую сумку. — Мама тут ещё своего положила, — сказал он, открывая сумку. — Вот, — он извлёк из сумки пакет. — Что это? — подошёл Фролов. — Одежда, — Вовка приоткрыл пакет, заглянул в него. — Носки, тапочки, майки, кальсоны с начёсом. Всё новое. Когда-то отцу накупила, а тот взял и живот отрастил. — Хорошая у тебя мама, — похвалил Фролов. — Заботливая. — Ага, жалостливая, — подтвердил Вовка. — А продукты тут, — он раскрыл сумку пошире. — Вот балда! Мыльно-рыльные забыла купить! — Валя хлопнула себя по лбу. — Пинцет, твоя мама случайно не положила? — Нет, Валечка, — Вовка приобнял невесту. — Но ты не расстраивайся, мы что-нибудь придумаем. — Чего тут думать? — Фролов оторвался от изучения содержимого сумки. — Внизу в ларьке всё есть. Катиных трёх сотен хватит. — Точно! — оживилась староста. — Катя! Ты там не задерживай с деньгами! Надо же человеку помочь! — Не задержу, — Катя томно повернулась к старосте. — Я даже сама куплю вашему Юсупову туалетные принадлежности. Поможешь, Коля? — Катя улыбнулась Фролову. — Не вопрос, — довольный Фролов бросил рубашку и приблизился к Кате. — Пошли? — Думаешь, они уже открылись? — Катя подхватила Николая под руку. — Ну пошли. Глеб усмехнулся. Кажется, Фролу льстило внимание Хмелиной. Только вот зачем Кате женатый Фролов? Уж не для спортивного ли интереса? Глеб взглянул на часы — было начало девятого. Нина с Лизой, наверное, приехали. Он появился из-за ширмы и, бросив всем «Приветствую», молча вышел из раздевалки. Студенты переглянулись — их товарищ завёл странную привычку прятаться за ширмой и, вопреки обыкновению, даже не съязвил. Студенты не могли не заметить изменений, произошедших в их некогда удачливом товарище. Вспышки язвительной агрессии сменялись у него полным равнодушием к происходящему. В те немногие минуты, что Глеб бывал с коллективом, он сидел, задумавшись, и не принимал участия в общих разговорах, или спал. С Глебом, определённо, происходило что-то странное — новости были одна удивительнее другой. Оказывается, он притащил какого-то ребёнка в больницу, связался со зрелой женщиной, дежурил на «Скорой» и даже потерял сознание. А сегодня вот читал книгу. Глеб и книга — это же несовместимо! Да, определённо, что-то происходило с Глебом. Это чувствовали и понимали его товарищи, но они и не подозревали, насколько глубоки были его переживания, насколько напряжена и драматична была его душевная жизнь, тщательно скрываемая от всех. Глеб был из тех людей, которые в своей идее доходят до экзальтации. Для него не существовало серых тонов — только чёрное и белое. После нравственной ревизии он всеми силами старался оправдаться перед самим собой и выбраться со дна, куда упал после известий о матери. А что — если ты упал и лежишь на самом дне, другого пути, кроме как наверх, у тебя и нет. Иногда он думал, что все эти странности в его жизни — неотложка, ребёнок, поисковая операция — как раз-таки и есть попытка выплыть. Но иногда он думал, что все эти вещи произошли в его жизни случайно — просто он перестал шататься по клубам, а жизнь не может быть пустой. Он теперь ни в чём не был уверен. Однако восхождение на собственный олимп давалось ему с трудом. Мешал характер. Это была гремучая смесь комплекса неполноценности, зависти, боли, раздражения, мстительности и, как ни странно, нежности и любви. Это был характер, заострённый до предела. ***** В коридоре впереди себя он увидел Алькович. Вика медленно шла по больничному коридору своей особенной походкой пантеры. Глебу всегда нравилась её походка, как и то, что Вика была Лериной подругой. Глеб догнал девушку и пошёл рядом. — Привет, — сказал он, не глядя на сокурсницу. Вика скользнула по нему отрешённым взглядом. — Привет. Переживает предательство Смертина... — Как жизнь? — Нормально. — Хочешь Хмелиной отомстить? — Что?! — Вика остановилась и развернулась к нему. Мотнула головой, задев Глеба по лицу взметнувшимся от резкого движения тяжёлым пшеничным хвостом. Упрямые её губы тут же сжались — «Не лезь!» Как у Леры, отметил Глеб. — Хочешь же отомстить, вижу... Тогда прости его, — Глеб вложил в руку Алькович апельсин, купленный сегодня утром в кофейне для Леры. Он пошёл по коридору дальше, а Вика осталась стоять. На повороте Глеб обернулся. Алькович задумчиво перекладывала апельсин из одной ладони в другую. Обдумывала... Глеб удовлетворённо улыбнулся. …Нина с Лизой только вошли в кабинет. Они стояли на пороге ещё одетые, когда появился Глеб. — Доброе утро, Нина Алексеевна, — Глеб двумя руками пожал Нинину руку. — Здравствуй, солнышко, — он присел перед Лизой, поцеловал её, безучастную, и начал снимать с девочки куртку. — Как вы, Нина Алексеевна? — он поднял голову на Старкову. — Уже лучше, — Нина измученно улыбнулась. — Наверное, опять не спали? — Глеб поочередно вынимал безвольные детские руки из рукавов куртки. — Не спала. А как ты узнал? — удивилась Нина и повернулась к зеркалу, пытаясь разглядеть в нём следы утомления на своём лице. — Так я сам не спал, — скупо улыбнулся Глеб. Он не сказал Нине из чувства такта, потому что женщинам этого не говорят, что на её лбу залегла глубокая морщина — отметина бессонной ночи и тяжёлых размышлений. Нина была бледна и не столь тщательно причёсана, как в иные дни. — А мы с Лизой сейчас для вас чайку организуем, — Глеб больше ничего не придумал, чтобы поддержать Нину. — Правда, солнышко? — он посадил Лизу на диван. — Что у вас тут есть? — он взялся перебирать чайные коробки. — Вы какой любите, с малиной или с чабрецом? Или, вот, с ромашкой. ...Гордеев рывком распахнул дверь кабинета завотделением терапии. Одной секунды хватило, чтобы увидеть всё и сразу же наткнуться на преувеличенно оживлённый взгляд Лобова. Тот стоял у самой двери, склонившись над чайным столиком, но тут же повернул голову к Гордееву и выпрямился, едва Гордеев ступил на порог кабинета. Старкова на диване плела ребёнку косы. Нинка и косы? Ну-ну... Гордеев хмыкнул. Прямо-таки семейная идиллия, мелькнуло в сознании язвительное. — Доброе утро, доктор Старкова! — бодро поприветствовал Гордеев. — У меня в отделении больной Лукашин по вашей части. Повышенное кровяное давление, аритмия... Не сочтите за труд навестить… Н-да... Он ведь не просто так сюда явился — нашёл повод. И пришёл сам, хотя мог позвонить в отделение или послать медсестру. — Я зайду, — рассеянно ответили ему. — Оставьте, пожалуйста, все проведённые обследования на посту у дежурной. — Всенепременнейше, — с язвительной улыбкой отозвался Гордеев. Даже головы не повернула... И что у неё в этой голове? Не залезешь ведь, не прочтёшь. — Доброе утро, Александр Николаич, — подал голос Лобов. Как всегда с вызовом, хамовато. — Хотите чаю? — и студент с невинным видом, за которым скрывалась ухмылка, сунул Гордееву в лицо чашку с кипящим ещё чаем. Он явно издевался, и это было замечено. — Нет уж, увольте, доктор Лобов, — язвительно отказался Гордеев, но всё же отступил на полшага назад, подальше от пара, поднимающегося прямо в лицо из чашки, наполненной до краёв. — Через пятнадцать минут жду вас у себя на занятиях. Не опаздывайте. Гордеев рывком закрыл дверь. Нинка не поздоровалась. Даже не взглянула. А ответила, как отмахнулась... Гордеев медленно спускался по лестнице. Он раздражался — на себя, на легкомысленную Нину и на выскочку Лобова. — Как вы несёте лекарства! Это ценные препараты, Лебедева! Мне что, вас учить таким элементарным вещам?!! Через минуту его крик нёсся по всему хирургическому отделению. Гордееву нужно было выпустить пар, а Тонечка имела несчастье по пути в кабинет забора крови остановиться поболтать со знакомой медсестрой. Постой она на минуту меньше, и порция гордеевского гнева досталась бы кому-нибудь другому. А впрочем, возмездие настигло её вполне заслуженно, ведь меньше минуты назад она как раз сплетничала о Старковой. ***** Занятия всё не начинались. Ждали Гордеева. Глеб пристроился во втором ряду, с краю, у сломанной каталки. За чужими спинами было как-то спокойнее. Катя имела расстроенный вид, и Глеб, чтобы как-то утешить незадачливую завоевательницу, жестом пригласил её сесть рядом и, отгородившись, прикрыл лицо рукой. Разговаривать не хотелось. Катя села рядом, потянула за собой Альку, но та, взглянув на колени Глеба, унеслась куда-то в коридор. Сегодня, как и вчера, группа наблюдала за отношениями Толика и Вики, которые теперь ходили врозь. Из закулисных обсуждений Глеб узнал, что накануне Толик со всем своим изобретательным рвением вымаливал прощение у Алькович, но та была непреклонна. В обострённом стремлении к верным и честным отношениям Вика уже не в первый раз сталкивалась с непорядочностью Смертина. Каждый раз, шаг за шагом, она изменяла своим высоким моральным требованиям к избраннику и прощала Толика, чего только стоила эта история с утаиванием им ребёнка на стороне. Надо сказать, не каждая на месте Алькович смогла бы отпустить любимого к сопернице. А Вика настаивала именно на том, чтобы Смертин не был трусом и вернулся к беременной от него Светлане. Ради ещё не рождённого ребёнка Алькович готова была принести в жертву свои чувства и интересы, и Толик уже сдался под натиском убеждений Виктории и попросил руки у Светланы, но той хватило мужества и ума отказаться от предложения Смертина. В этот раз Вика уже было решила окончательно разорвать мучительные отношения с непостоянным женихом, но непрошеный совет Глеба смутил девушку — она всё еще верила в Толика. В учебную комнату вошла Лера, и Глеб, оторвав ладонь от лица, едва заметно кивнул ей. Лера тоже едва заметно, одним уголком губ, улыбнулась в ответ и села в первом ряду, справа от Глеба. Забежала Алька, принесла планшетку Глеба и его учебный блокнот. — Погодина, до окончания института будешь нянчить Глеба? — Новикова всегда раздражала Алька, и чем дальше, тем сильнее. Впрочем, едкому и высокомерному Новикову вообще был мало кто приятен. Он всё время кого-то изводил. Сначала Новиков изводил Капустину, подчёркнуто называя её «деревней». Потом, когда его профессорская легенда случайно раскрылась, а Капустина проявила жертвенную, человеческую заботу по отношению к его пьющей матери, Новиков воспылал чувствами к деревенской Марии. Он как-то сразу изменился — перестал иронизировать и кичиться поистине энциклопедическими знаниями. Ему хотелось петь, танцевать, гулять, быть как все двадцатилетние. Он даже снял профессорский костюм и надел спортивную куртку и кроссовки. Это был тот случай, когда любовь окрыляет и воспитывает в человеке человека. И к тому же, была весна… Однако любовная эйфория закончилась, ведь всё рано или поздно заканчивается. Новиков уже не носил Машу на руках, их отношения перешли в фазу стабильности. И теперь Рудольф снова стал таким, как прежде, — высокомерным, требовательным «ботаником». Раньше его раздражала Маша, теперь — Погодина. Она раздражала его своим молчанием, которое Новиков принимал за глупость, раздражала той покорностью, с которой прислуживала Глебу. Новиков воспринимал это именно как стремление выслужиться перед Лобовым. Новиков подозревал, что Алька тайно влюблена в Глеба, и, понимая огромную разницу между ними, язвил ещё больше. Алька не ответила на вопрос, обращённый к ней. Послав Новикову короткий грустящий взгляд, она пристроилась рядом с Катей. Алька всегда садилась как-то виновато, словно занимала чужое место, и всем своим неказистым видом будто спрашивала: «Можно?» — Отстань от неё, Рудик, — заметив, что Альку задели слова Новикова, Катя решила заступиться за подругу. В конце концов это она, Катя, позвала Альку с собой в эту группу. Катя чувствовала ответственность за судьбу Альки. — Противно наблюдать, как в наши дни есть баре и господа, — не унимался Новиков. Одно из двух: или Новиков скучал или новиковское утро по какой-либо причине не задалось... — Это ты про меня, что ли? — Глеб поднял голову с каталки. — Борец за социальную справедливость? — А хоть бы и так! — с вызовом выпрямился Рудольф. — Ты, Глеб, привык людьми помыкать, совести у тебя нет. — О, вот как! — потянувшись, Глеб сел. Развалился на стуле, скрестил руки на груди. — А у тебя совесть есть, значит? — Есть, — отрезал Новиков. — Я, как ты, людей не унижаю. — Ты-то? — усмехнулся Глеб. — А Капустина? Помнишь? Это сейчас она «милая», а была деревней с граблями и вилами. Забыл, что ли? — Глеб с насмешкой смотрел на Новикова. — Ты, Новиков, потому так гордишься чистой совестью, что обладаешь короткой памятью, — он дотянулся и покровительственно хлопнул Рудика по плечу, получив в ответ красноречиво-презрительный взгляд. — Не переводи разговор! Это были шутки! Но... разве я не прав, Глеб? — Новиков не обращал внимания на деликатные толчки ему в бок миролюбивой Маши, которая надеялась, что её воинствующий друг замолчит. — Ты не прав, Рудольф, — в тон ему ответил Глеб. — И ещё… — начал Новиков. — Уймись, Новиков! — Глеб угрожающе подался вперёд. Его поза не сулила ничего хорошего, и Рудольф обиженно замолчал. Вжавшись щекой в холодную липкую клеёнку каталки, Глеб раздражался. На себя — потому что тоже высмеивал деревенскую Капустину. «Будет у коз лечить варикоз» — один этот перл чего только стоил... А Капустина тогда пустила слезу, и Гордеев всучил ей носовой платок. Интересно, стираный? И всё же шутки шутками, а он, недавний Лобов, был мерзок, уродлив и глуп... Глеб сжал ручку до хруста. Ему было нечем писать сегодня, но Катя поделилась с ним. Смертин на занятиях не появился. ***** После четырёхчасовой долбёжки по клавиатуре, утомлённый мельканием букв на экране и разбором корявых докторских записей, Глеб сам подошёл к Лере. — Ты не забыл, — сдержанно обрадовалась она. — Конечно, не забыл. Пойдём в кафе, там поговорим, заодно пообедаем, — ответил он, щурясь от рези в воспалённых глазах. — Нет, в кафе сейчас наши. Я не хочу при них, — возразил Лера. — Ничего, сядем за другой столик. Не хотелось уединяться. Уединяться было опасно, и потому он выбрал людное место. ............ — Так о чём ты хотела поговорить? Они сидели напротив друг друга за маленьким столиком в уютном полутёмном углу, за колонной, скрывающей их от одногруппников. — Дело в том, — Лера замялась, — мне страшно озвучивать... и обсудить не с кем, — она говорила сбивчиво, как будто оправдывалась. — Мне нужен совет, Глеб, — Лера неожиданно умоляюще посмотрела на Глеба. — Ты спас меня. У меня ведь только ты есть. Только ты... Только... ты... Глеб заволновался, но усилием воли взял себя в руки. — Не волнуйся, — он накрыл ладонью её ладони, сплетённые в нервный комок. — Рассказывай. Он ободряюще улыбнулся, но Лера опустила голову. Она напряжённо пыталась заставить себя сказать что-то, и наверное, важное для неё. Наконец она решилась и подняла голову. — Я хочу бросить, — в её голосе прозвучало отчаяние. — Я хочу бросить медицину. Отчаяние в голосе Леры... Что-то немыслимое. Немыслимое, потому что Лера всегда знала, чего хотела в этой жизни. Глеб молчал, сжимая её ладони. Это нужно было осмыслить — её неожиданное заявление. Видя, что Глеб не собирается ничего говорить, Лера окончательно собралась с духом. — Я устала, понимаешь? — начала она объяснять, глядя то в стену, то в стол. — Я пошла в медицинский, чтобы вылечить Дениску, чтобы стать нейрохирургом... Ты знаешь... Ночами читала учебник по нейрохирургии, — он знал это, и ему было больно от того, что в нужное время он не поддержал Леру, — потом даже увлеклась медициной, поверила, что стану хорошим врачом. Саша помог мне поверить, — рассматривая тарелку, Лера помолчала, вероятно, вспоминая Гордеева. — А ведь я не об этом мечтала... Я любила рисовать, ты знаешь, — ещё бы он не знал! — И вот теперь Дениска здоров, а я всего лишь на четвёртом курсе... Ещё же не поздно уйти? — с надеждой спросила Лера, наконец взглянув на Глеба, и, не дождавшись ответа, продолжила: — Хочу снова рисовать... Я устала, понимаешь, устала от постоянного напряжения! Хочу видеть красоту, а не человеческие страдания. Хочу заниматься любимым делом… И теперь я всегда одна, — в её голосе зазвучала обида. — Саша дежурит постоянно. В этом смысл его жизни. А мой? Ну не могу же и я жить в больнице! Я хочу жить той жизнью, о которой мечтала… Что ты об этом думаешь, Глеб? — её голос прозвучал требовательно. Она смотрела на Глеба и ждала ответа так, словно его ответ мог повлиять на её решение. Глеб молчал. Он понимал её как никто другой: Лерку в мед загнала забота о брате, а его — родители. — Я думаю, бросить ты всегда успеешь, — сказал Глеб ласково и придвинул к Лере креманку с любимым ею клубничным мороженым. — Впереди ещё год, чтобы принять правильное решение. Лера напряжённо смотрела ему в глаза, вероятно, ожидая какого-то совета, который разрешил бы её сомнения. — Но ты можешь прямо сейчас прийти домой, взять свои бумаги-карандаши и начать рисовать... Начни, а время покажет, — сказал он убеждённо. — А Гордеев знает? — Нет, — Лера вздохнула. — Пока не обсуждала это с Сашей. Боюсь, он не поймёт, тем более что Саша считает, что из меня получится хороший хирург. — И это правда, — подтвердил Глеб. — Но я хочу другой жизни! Хочу гармонии, уюта! Хочу детей хочу воспитывать, — она впервые была так откровенна. — А знаешь что? — Глеб поднялся и за руки поднял Леру со стула. В его глазах появился озорной огонёк. — Что? — Мы сейчас пойдём и сделаем то, что ты не решаешься сделать... Я помогу тебе, — и Глеб, увлекая за собой Леру, быстро побежал по лестнице вниз, размахивая их пальто и слушая её испуганно-удивлённые вопросы, куда и зачем они сорвались. Отделавшись многозначительным «всё поймёшь», он привёз Леру в салон «Художник». В привычной своей демонстративной манере картинно обвёл руками пространство салона: — Выбирай! — Глеб! — Лера была в нерешительности. — Давай-давай! — Глеб подтолкнул её к полкам. Всё ещё сомневаясь, Лера неуверенно, полубоком, приблизилась к стеллажам. Долго осматривалась. Задумчиво провела рукой по трафаретам, едва заметно улыбалась чему-то. Потом, виновато оглядываясь на сводного брата, она долго выбирала бумагу, кисти, карандаши, краски. Всё это время Глеб терпеливо топтался за спиной у Леры с корзиной для покупок. Тогда же он узнал, что бумага для рисования отличается разной степенью зернистости, прослушал подробные объяснения о назначении целого набора простых карандашей, о разных красках. Но самое главное — он был рядом с НЕЙ. Лера показывала ему очередную кисть, и он склонялся над ней, понимающе-заинтересованно кивал в ответ на пространные пояснения и вдыхал запах её волос. И этот до боли родной запах не могли перебить никакие разнообразно-медовые ароматы художественного салона. Уже в машине Лера, пошуршав большим фирменным пакетом, извлекла из него акварельную любительскую миниатюру, «Утро» Яблонской, и молча показала её Глебу. — Что, по сочинениям соскучилась, сестричка? — улыбнулся Глеб. — Ностальгируешь? Ну так я принесу учебник, у нас где-то на чердаке завалялся. — Когда-то мама подарила мне такую же, — тихо сказала Лера. — Она висела у меня в комнате... над письменным столом... Я подолгу смотрела на неё. А потом акварель исчезла. Наверное, квартиранты выкинули, — Лера едва заметно вздохнула. — Лер... — он не нашёлся, что сказать. — Ну так сейчас как раз... повесишь над столом. Только у тебя нет письменного стола-то, — спохватился он. — Досадно. Он думал о том, что Лера купила эту акварель как часть своего прошлого и как отчаянно она цеплялась за прошлое. И не потому ли, что нет безопасного настоящего? — Я в кухне повешу, — сказала Лера. — Отличная мысль, — пытаясь поддержать её, бодро кивнул Глеб. — Будешь заряжаться солнечной энергией утра советской школьницы. — Нет, не солнечной энергией, — улыбнулась Лера, — а романтичной историей любви. — Не понял, просвети, — машинально ответил Глеб, с глухой тоской вспоминая — это они, Лобовы, отняли у Лерки всё. — А ты не знал? — снова улыбнулась Лера. — О чём? — спросил Глеб, глядя в сторону. Щемило в сердце — какая-то романтика. Даже из Яблонской можно выжать романтику, если тоскуешь по прошлому. — Не знал, конечно! Так что? Лера помолчала, обдумывая что-то, и улыбнулась своим мыслям. — Эта картина — история любви длиною в... — она приостановилась, вероятно, подсчитывая в уме годы истории романтической любви героини советской художницы. — Да не важно... Это история любви длиною в жизнь. — Ничего не понимаю, — Глеб завернул в гордеевский переулок и сбавил скорость, желая подольше побыть рядом с Лерой. Он успел перебрать в памяти все свои подлости в отношении беззащитной Лерки, снова был отчаянно влюблён, и из-за этого раздражался на себя. — С этой картиной связана удивительная история. Разве ты не знаешь? — спросила Лера и, не дожидаясь ответа, начала рассказывать. — Яблонская написала эту картину со своей дочери Лены, и, как ты знаешь, репродукция потом разошлась по всем учебникам. Помнишь ведь эти цветные вкладки в учебниках русского... Вот... А в Казахстане жил мальчик Арсен. Он увидел девочку на картине и влюбился, — Глеб присвистнул. — Да, да, влюбился, — подтвердила Лера, довольная произведённым эффектом от рассказа. — Тогда интернета не было, ничего нельзя было узнать, и мальчик вот так и вырос, мечтая встретить эту девочку с картины. Ему всё казалось, что она существует, что они ровесники... И вот он после школы приехал в Москву и поступил в Строгановку... и чуть не умер от счастья... — Лера выразительно посмотрела на Глеба. — Ну? — нетерпеливо спросил он. — Что ну! Он вдруг увидел на занятиях эту самую Лену! Вот что! — эмоционально ответила Лера. — Они поженились, — добавила она тише. — И жили долго и счастливо? — Глеб бросил изучающий взгляд на акварель. — Не знал, что тебя заводят такие истории. Он хотел просто ответить ей, но вышло опять как-то глупо, грубо и иронично. Как, впрочем, всегда, когда он был рядом с Лерой и когда раздражался на себя из-за своих чувств к ней. — Глеб! Вот умеешь ты испортить, — с укоризненной грустью сказала Лера и отвернулась к окну. — Прости... я просто так... впечатлился, что... Он усиленно пытался исправить ситуацию, но не мог подобрать нужных слов. — Что? — разочарованно спросила Лера. — А хорошая история, — нашёлся он. — Сказочная... Где Казахстан, а где Москва... — сказал Глеб. — И ты, значит, все школьные годы грезила, глядя на эту картину... И твой Арсен... — Глеб! Прекрати! — перебила Лера, предвидя, что брат скажет очередную пошлость. — Молчу... Ему и правда лучше было помолчать, иначе их невинный разговор мог перерасти в большую ссору. Как раньше. Как всегда. …Они стояли у подъезда дома Гордеева. У Лериного дома. — Спасибо, Глеб, — Лера подала руку, и Глеб сжал её в своих ладонях. — Я рада, что ты вернулся... Не знаю, что бы я делала без тебя. Мне так важно было, чтобы именно ты меня выслушал и что-то посоветовал. У меня больше никого нет из родных, — Лера грустила. — Из прошлой жизни, кроме Дениски и тебя, — пояснила она, спохватившись, что Глеб неверно поймёт её слова. Она всё-таки сделала его своим героем… — Знаешь, я думаю даже, что ты мой старший брат… Но ты так изменился, Глеб. Ты какой-то другой, уверенный, что ли... Сохло в горле, бешено колотилось сердце, кружилась голова. — Жаль, что я так поздно стал старшим братом, — выдавил он из себя, глядя в сторону. — Принеси мне папки с рисунками, — попросила Лера, — они в моём столе. — Может... сама? — Глеб выпустил её руку и отступил на шаг, обрадованный возможностью хоть немного отдалиться от неё. — Поехали? — Нет, — Лера опустила голову, — я не могу. Ты же знаешь… В её голосе было столько затаённой грусти... И правда, лишённая счастливого детства, она не имела даже отчего дома. И в этом виноваты… Нет, в этом виноват только он... Потому что — любил. — Знаю, — ответил Глеб. — Но помни, — он говорил с трудом, язык не слушался, слова казались фальшивыми, — наш дом и твой тоже. — Нет, там она, — пытаясь сдержаться, Лера всё же скупо заплакала. Глядя на это тихое страдание, Глеб кусал губы. Она даже плакать не умела по-настоящему. Привыкла давить в себе чувства, как будто не имела на них права. Это они, Лобовы, воспитали в ней чувство вины. — Там я, Лера, — невозможно было просто стоять рядом и смотреть на тихое надрывное её страдание. — Я с тобой. Глеб обхватил Леру двумя руками и прижал так крепко, как только мог. Лера затихла. — Прости, — шептал он виновато, — прости. Нужно было, наконец, сказать ей. — И ты прости, Глеб, — она подняла голову. — Я тоже виновата, а ты... ты спас... — Ну что ты, что ты, Лерка, — Глеб прижался губами к её лбу. — Тише, тссс... Лера снова тихо заплакала, прижалась щекой к его груди. Свой, родной... Человек, готовый отдать за неё жизнь. Вот она сила. Стена. Скала, в укрытие которой всегда можно нырнуть, если будет страшно, опасно или просто одиноко. А он всё повторял «прости», пытаясь компенсировать ей годы холодного одиночества в их доме. Он чувствовал себя полным мерзавцем. Горечь и стыд за прошлое душили его. Как больно... Его сердце впервые так болело. Как стыдно... Как страшно, что ничего нельзя исправить. И она, несмотря ни на что, доверяет ему, в то время как он не достоин её доверия. Глеб с трудом разжал руки и отпустил Леру. — Иди, Лера, — он почти оттолкнул её. — Лера, стой! — он нагнал её уже на четвёртом этаже. — Забыл отдать! — Глеб протянул новый телефон. — Дарю, обещал! ***** Он сидел в «Кофейном домике», смотрел в окно и курил сигареты одну за другой. Потрясённый произошедшим между ним и Лерой, он думал о ней. Они были ближе, чем когда-либо. Такое соприкосновение душ.. И всё же — ничего этого уже не было. Не было, потому что прошлое стало стеной между ним и Лерой. Его подлость. Он говорил ей какие-то слова, принимал её откровения, её боль, но, однако же, не мог во всей полноте быть близким ей человеком, которым она с недавних пор назначила его. Он не мог — вина и стыд не давали ему раскрыться перед нею, чувствовать её, закрывать собою от жизненных бурь. Понимая природу её тяги к нему, он ещё острее осознавал своё недостоинство принимать её высокие чувства. Перед глазами невдалеке промелькнула и скрылась в храме знакомая серо-розовая детская курточка. Дождь, кованные под старину фонари, храм, взмывающий куполами ввысь, аллеи, тишина и Алька... Погодина скоро станет частью этого потрясающего вида из окна, усмехнулся он и вернулся к своим размышлениям. Да, Лобов, ты спас её. Она так думает. Так думают все. Но, если тебе удалось обмануть кого-то, это означает только то, что этот кто-то доверял тебе больше, чем ты того заслуживал. А Лерка... Как легко она поверила в то, что ты герой. Хотела, наверное, верить... Она же не знает, что организовала это нападение твоя бывшая ревнивая подружка. И, если бы не болтливость последней, что стало бы с Лерой? Глеб закрыл глаза. Что стало бы с Лерой? Как смог бы жить он, зная, что из-за него Лера оказалась растоптанной наёмными подонками? Он знал, что в ответе за поступки Инны, ведь это он привёл её в свой дом и познакомил с Лерой. Зачем он это делал? Хотел позлить Лерку? Чтобы ревновала? Или избавиться от комплексов, поднявшись в собственных глазах? А Лерке было всё равно... Хотя нет... Лерка злилась. Иногда. Но чаще смотрела с брезгливостью. И правильно... И правильно... Глеб снова закурил. Итак, он ложный герой. А Лера верит... Она поставила его на пьедестал головокружительной высоты и теперь, когда у них с Гордеевым, как выяснилось, всё уже не так гладко, даже сама ищет его, льнёт, жаждет его помощи и его утешений. Глеб усмехнулся. Но она не знает его самую большую ложь. Она не знает, что он не герой. И нет сил ей в этом признаться. Трус... Чем больше думал обо всём этом Глеб, тем с большей горечью он осознавал, что, получив в дар от Бога прекрасное чувство, любовь, он не смог любить, а исковеркал это чувство, превратив жизнь Леры в пытку. Да, день за днём, с первого дня её появления в их доме, он пытал её своей неуёмной любовью. Люди, которые не умеют любить, приносят столько боли… ***** В пять вечера, нагруженный тяжёлыми пакетами из супермаркета, Глеб позвонил в дверь Нининой квартиры. Нина открыла заплаканная. Она рассказала, что звонили из органов опеки, что завтра Лизу забирают и что главный приказал выписывать девочку. — Значит, завтра, — Глеб опустился на кресло в прихожей. Это было неожиданно, так как Нина обещала, что каждую неделю будет «находить» всё новые и новые болезни у Лизы, чтобы девочка как можно дольше оставалась с ними. Но любимый, понимающий отец постарался, чтобы Лизу забрали как можно быстрее. А он-то надеялся… На что ты, Лобов, собственно, надеялся, спрашивал он себя, в твоей семье никогда не было понимания. Они снова не пошли гулять, как будто стены Нининого дома могли спасти их от разлуки с Лизой. Эта немая безэмоциональная девочка вошла в жизнь каждого из них и заполнила собой пустоту в их изголодавшихся по любви сердцах. Оба они более не представляли себе жизни без неё. Убитый «подарком» отца, Глеб позвонил Денису скорее из вежливости, чтобы позвать его к Нине, но Денис веселился на дне рождения у друга, и Глеб облегчённо выдохнул. Хорошо, что Денис не увидит их с Ниной упадочного настроения. Ни к чему это мальчишке. Несмотря на протесты Нины, Глеб остался ночевать. Он лёг с Лизой, обнял её. Лиза спала спокойно, лишь изредка вздрагивая. Только-только пришла в себя, а каким будет для неё завтра? И что, если ей станет хуже от всех этих перемещений? Да кого это волнует? Как будто она вещь какая-то, без души, без эмоций. Сдерживая стон, Глеб уткнулся в худенькую детскую спину. Он так и не заснул. Слушал методичные, часами, шаги по кухне, прерываемые испуганной тишиной, и потом снова хождение. В четвёртом часу утра он не выдержал и встал. Нина тоже не могла уснуть в эту ночь. Она нервно ходила по кухне, то наливала себе чай, то выливала его в раковину. — Не спите? — от его вопроса Нина вздрогнула. Она резко обернулась, одновременно поглубже запахивая халат, — в дверном проёме стоял Глеб. Нина испугалась — ещё не привыкла, что в её квартире бывают посторонние люди. — Не бойтесь, это я, — Глеб прошёл в кухню, налил себе и Нине чай. — Пейте, от горячего согреваешься и быстрее уснёшь. — Это ты мне, терапевту, рассказываешь? — Нина устало улыбнулась, но села напротив и взяла чашку. Вдвоём было легче даже чай пить. Переживать разлуку. Они молча выпили чай. — Но ведь должен быть выход! — Нина снова заметалась по кухне. — Придумай же что-нибудь! Она просила о том, чего он не мог сделать. Его правильный, понимающий отец слыл влиятельной фигурой в городе, и противостоять ему было всё равно что бороться с ветряными мельницами. — Пойдёмте, — Глеб взял Нину за руки и, несмотря на её сопротивление и громкий протестный шёпот, повёл в комнату, где спала Лиза. Он аккуратно переложил девочку в центр дивана и указал Нине на своё ещё тёплое место с краю: — Ложитесь, вам нужно поспать. Сам он ушёл в кухню и, скрючившись, лёг на короткий жёсткий диван. В эту ночь они не сомкнули глаз и пролежали так оставшуюся ночь: Глеб — уставившись в ножку стола, почти вплотную прилегающего к дивану, Нина — обнимая изредка вздрагивающую девочку. Каждый из них думал о своём, и удивительно одинаковым было это своё. Они — Глеб с тоской, Нина со страхом — думали о завтрашнем дне. ***** Этот вечер Лера снова коротала одна. Саша дежурил у постели сложного больного. Это было не его дежурство, а Семён Аркадича Степанюги, но Саша, зная о халатном отношении коллеги, не доверял Семён Аркадичу тяжёлых больных. Поэтому он остался дежурить — сам. И таких сложных больных было бесконечно много — выписывали одних, появлялись другие. К тому же, в нейрохирургической палате интенсивной терапии лежал недавно прооперированный больной, которого её муж тоже не мог бросить на Свиридова, несмотря на то что Свиридов имел репутацию опытного и ответственного хирурга и вообще-то сегодня было как раз свиридовское дежурство. Сегодня выдался тот редкий случай, когда Саша не был задействован ни в одном отделении и мог бы провести вечер с женой, но предпочёл остаться в больнице. Просто её муж не доверял никому, кроме себя. Поначалу, когда они ещё только поженились, Лера тоже оставалась в больнице. Это казалось романтикой — ночью, вдвоём, в белых халатах, коротать время за горьким кофе, задушевными разговорами и бегать к больным. Часто случались внеплановые операции, и тогда они оперировали вместе, обмениваясь влюблёнными взглядами. Однако больничная романтика быстро надоела Лере. Бессонные ночи выматывали, хотелось уютных семейных вечеров, которые выдавались нечасто, а со временем и вовсе приобрели характер дружеских встреч на куратовской даче в большой и весёлой компании многочисленных друзей Вадима. И даже в те редкие вечера, которые Саше удавалось провести дома, он всё равно работал. Уединялся в кухне и курил, курил. Тогда он думал над очередным диагнозом или оптимальной лечебной тактикой. Лера и рада была бы помочь, поговорить, выслушать, но её муж был из тех людей, которые не делятся проблемами и при малейших трудностях сбегают от всех в свою выдуманную пещеру. В те дни Лера для Саши была не женой — «всеми». Саша тащил на себе двойной груз — помимо абдоминальной практики он ещё и оперировал как нейрохирург. Однажды совершив непростительную ошибку — из гордости, тщеславия, самонадеянности — он боялся оперировать на головном мозге. Каждая нестандартная операция была для него сложным экзаменом. Нет, он по-прежнему оставался мастером, гениальным мастером. Но он уже не был уверен в себе, боялся новой ошибки. Каждая предстоящая нерядовая операция вызывала в нём колоссальное напряжение. А после мастерской многочасовой работы Саша долго не мог прийти в себя, расслабиться. В эти дни он также отдалялся от Леры, а она старалась не тревожить его и хорошо кормить. Поначалу Лера восхищалась мужем — гений, герой, сильный мужчина. Но со временем очарование прошло. За Сашиными плечами было тридцать шесть лет, за её — только двадцать один. Их разделяли пятнадцать лет. Не прожитых ею лет. И Лера, наконец, получив всё: свободу от так и не ставших близкими опекунов, любовь прекрасного человека, здоровье брата и ясность в обстоятельствах смерти родителей, — затосковала. Молодость брала верх. Рассудительная, не по годам серьёзная Лера разом захотела всего того, чего была лишена долгие годы в доме Лобовых — лёгкости, беззаботности. Но с замужеством ничего не изменилось: предстоящий день по-прежнему ожидался с тревогой, по-прежнему давило одиночество и убивало всякую радость вечное ожидание — Сашиных выходных, Сашиного хорошего настроения, отсутствия тяжёлых больных, у Саши, опять же. Её жизнь и так была одним сплошным ожиданием за последние семь лет. И разве Лера была виновата в том, что хотела другой жизни? Она настрадалась: в одночасье лишилась родителей, жила тайной надеждой на то, что успеет выучиться и спасти брата, терпела придирки со стороны приёмной матери, упрёки в неблагодарности. Не каждому дано столько жизненной муки. Она так много страдала, что ещё не успела насладиться молодостью. Она пыталась разнообразить свою жизнь. Пробовала ходить на концерты и проводить время с Викой и Смертиным, но всегда чувствовала себя между ними лишней. Её друзья, не стесняясь, щедро дарили друг другу нежность, а Лера только горько вздыхала — Саши не было рядом. Её Вовка-морковка наконец влюбился. И в кого! В Валю Шостко! Вовка сразу отдалился от Леры. Валя не давала ему дыхнуть. Она вела себя с Вовкой, как жена с десятилетним стажем. С Дениской Лера общалась в основном по телефону. Однажды, после совместной прогулки в парке, Лера с грустью обнаружила, что им не о чем говорить: Денис повзрослел, а она, погружённая в свои переживания о смерти родителей, не заметила этого. Лера привыкла строго спрашивать с брата, почему тот прогуливает уроки и какие отметки он принёс в дневнике. Но Денису исполнилось тринадцать, и он резко запротестовал против подобного контроля. Брат нуждался в разговорах о жизни, о любви, об отношениях. Лера не привыкла быть откровенной с мальчиком и не могла воспринимать его как равного себе. Оказалось, что Денису в таком сложном возрасте нужно мужское плечо. Денис тянулся к Глебу. Единственное, что объединяло Леру и Дениса, — их родители. Да и то, Денис мало помнил их. Лера могла часами рассказывать мальчику об отце и матери, но эти рассказы о малознакомых родных тяготили мальчика. Он был ещё слишком мал для вечеров памяти. Оставался Глеб, её спаситель, неожиданно открывшийся с другой стороны. Но он бросил институт, ушёл из дома и беспробудно пил. Других знакомых у Леры не было. Лера замкнулась и перестала выходить из дома. Она больше не хотела быть врачом. В надежде выучиться и вылечить брата она стала лучшей студенткой медицинского. Время показало, что из неё получился бы отличный врач, тем более что Гордеев готов был передать ей всё ценное, что он знал и умел. А он, Александр Николаевич Гордеев, её муж, без преувеличений и патетики был гением российской хирургии. Но Лера устала жить на пределе. Профессия врача требовала полной самоотдачи — до конца, без остатка. Лера ещё не пожила для себя. Одиноко бродя по пустому дому, она всё чаще задавала себе вопросы: что она здесь делает? зачем ей медицина и чужие человеческие страдания, если Денис здоров? Лера всегда хотела рисовать. Стремление рисовать в ней поддерживала мать. Родная и единственная — не Алла. Когда Лера за руку с Олегом Викторовичем сиротливо вошла в дом Лобовых, она держала под мышкой большую папку с акварельными рисунками. В то время помимо учёбы рисование было основным занятием девочки. Рисованию она посвящала всё свободное время. Но её быстро загнали в угол, попрекая и обделяя во всём. И головные боли растущего брата становились всё сильнее, приступы повторялись всё чаще. Лера больше не могла ни о чём думать — особенно о себе. Её новая «мама» Алла Евгеньевна считала рисование пустым времяпровождением и каждый раз, давая деньги на занятия в студии, упрекала в безделии и лишних тратах. И это при том, что Глебу разрешалось всё. Лере надоело слушать упрёки приёмной матери, поэтому она бросила занятия в студии, но продолжала рисовать тайком от новых «родственников». Потом забросила и эти тайные занятия. Радость жизни, утраченная со смертью родителей, так и не вернулась к ней. Было хмурое октябрьское утро, когда Лера обречённо ступила на порог больницы. — Вы знаете, Глеб пришёл! — Лера не помнит, от кого она это услышала. Она побежала, нет, полетела, в учебную комнату. Она хотела его видеть. Глеб был единственной нитью, связывающей её с прошлой жизнью. Да, он много язвил и унижал её, но он спас её от насилия. Лера часто думала о том, что было бы, если бы Глеб не успел, не приехал, не знал. А он — знал. В отличие от Саши. Потому что любил её все эти годы. Он признался тогда, когда, раненный этими подонками, истекал кровью. Он не мог тогда лгать — он был на волосок от смерти, думал, что умирает. И не зря думал — рана была тяжёлая. В те страшные для обоих минуты Лера разом забыла обиды и разногласия с братом. Глеб стал для неё человеком, готовым отдать за неё самое ценное — жизнь. Не раздумывая, без колебаний. Это стоило многого. Глеб стал для неё таким же значимым, как и её родители. Они тоже отдали бы за неё жизнь. Лера очень дорожила тем, что Глеб готов был пожертвовать собою ради неё. Изголодавшаяся по человеческой любви, Лера в последние годы не видела примеров доброты и жертвенности по отношению к себе. Олег Викторович, конечно, защищал её перед женой и сыном, но Лера не чувствовала в нём отца, скорее, доброго опекуна. Только Саша любил её, Дениска и ещё — Глеб. Это были самые дорогие и важные люди в её жизни. Когда поползли слухи про Глеба и Старкову, Лера заревновала — Глеб был её собственностью, он не мог, не имел права любить больше никого. По крайней мере, Лере так хотелось. Ревности, быть может, и не случилось бы, если бы Саша по-прежнему, как в первый месяц их совместной жизни, носил её на руках, жалел, слушал, жертвовал ради неё своим временем. Но, увы, её муж был, как говорят в народе, трудоголиком. Смыслом жизни его была работа. Так бывает. В итоге, Лера не получила в лице Гордеева ни отца, ни мужа. Лера не закатывала сцен, не уходила из дома и даже не собиралась разводиться. Она выдумала свой, счастливый, мир. Она много думала о Глебе, и, в конце концов, он стал романтическим героем её скрытых от всех размышлений. Эпизод за эпизодом она вспоминала моменты их общения. И каждый раз она приходила к выводу, что все поступки Глеба были объяснимы: он всячески привлекал к себе её внимание, как делает это неумелый школьник, дёргая понравившуюся девочку за косички. Только дёргал Глеб больнее школьника. Они же были взрослыми. И каждый раз Лера спрашивала себя, почему она не разглядела в нём любящего человека? Возможно, прояви она терпение и такт, между ними сложилось бы понимание. И быть может, тогда годы в доме Лобовых не были бы так томительны и тоскливы. Смогла бы она полюбить Глеба? Теперь Лере казалось, что — да. Но мы-то знаем, что нет. Лере нужно было твёрдое плечо — надёжное. Как у отца. Ей и нужен был отец, защитник, воин. Глеб не был готов к этой роли — в силу ли воспитания, юного возраста — кто знает. С этой ролью отлично справился Саша Гордеев. Он дал Лере всё, в чём нуждалась она в тот момент жизни: уверенность, нужность, защищённость. Он подарил ей здорового Дениса, и даже Глеба. Сейчас, когда Глеб вернулся к нормальной жизни, он всё больше походил на старшего брата, в котором так нуждалась Лера. Почти исчезли его жестокая ребячливость, его шутовство, которых Лера стыдилась. Да, он стал жёстче, даже агрессивнее. Но Лере нравилась агрессия Глеба — она не была пустой. Она была чаще — созидательной. И это было удивительно. В общем, сказать, что Лера увлеклась Глебом, нельзя. Однако она непозволительно чаще, чем можно замужней особе, думала о нём. И в этих думах Глеб был и другом, и старшим братом и романтическим героем одновременно. Сегодня был первый вечер, когда она не скучала одна дома — рисовала одинокий цветок на кухонном подоконнике. Глеб сделал её день почти счастливым. Перед сном Лера вспомнила про подарок. Это был новенький красный телефон. Лера включила его, улыбнулась: обои телефона светились фотографией Дениски. Лера стояла у окна, глядя в освещённый двор, и пальцами гладила телефон. Это был важный для неё подарок. Он был без повода, от чистого сердца — в её исковерканной сиротской жизни набралось бы немного таких моментов.