Живой

Когда придут забирать Лизу, они не знали, но вышли из дома поздно, как будто могли таким образом оттянуть этот момент или даже избежать его. Ночью, пока Нина страдала, Глеб искал выход. В сотый раз прокручивая в голове варианты решения проблемы, Глеб даже обдумывал кражу девочки. На машине он смог бы добраться и укрыть Лизу в их доме — в элитном дачном посёлке за высокими заборами, охраняемыми волкодавами. Но сколько они там будут сидеть? Кто сможет сделать Лизе подложные документы? Мама смогла бы, она располагала нужными связями, но вряд ли мать стала бы связываться с подобной аферой, отдающей уголовщиной. У неё хватает проблем с законом, да и вряд ли выйдет им когда-нибудь снова сблизиться. Потом, смирившись с мыслью, что Лизу всё же заберут, он стал рассматривать способы быстрого удочерения девочки. Вариантов в его голове существовало несколько — временно, под опеку, Лизу могут взять Нина, мама или Лера с Гордеевым (да, да, Глеб уже был согласен с кандидатурой Гордеева). Если уговорить, конечно. Разумеется, он мог бы и сам, тем более что решил же. Но, рассудив трезво, он пришёл к выводу, что для важных чиновников, коих он перевидал великое множество на званых вечерах в родительском доме, он ненадёжный кандидат в отцы — у него не было ни работы, ни жилья, ни жены. Жениться? Конечно, ради будущего Лизы он мог бы жениться. На Кате, например, или на Инне. При одном воспоминании об Инне Глеба, правда, передёрнуло. Бррр... Перебирая немногочисленных кандидаток в жёны, он вспомнил Альку перед храмом — эта на всё согласится. В Альке Глеб был уверен, как в себе. Кстати, она каждый день ходила к Лизе, могла не ходить. И всё же именно Алька натолкнула их с Ниной на мысль устроить Лизу в этот неприятный «Тёплый домик». Где-то глубоко внутри, в самых недрах души, слабо шевельнулась враждебная неприязнь к Альке, и Глеб решительно откинул мысль жениться на ней ради Лизы. Зрелому человеку мысли Глеба могли показаться наивными и смешными, но Глебу было всего двадцать, а суровых реалий жизни он, оберегаемый родителями, как выяснилось, и не знал. Глеб и так в последнее время был слишком серьёзен и мрачен для своего возраста. ***** Они встретились в учебной комнате. Глаза в глаза. Но сегодня Глеб не придал этому значения. Он был как в лихорадке после бессонной ночи и с тяжёлыми думами в голове. — Здравствуй, Глеб, — Лера присела на свободное место. — Я посижу рядом? — Конечно, садись давай, — Глеб убрал с соседнего стула блокнот. — Как ты? — спросил он скорее из вежливости, наблюдая, как Лера устраивается рядом. — Рисовала. Весь вечер рисовала, — Лера ласково смотрела на Глеба и не узнавала его — её брат был как будто болен. Стукнула дверь. Вошёл Гордеев. — Спасибо за подарок, буду беречь, — обдавая сладким запахом знакомых духов, поспешно прошептала Лера в самое ухо Глеба. От её близости всё-таки ухнуло где-то внутри, и в немыслимом количестве адреналин бешено погнал кровь по венам. Хотелось заключить её в объятия и забыться. И очнуться в них же, чтобы понять, что ничего из того, что он пережил за последние полгода, не было и что жизнь прекрасна. Он сделал было движение к Лере, но тут же, придя в себя, отшатнулся. Эти всплески пугали. Хоть с собой носи адреноблокаторы... После занятий, мысленно пожелав Гордееву всего хорошего, Глеб не пошёл в ординаторскую. Измученному бессонной ночью, ему было всё равно. Пусть выгоняют. .............. В кабинете Старковой уже толпились женщины. Две были молодые крашеные блондинки, тощие, длинные, удивительно похожие меж собой, с безвкусно очерченными перламутром губами. Третья — полная холёная женщина возраста его матери, с короткой стрижкой, в крупных серьгах, претенциозно одетая. Она сидела, как хозяйка, за столом Старковой и, навалившись на стол полной грудью, писала. Протокол изъятия, догадался Глеб, наблюдая за быстрыми размашистыми движениями пальцев её руки с крупными золотыми кольцами, на одном из которых броско переливался рубин. За спиной холёной женщины, почтительно замерев, вытянулась Зоя, досужая секретарша его отца, Олега Викторовича, с бумагами в руках. При появлении Глеба она едва заметно кивнула ему и скорбно прикрыла рукой накрашенные губы. Уже одетая, на диване сидела Лиза. Согнутая, неподвижная. Казалось, её совершенно не трогала суета в кабинете. Сложив руки на коленях, девочка смотрела в одну точку, и вся её застывшая скорбная фигурка была настолько трогательной и беззащитной, что при одном только взгляде на неё сердце рвалось от нестерпимой боли. Было невыносимо осознавать, что сейчас девочку увезут чужие, равнодушные люди, которым нет дела до её желаний и чувств. Сразу вспомнились лекционные лирические отступления преподавателя первого курса о синдроме госпитализма, при котором от дефицита любви беспомощные люди, то есть дети и старики, слабеют и умирают. Как в лихорадке, Глеб подошёл к Лизе и хотел взять её на руки, но кто-то из женщин остановил его окриком: «Оставьте ребёнка!» Он повернулся, ища глазами обладательницу грозного голоса. — Вы кто? — полная женщина за столом Старковой, вероятно, старшая, оценивающе смотрела на него сквозь очки. — Врач Лобов, сын главного врача, — ответил Глеб. — Олега Викторовича? — голос старшей стал мягче. — И всё равно отойдите от ребёнка, — приказным тоном добавила она. Глеб не запомнил всех разговоров, происходящих между женщинами. Он стоял напротив Лизы и всматривался в лицо девочки, пытаясь уловить хоть какую-то мысль в чёрных глазёнках, устремлённых в одну точку, но мысли не было. Может быть, если Лизе безразлично, кто рядом, думал он, она не будет страдать. А если нет? И Филюрин сказал — время. Значит, знал, видел, что это её безразличие лишь видимость. Нет, конечно, Филюрин раздражает и, кажется, болтун, но в профессиональных кругах вполне уважаем и дилетантом его трудно назвать. Среди всех этих противно-чужих голосов он различил знакомый, и теперь уже до боли, голос Нины. Она о чём-то заискивающе спрашивала у старшей, а та высокомерно и коротко, не поднимая головы от бумаг, отвечала ей, словно отмахивалась от прилипчивой мухи. Острая жалость к согнутой одинокой девочке и к вынужденной заискивать перед опекской дамой Нине сжимала сердце. Глеб ещё раз взглянул на чиновниц. Вот оно — лицо современной ювеналки. Не лицо — чванливая морда. Ведь им же наплевать на Лизу. Они же оценивают только вес, рост и наличие-отсутствие заразы. Ещё бы зубы проверили, как во времена рабства... И Нина... Нина — уважаемый врач, спасающий человеческие жизни. И эти… Смотрят на Нину, как на моську, которая крутится у них под ногами. Эти две молодые — до чего же глупые вертихвостки. Сколько он таких перевидел, пока шатался по барам. Вершительницы человеческих судеб... Он ругнулся про себя, щедро одарив девушек нелестными эпитетами. Он чувствовал брезгливость к ним ко всем, и даже к Зое, подобострастно склонившейся над важной опекской дамой с бумагами наготове. — Ребёнка устраивают именно в «Тёплый домик»? — спросил он у одной из блондинок. — Туда, — кивнула та и кокетливо улыбнулась. — Только правильно говорить не устраивают, а помещают... Да вы не волнуйтесь. Там столько метров площади на одного человека, сколько и у вас дома-то нет. Там условия лучше, чем дома. Блондинке явно хотелось поговорить и успокоить молодого симпатичного доктора. Этот высокий брюнет в красивом хирургическом костюме понравился ей с первого взгляда, и теперь она, манерно поводя плечами, кокетничала с ним. Глеб не ответил. Рассуждения опекской барышни про лучшие условия жизни, заключённые в метрах, повергли его в ступор. Это какой же извращённый ум надо иметь, чтобы так мыслить... Да, наверное, в прессе не врут, вяло думал он, когда пишут, что в очередной раз опека лишила какого-нибудь несчастного ребёнка семьи только потому, что в холодильнике нет апельсинов, а у матери на диване лежит гора выстиранного, но неглаженого белья. Раньше он не верил подобным репортажам, считал, что продажные журналюги в погоне за сенсацией беззастенчиво сгущают краски. Вот живут же его друзья не как люди. Герка тот же. Вряд ли у его пьющей матери апельсины водились когда-нибудь. И где была любящая опека, когда пятнадцатилетним пацаном Герка, вечно голодный, бросался доедать с общего стола на какой-нибудь тусовке? Глеб прекрасно помнит этот Геркин наслюнявленный палец, старательно собирающий солёные крошки с пустой рваной упаковки из-под сухариков. Или Новиков, чего уж далеко ходить. Пьющая мать, отчим на нарах — откуда там деньги-то, уют? Но вырос же как-то Новиков, не забрали его у матери. И выходит, что повезло, ой как повезло, Гере и Новикову, что не коснулось их ювенальное извращённое милосердие с его щедрыми квадратными метрами. — Закончили, — старшая дама захлопнула папку и поднялась. — Марина Анатольевна, бери ребёнка. — Я отведу, — рванулся Глеб. — Не положено, молодой человек! — рявкнула дама. Блондинка, которую назвали Мариной, подошла к Лизе и, взяв её за руку, повела к выходу. Девочка послушно засеменила за ней. Это было душераздирающее зрелище: согнутый, худой ребёнок, уводимый в неизвестном направлении чужим человеком. Глеб закрыл глаза. Сглотнул, с усилием проталкивая ком в горло. — Оставьте девочку ещё на неделю, ей надо подлечиться. Ну пожалуйста! — засуетилась Нина. Она говорила и говорила что-то просительно-несуразное каждой из этих важных напыщенных дам и хватала их за руки. Голос Нины срывался до истеричного шёпота. — Пожалуйста! — Нина схватилась за руку, увешанную кольцами. На мгновение Глебу показалось, что Нина готова была броситься целовать эти жирные пальцы на холёной руке. — Да отойдите! Вы мешаете проводить изъятие! — старшая брезгливо оттолкнула Нину. — Вы же врач! Ведите себя достойно! Что за истерики?! Марина, быстрее! — приказала она блондинке. Нина кинулась вслед за Лизой, но Глеб преградил ей дорогу, выпуская остальных женщин. — Помочь? — Зоя сочувственно посмотрела на Глеба. — Убирайтесь! — свирепо повернулся Глеб, сдерживая тихо истерящую Нину, и Зоя, в испуге округлив глаза, выбежала в коридор. — Пусти, — Нина оттолкнула Глеба и побежала к открытой двери. Но Глеб догнал её. — Не надо, Нина, не ходите, я сам. Вам не надо там быть, — говорил он, с трудом удерживая Нину и оттесняя в центр кабинета. — Я пойду... Лиза! — Нина снова вырвалась и побежала к двери. Понимая, что драгоценное время уходит и что Лизу уже, наверное, сажают в машину, Глеб поймал Нину за руку и, дотащив до дивана, толкнул с силой: — Хватит! Прекрати истерику! Нина! Он схватил со стола связку, выбежал наружу, и, не обращая внимания на бешеный стук, повернул ключ в замочной скважине. Он выдернул ключ из двери, крутанулся, чтобы бежать вниз, и наткнулся на испуганную Погодину. Вовремя, как всегда вовремя... — Откроешь через десять минут, — Глеб с силой вложил ключи в Алькину ладонь, раскрытую ему встречным движением руки. — И ни минутой раньше! Глеб побежал вниз по лестнице, на ходу задев плечом Гордеева. Он не знал, что Гордеев поднялся к Старковой и застал Погодину, в растерянности топчущуюся под трясущейся от ударов дверью кабинета. Из-за двери раздавались глухие рыдания. Гордеев дёрнул дверь. — Кто запер? — спросил он у Альки. — Глеб, — ответила та неуверенно. — Лобов?! — Гордеев удивлённо поднял брови. — Ну и ну! Уже семейные разборки начались, — и, усмехнувшись, он пошёл прочь. ...Глеб выбежал в больничный двор. Окинул его взглядом: никто не выезжал, но и Лизы не было. Он завёл машину и погнал её к «Тёплому домику». Он должен был приехать первым, подозревал, что опекские дамы могли обмануть и увезти Лизу в другое учреждение. Кажется, эти... на всё способны. Они же «изъятие» проводят. Изъятие... Как будто лист из уголовного дела изымают, а не живого человека. Разве так можно о живых людях? О детях. Бездушные... Сжимая руль, он лихорадочно молился. К «Тёплому домику» он приехал первым. Он ждал минут десять. Дамы не обманули — они привезли девочку именно в этот унылый серый дом. — Лиза! — Глеб рванулся к ней, но его одёрнули: — Прекратите! Это снова вы? Вы ребёнка травмируете! Отрезвлённый резким, властным окриком, Глеб остановился. Что изменят его метания? Они всё равно её отобрали. На их стороне закон. С ним не справятся — полицию вызовут. Будет только хуже. Раздетый, не чувствуя колкого, пронизывающего насквозь октябрьского ветра, скованный болью, он молча наблюдал, как закрылась за Лизой детдомовская дверь. Этот момент он вспомнит ещё не раз — как в замедленной съёмке будет сниться ему ночами Лизина рука, медленно исчезающая за серой дверью, много лет — до холодного пота. Всё… Закончилось. На мгновение он оцепенел. Потом бессильная ярость накрыла его с головой. Он бешено пинал стены серого кирпичного дома, отобравшего у него ребёнка. «Ненавижу», — бессвязно повторял он. Он чувствовал ненависть ко всему миру. Приступ ярости длился недолго. В какой-то момент, обессилев, Глеб замер и сполз по стене. Он долго сидел. Потом пошёл в машину. Опустошённый, он долго ездил по городу, выбирая тихие, глухие улочки с односторонним движением. Он ни о чём не думал, просто держал руль. Город казался ему бездушным, безликим, пустым — таким же пустым, как у Брэдбери. С исчезновением одного только человека город опустел для него. Спустя пару часов Глеб пришёл в себя. Он заехал в больницу, чтобы переодеться. Практика ещё не закончилась. — Лобов! Ты куда? — налетела на него староста. — Глеб! А ну вернись! – Шостко бежала за ним до самого выхода. Глеб резко остановился и, обернувшись, полыхнул ненавистью ей в лицо: — Отстань, Шостко! Словно пригвождённая, Валя осталась стоять на месте с открытым ртом и неизменным пирожком в руке. Проводив товарища испуганным взглядом, Валя на ощупь нашла кушетку и села. ***** Нина не ответила даже на восьмой вызов. Стационарный в кабинете завотделением терапии тоже выдавал холостые гудки. Глеб вспомнил о Погодиной. Алька ответила сразу, как будто ждала его звонка. Срывающимся голосом она сообщила, что Нина ещё какое-то время плакала в кабинете, потом пришёл Олег Викторович и отправил безутешную Нину домой. Алька сама провожала её до больничных дверей. ...Он долго стоял перед дверью Старковой, беспрерывно нажимая на звонок. За запертой дверью было тихо, а между тем Нина находилась дома — во дворе прямо перед подъездом стояла небрежно брошенная её машина. Он начинал подозревать, что за дверью происходит что-то безвозвратно трагичное — женщины эмоциональны. Быть может, он слишком преувеличивал, насмотревшись мимоходом материных мыльных сериалов, но глухая тишина за дверью отдавалась неприятным холодком в груди. — Нина! Открой! Ни звука. Гробовое молчание. — Нина... Я знаю, ты дома. Открой. Он снова прильнул ухом к двери. «Silentium», — пришло на ум не кстати из латыни.* Глеб отошёл от двери и, прислонившись к синей обшарпанной стене, закурил. — Молодой человек, здесь не улица! Прекратите дымить, — мимо, шаркая ногами в больших грубых ботинках, шла пожилая женщина с тяжёлыми пакетами. Она закашлялась. — Совсем обнаглели! Что за молодёжь пошла, — её ворчание неслось до седьмого этажа. Докурив сигарету, Глеб огляделся. Он увидел электрический щит и открыл его. Немного подумав, он снова огляделся и заметил встроенные хозяйственные шкафчики жильцов дома, самовольные постройки, сделанные в нишах лестничной площадки. Глеб с силой дёрнул за ручку дверку одного из шкафчиков, и фанерная дверка легко поддалась. Глеб покопался в куче хлама — ничего подходящего. Таким же образом он выломал соседнюю дверку, тоже фанерную. Там он нашёл неполный набор инструментов, а среди них — изолированные кусачки и ленту. Глеб вернулся к щиту и отключил вводной рубильник. Кусачками он отрезал провод нужной длины и, содрав зубами изолирующий материал, сделал некоторое подобие отмычки в виде английской буквы L. Затем он аккуратно замотал изолентой повреждённый провод. Он без труда проник в квартиру Нины. Закрывая за собой дверь, он слышал, как стали щёлкать дверные замки и забегали жильцы обесточенных квартир. «Гордеев, Гордеев, что же ты за мужчина, если у твоей подруги такой хлипкий замок в дверях?» — мрачно усмехнулся Глеб, проходя в комнаты. Он нашёл Нину лежащей лицом к стенке на том самом диване, на котором она пережила сегодня тревожную ночь рядом с девочкой. Нина была в обуви. — Нина, — Глеб заглянул в её лицо. Нина никак не отреагировала на его появление. Так и продолжала лежать с открытыми глазами. — Нина, — Глеб за плечо повернул её на спину. — Ты ничего не пила?! — её отсутствующий взгляд пугал. — Уйди, Глеб, — равнодушно сказала Нина и отвернулась к стенке. Страшное подозрение вновь болезненно пронзило мозг. Он запаниковал. Пощупал пульс на её руке и шее — всё спокойно. — Нина, ты ничего не пила? — Глеб снова повернул её и сильно тряхнул за плечи. — Ты принимала что-то? Ответь мне! — Глеб принюхивался к её губам, пытаясь уловить химический запах. — Нет, — ответила Нина равнодушно. Её глаза глядели сквозь него. Глеб лихорадочно огляделся в поисках стакана и пачек от таблеток. Он ощупал постель и пол. Ничего — и он быстро прошёл в кухню. Блуждающим взглядом окинул столешницы, второпях вывалил содержимое мусорного ведра прямо на пол и негнущимися руками быстро разгрёб мусор. Ничего. В ванной тоже всё было так, как они оставили утром. Глеб выдохнул. На ослабевших ногах он вернулся в комнату и лёг на диван, прижавшись спиной к Нине. Его колотило мелкой дрожью. …Он проснулся так же внезапно, как и уснул. Его всё ещё трясло. Было светло, часы показывали три. Начались лекции в институте. Он проспал меньше часа. Глеб заглянул в лицо Нины. Она по-прежнему лежала, уставившись в одну точку. В боксе для таблеток, который Глеб заприметил ещё раньше в одном из кухонных шкафчиков, он нашёл вскрытую упаковку снотворного. — Пей, Нина, — Глеб посадил Старкову и впихнул ей в рот таблетку. — Глотай давай. Нина взяла из рук Глеба стакан с водой, выпила и снова легла. Глеб стащил с её ног сапоги и накрыл пледом. — Спи, Нина. Тебе нужно поспать. Он сидел рядом и, периодически заглядывая Нине в лицо, говорил какую-то дежурную успокоительную чепуху, в которую сам не верил. Снотворное подействовало, и Нина уснула. Сам он нашёл в книжном шкафу медицинский учебник по терапии и устроился с ним в кресле, пытаясь провести время с пользой. Ещё утром, раздавленный неотвратимостью потери ребёнка, он думал, что ему всё равно, как сложатся его учёба, жизнь. Но сейчас он думал иначе. Сейчас он готов был бороться, и необходимость получить престижную профессию становилась главным условием возвращения Лизы. Однако он не мог сосредоточиться. Всё, что он пережил за эти полдня — изъятие ребёнка, столкновение с человеческим цинизмом, отчаяние, бессилие, страх за Нину, — не давало думать. Было тошно. Он не хотел сейчас разговаривать, но вспомнил, что давно не интересовался Дениской. — Здорово, братец! — нарочито бодро выдал Глеб в телефонную трубку. — Привет-привет, — со вздохом ответил Денис. — Что такой кислый? — Собираемся. На дачку. Папе вздумалось поохотиться. — Как так? С каких таких пор отец в стрелки подался? — изумился Глеб. — А разрешение? — А он по-тихому, — ответил Дениска. — У него особенная охота, грибная. Подосиновиков, говорит, в этом году много. А я теперь тебя, Глебчик, не увижу до самого понедельника, — опять вздохнул Денис. Пришла очередь вздохнуть и Глебу. Удовлетворённо вздохнуть. В удручённом состоянии он вряд ли мог подарить Дениске своё внимание. Хотелось забиться куда-нибудь одному, и чтобы никто не трогал. — Лучше бы я вчера к тебе пошёл, а не на днюху, — сказал Денис с сожалением. — Тоже мне невидаль. — Ну ты не грусти, — подбодрил Глеб брата. — Вернёшься, сходим куда-нибудь. Ты сам придумай только куда, а я на всё подпишусь. — Ладно, придумаю, — уныло отозвался Дениска. Предложение, кажется, не обрадовало мальчика. Он снова протяжно вздохнул. — Слушай, Глебчик, — торопливо зашептал он в трубку, — я почапал. Меня Алла... — мальчик осёкся, — Алла Евгеньевна зовёт, — поправился он. — Бывай, братец. Отдохни там хорошо за меня, — попрощался Глеб и принял новый вызов, от Кати. — Привет, Глеб! Ты где потерялся? Я звонила, а ты трубку не берёшь! Где тебя носит? Представляешь, отменили лекции! И мы всей группой в клубе! Сегодня пятница! — весело выпалила Катя. — Сегодня я познакомлю нашу Погодину с одним симпатичным доктором из нейрохирургии, таким же скромняжкой. Он скоро появится, и это будет бомба! Её весёлый, жизнерадостный голос мощным потоком ворвался в мертвящую тишину Нининой квартиры. Повеяло самой жизнью, и Глеб мгновенно воспрянул духом. — Приходи в клуб! Прямо сейчас! Сегодня на редкость все, и даже Фролов с Маринкой. Придёшь? — Катины слова звучали как призыв, и Глеб отложил учебник в сторону. — Еду, — ответил он. Вдруг остро захотелось туда, где звучит оглушающая музыка, заполняющая собой всё пространство и не оставляющая возможности думать. Думать он не хотел. Он устал думать. Нужно было расслабиться, чтобы забыть всё хотя бы на время. Глеб прикинул, что он должен будет вернуться к двенадцати ночи. Действие снотворного закончится, и Нина может проснуться. Обойдя квартиру, он, всё ещё не доверяя Нине, предусмотрительно собрал ножи, лекарства и ремни с поясами, запихнул в пакет и спрятал в антресоли в прихожей. Он ещё раз проверил окна и отключил газовый щиток. На лестничной площадке возились электрики с выведенным из строя щитком. Они привычно ругали малолетних хулиганов и грозились оторвать им руки, если поймают. Электрикам вторили пострадавшие жильцы подъезда. Они со знанием дела и даже с некоторым удовольствием рассуждали о проблемах современной беспутной молодёжи и костерили отсутствующего соседа, который безответственно держит в хозяйственном шкафчике инструмент, помогший хулиганам испортить щиток. Жена соседа оправдывалась и защищала мужа. Поздоровавшись, Глеб прошёл мимо них. ***** В клубе царило буйное веселье. Светомузыка и зажигательные ритмы популярной попсы прямо с порога погружали в атмосферу беззаботного — бесшабашного! — ликования и резко поднимали градус настроения. Вид танцующих бодрил. Это был настоящий дофаминовый допинг. Полуживой, Глеб мгновенно повеселел. Почти в эйфории, он сел за общий стол с бокалом виски. Рядом стоял чей-то сок. Его сокурсники танцевали. Глеб оглядел танцпол — Фролов с Маринкой, Валя с Пинцетом. Несуразный тип, Пинцет, отметил Глеб, но Шостке сойдёт. Взгляд его упал на Новикова. Смешно взмахивая руками, Новиков лихо отплясывал с непередаваемым блаженством на лице. Всегда ядовитый Новиков... А потому что — Капустина. Маша... Ярко накрашенная по случаю культурного мероприятия и с мелкими рыжими кудряшками на чёлке, Маша даже нравилась теперь Глебу беззлобием и своей поистине вселенской отзывчивостью. В последнее время остро хотелось чистоты в людях... Несколько секунд Глеб рассматривал Машу, потом оторвал взгляд и продолжил исследовать танцпол. Несмотря на оглушающую динамичную музыку, «Смертины» (так прозвали их в группе) находились на своей романтической волне и, обнявшись, медленно танцевали. Значит, вняла Виктория разумным советам и простила-таки горе-жениха. Глеб удовлетворённо глотнул виски. Катя ошиблась — были не все. Леры не было. Да, точно, ведь сегодня Гордеев не на дежурстве. Сидят вдвоём теперь и попивают чаёк. Услужливое воображение не заставило себя ждать и подкинуло идиллическую картинку «чайных» посиделок четы Гордеевых. Глеб улыбнулся в разноцветный зал. На входе показалась Катя. Изящно двигаясь в такт музыке, она вела за собой симпатичного молодого человека с короткими кудрявыми волосами. Глеб видел его в больнице всего пару раз, потому что тот редко появлялся вне отделения. Это был московский начинающий нейрохирург, Шурыгин, но Глеб сомневался, что точно помнил его фамилию. Юноша стеснительно следовал за Катей и неловко озирался по сторонам. Было очевидно, что он не любитель подобных развлечений и бывает в клубах не часто. — Привет, Глеб, — Катя чмокнула Глеба в щёку. — Познакомьтесь, — девушка и её гость устроились напротив Глеба, — Дима Шурыгин, нейрохирург из нашей больницы. — Приветствую, — забыв о больных руках, Глеб крепко пожал протянутую ладонь. — Глеб. Шурыгин кивнул и принялся смотреть в зал, то и дело напряжённо поправляя непослушные короткие кудри. — Ты Альку не видел? — спросила Катя, потягивая коктейль через трубочку. — Нет, — ответил Глеб. — Значит, куда-то отошла. Неужели спряталась? — Катя оглянулась. — Дима, она у нас очень стеснительная. Я только прошу тебя, не пугайся и разговори её, на танцы приглашай... Ну что мне тебе объяснять?.. Я на тебя надеюсь! — стараясь перекричать музыку, кокетливо говорила она своему спутнику. Дмитрий скромно улыбался. — О, вот и она! — воскликнула Катя. — Идёт! Подошла Алька. Её вещи лежали на соседнем стуле, стакан с соком оказался тоже её. Неизменные джинсы и белый свитер простили бы Альку на фоне нарядных сокурсниц, если бы не её волосы. Сегодня они были распущены и красиво уложены, отчего Алька заметно преобразилась. «Катерина постаралась, сваха», — подумал Глеб и почувствовал аромат дорогих Катиных духов, волной прошедшийся перед его ноздрями, когда Алька садилась рядом. — Алевтина, знакомься, — Катя торжественно выпрямила и без того прямую спину. — Это Дмитрий, — Катя ободряюще улыбнулась Шурыгину. — Талантливый нейрохирург и обаятельный молодой человек. Очень интересный собеседник, много читает, как ты, — многозначительно закончила она. Дмитрий улыбнулся Альке, затем смущённо упёрся глазами в стол. Алька тоже. Посмеиваясь над только что состоявшимся полузнакомством, Глеб даже в мелькающей разноцветными огнями полутьме разглядел, что Алька ожидаемо покраснела. Зазвучала медленная мелодия. — Пошли танцевать, — Катя потянула Глеба за собой. — Оставим их, пусть знакомятся, — сказала девушка, когда они отошли от стола. — Я не успокоюсь, пока не пристрою Альку. Все по парам, а она одна, — и Катя положила руки на плечи Глеба. Глеб не ответил. Обнял Катю и прижал к себе. Он закрыл глаза и зарылся лицом в её волосы. Катя была тёплой, благоуханной и живой. Он жадно вдыхал её запах, не слушая её болтовни, и растворялся в ней, в её тепле, беззаботности, молодости. Переживания ещё не закончившегося дня отступили окончательно. — Что они всё сидят и сидят, почти не разговаривают, — сетовала Катя, то и дело вырываясь из объятий и выглядывая из-за плеча Глеба. — Дима, ну! Давай же! — и Катя бросала выразительные взгляды в сторону Шурыгина. Медленный танец закончился, тут же начался другой, тоже медленный. Глеб на секунду поднял голову и встретил смеющийся взгляд Фролова. Тот, танцуя рядом с Маринкой, показал ему жест большим пальцем вверх, означающий «А она ничего!», и подмигнул. Она — тёплое чудо. Глеб снова закрыл глаза и прижался к Кате. Танец закончился, и Глеб с трудом оторвал себя от разгорячённой девушки. Чтобы не мешать вяло текущему знакомству, они отошли к барной стойке. — Смотри, они почти не разговаривают, — чуть не плача говорила Катя. — Два умных человека и не могут поговорить! Облокотившись о барную стойку, Глеб тянул новый виски. Ему было всё равно. — Ну, посмотри же, Глеб! — Катя отняла у Глеба бокал и вернула его на стойку. — Посмотри своим мужским взглядом, Димка просто стесняется или ему не нравится Алька? Ну? Глеб нехотя повернулся в сторону новоиспечённой парочки. Алька сидела, уткнувшись в свой бокал. Шурыгин изредка что-то говорил Альке, бросая пылкие взгляды на ту, что стояла сейчас рядом с ним, с Глебом. Было очевидно, что эти двое не впечатлились друг другом и что пылкое сердце молодого Шурыгина уже принадлежит Катерине. Подающий надежды московский нейрохирург и неприметная студентка явно скучали в обществе друг друга. — Мне с таким трудом удалось привести их сюда, — разочарованно говорила тем временем Катя. — И вот что получилось. Пойдём к ним. Может, разговорим. И, сорвавшись с места, Катя потащила Глеба за собой. Они сидели вчетвером. Изредка к столу подбегали их весёлые товарищи, чтобы ухватить что-нибудь со стола. Разговор вела в основном Катя. Глеб не слушал разговоры. Он медленно пил виски, наслаждаясь оглушающей музыкой и возможностью ни о чём не думать. Всё забыть. Всё забыть... Он закрыл глаза и положил голову на стол. ...Когда Глеб очнулся, рядом была одна только Алька. Она отсела от Глеба и теперь копалась в своей необъятных размеров сумке. Собиралась, вероятно, домой. Глеб поискал взглядом Катю. Так и есть — Катя танцевала с Шурыгиным. — Погодина, иди сюда! — позвал он Альку. Алька удивилась, несколько секунд размышляла, хлопая накрашенными длинными ресницами, тоже Катиной работы, затем пересела ближе со своим выпитым до половины бокалом сока. — Который по счёту? — спросил Глеб, глазами указывая на бокал. — Первый, — ответила Алька. Глеб перелил свой виски в её бокал. — Пей. Алька сделала глоток и поморщилась. — Всё пей, — Глеб протянул ей стакан. — Сидишь как неживая. Ему непременно захотелось, чтобы Алька выпила и была такой же оживлённой, как и его товарищи. Ведь была же она не такой замкнутой там, в детском доме. Умеет же... Воспоминание о детском доме отозвалось болью и мгновенно вернуло его к действительности. Глеб снова почувствовал враждебность к Альке, приведшей их в этот чудо-дом. Он смотрел, как Алька, давясь, пила содержимое стакана. — Молодец, — похвалил Глеб, когда она поставила на стол пустой стакан. — Ты настоящий герой. — Я пойду, — засобиралась Алька, порываясь встать. — Куда? — Глеб остановил её рукой. — Сиди! Он заказал ещё виски с соком. — Пей! — Я не люблю такое! — Алька склонила голову на бок и просительно приложила ладонь к груди. — Пей давай, — Глеб ободряюще похлопал сокурсницу по спине и пододвинул бокал. Им овладел злой азарт. Хотелось куражиться. С каким-то маниакальным упорством он заставлял пить забитую Альку. Сам он больше не пил. Он вспомнил о Нине, которой, возможно, понадобится его поддержка, когда она проснётся. Пить ему расхотелось. Сколько бокалов она выпила, Глеб не считал. Но после третьих пятидесяти граммов Алька уже не давилась и легко пила чистый шотландский виски. Она порозовела, и с лица её теперь не сходила глупая улыбка в ответ на шуточки товарищей, периодически подсаживающихся за стол. В её глазах появился блеск, а движения стали более раскованными. Алька здорово опьянела. Товарищи, заметив это её состояние, весело переглядывались между собой. — Глеб, что ты творишь?! — Катя требовательно тряхнула его за рукав. — Остановись! Она же совсем не пьёт, ей будет плохо, — Катя укоризненно смотрела на Глеба. — Всё отлично! Расслабься! — Глеб выдернул руку и нехорошо засмеялся. Катя поморщилась, хотела возразить, но тут объявили медленный танец и Шурыгин увёл девушку танцевать. Глеб отошёл, чтобы заказать еду себе и Альке. Когда он вернулся, Алька спала. Она лежала лицом на столе, уткнувшись носом в стекло недопитого бокала с виски. Глеб растолкал опьяневшую сокурсницу. Алька подняла голову и ничего уже не выражающим блестяще-размазанным взглядом уставилась на него. Несколько секунд Алька разглядывала Глеба, потом как будто спохватилась, молча поднялась и неуверенной походкой, хватаясь руками за воздух, пошла через зал к выходу. Она наталкивалась на танцующих, и они недовольно оглядывались на неё. Предвидя, что в таком состоянии Алька не сможет добраться до дома без приключений, Глеб хотел догнать её, но тут она упала. Как в замедленной съёмке, Глеб наблюдал, как Алька начала падение, как, переворачиваясь в воздухе, ударилась затылком об острый угол стола и рухнула, нелепо распластавшись на полу. Сердце ухнуло и оборвалось куда-то вниз... Черепно-мозговая... Кто-то закричал. Вокруг засуетились. Всё произошло так быстро, что Глеб замер на месте, оглушённый собственным сердцебиением. Он увидел склонившегося над Алькой Шурыгина, переворачивающего её на спину. Лица товарищей. Одно за одним — его взгляд выхватывал из разноцветной темноты их лица. Все они выражали испуг, только лицо Новикова — презрение. Алькович куда-то звонила. Как во сне Глеб наблюдал, как Шурыгин осматривает и ощупывает Алькину голову, не обращая внимания на заливающую руки кровь. Алька лежала без движения. «Скорая» приехала почти мгновенно. Видно, находилась поблизости. Увидев знакомую синюю форму, Глеб очнулся. Он подбежал к врачам и, растолкав сочувствующих, вместе с Шурыгиным помог донести Альку до машины. — Везите в центральную, она наша, — сказал он усатому доктору. — В нейрохирургию её сразу, — Шурыгин развернул Алькину голову. — Сегодня Свиридов дежурит. Сейчас позвоню, встретят... А я не поеду, я выпил, — пояснил он. Не спрашивая разрешения врачей, Глеб сел в машину «Скорой помощи». — Какой прогноз? — спросил он, держа Алькину руку. Она была без сознания. — Какие прогнозы для черепно-мозговой при такой степени отравления? Ничего хорошего. Главное, чтобы гематомы не было или чего похуже, — врач был зол. — Напьются, потом валяются, а ты их таскай. Алкашня! А ведь кто-то по-настоящему больной умирает... Вот так всю ночь пьянь одну и таскаем, — доктор, оторвавшись от работы, осуждающе взглянул на Глеба. — А ведь ночь ещё не началась. Глеб вскинул руку — стрелки часов показывали без четверти шесть. Альку вырвало, и прямо на молодого помощника врача. Наверное, такой же студент, санитар, да ещё и новичок, отметил Глеб, потому что молодой человек растерянно уставился на усатого доктора. — Что смотришь? — сердито сказал доктор помощнику. — Убирай, и быстрее. — Дай-ка, я тоже медик, — поднялся Глеб, видя, что парнишка не знает, с какого конца подступить к уборке содержимого Алькиного желудка, стекающего в том числе и с его, Глеба, брюк. — Ты давай быстрее, интубировать надо, девка без сознания, — сказал уже мягче доктор. — Колледж? Институт? Какой курс? — Четвёртый института, — ответил Глеб, блуждая взглядом по салону в поисках перчаток. Преодолевая отвращение, медицинскими салфетками Глеб начал вычищать изо рта Альки рвотную массу. Алька могла задохнуться, и потому его пальцы работали быстро. Повернуть голову на бок не представлялось возможным — мешал воротник** на Алькиной шее. Работать было неудобно. — Всё? — сердито спросил врач. — Кажется, да, — Глеб очищал руки. Ну что ж, в конце концов, ты сам её напоил, Лобов, уговаривал он себя, вот теперь и убирай. Врач показал Глебу комбитьюб: — Умеешь? — Умею, — кивнул Глеб. — Где научился? — недоверчиво спросил врач. — На «Скорой», — ответил Глеб. — Устанавливай, — усатый протянул Глебу трубку. — Ехать недалеко, продержимся. Кто не знает, комбитьюб — это упрощённое устройство для восстановления проходимости дыхательных путей и проведения ИВЛ. С этим примитивным устройством может справиться даже средний медицинский работник. Глебу было знакомо это приспособление. Во время первого дежурства на «Скорой» ему пришлось дважды устанавливать эту трубку для экстренной интубации трахеи. Сейчас, уверенно делая интубацию, Глеб с благодарностью вспоминал Пал Егорыча. В приёмном отделении их встречал Гордеев. Глеб потом узнал, что Виктория сразу же после Алькиного неудачного падения позвонила Лере и попросила, чтобы Гордеев приехал в больницу. Глеб вёз каталку вместе с врачами, и безвольно свесившаяся с краю Алькина рука болталась и била его по ноге. — На рентген её, быстро! — голос Гордеева звучал по-хозяйски уверенно. Он не осматривать Альку, вероятно, уже знал клиническую картину со слов Шурыгина. Каталку подхватили больничные санитары, Глеб вместе с ними толкал её. Он ещё не осознал степени своей ответственности за происходящее и делал это, скорее, автоматически. Пока Гордеев занимался Алькой, Глеб отмывал себя. Держал руки под ледяной водой и не чувствовал её. Он начинал волноваться. Он нашёл Погодину уже в палате интенсивной терапии. Гордеев и Свиридов всё ещё возились с ней. Альку привели в сознание. Лицо её стало почти белым, её мучила тошнота, и каждые десять минут (Глеб зачем-то засёк время) были позывы на рвоту желудочным соком. Алька стонала и плакала, и Глеб не мог понять, от боли это или от опьянения. Он стоял в дверях и наблюдал за врачами, которые занимались Алькой, едва слышно перебрасываясь короткими тихими фразами. Потом Свиридов и медсестра ушли. Гордеев остался стоять у реанимационной каталки, скрестив руки на груди. Глеб тихо подошёл. — Что с ней? — Сотрясение головного мозга, сопряжённое с алкогольной интоксикацией, — задумчиво ответил Гордеев. — Последствия будут? Задумчивость Гордеева пугала. — Есть вероятность... Большой процент этанола в крови усугубляет тяжесть полученных повреждений и восстановление после травмы. Амнезия, головная боль в фазе элиминации алкоголя и после неё, — Гордеев говорил медленно и тихо, — глазодвигательные нарушения, сердцебиение, головокружение и прочие вегетативные нарушения, патологический ритм дыхания, стволовая мезэнцефально-бульбарная симптоматика во всей красе... Куда уж больше? Алька вдруг как-то разом затихла. Подействовали препараты. И тем страшнее на фоне установившейся стерильной тишины звучали слова Гордеева. Глеб молчал. До него с трудом доходил смысл сложной терминологии возможных осложнений Алькиного удара головой. — Одно непонятно, к чему столько алкоголя и почему её никто не остановил? — Гордеев задумчиво потёр подбородок. — Сегодня вечеринка была, — начал Глеб. Он чувствовал себя провинившимся школьником, который ищет оправданий. — По случаю... — Избавьте меня от подробностей, — перебил Гордеев. — Вы были рядом. Мне сказали, вы все там были. Почему вы её не остановили? Она же не за углом напивалась. Равнодушие — это тоже подлость, и вот результат, — Гордеев кивком головы показал на Альку. Глеб стремительно покрывался пятнами. Ещё недавно трясущийся от внутреннего холода, он вдруг вспотел. Подлость... Он ли не знал, как повязаны они с подлостью? Это слово преследовало его давно, и вот сейчас оно настигло его и обличало устами Гордеева. Подлость, его нынешняя сущность, не давала ему стать нормальным человеком, как все. Лицо Глеба запылало ещё сильнее. — Так где вы все были? — спросил, не глядя на Глеба, Гордеев. — Это я её напоил... Заставил пить, — казня себя и отдавая на суд — и кому! Гордееву! — Глеб сейчас не мог лгать. Гордеев брезгливо повернулся к Глебу: — Зачем, Лобов? — Повеселиться хотелось. Вот, повеселился, — Глеб казался уже спокойным. Он снова надел маску. — Идите, Лобов, домой, — Гордеев резко повернулся и вышел. Зашла медсестра и начала поправлять внутривенный катетер на Алькиной тонкой руке с тёмно-синими, почти чёрными, венами. Глеб тихо вышел. Он вернулся к клубу, пересел в машину и поехал прочь. Он не решился войти внутрь, чтобы забрать свои вещи. Смотреть в глаза товарищам казалось ему сейчас невыносимым. ................. «Кофейный домик» гудел от людских голосов, но облюбованное Глебом место оказалось свободным: посетители, молодая пара, уже уходили. Не дожидаясь, пока девушка заберёт со стола перчатки, Глеб сел. Он был спокоен, но его спокойствие было страшнее эмоций. Эмоций в его сегодняшней жизни было достаточно. Он выгорел. В своем спокойствии он знал одно и осознавал это с предельной ясностью — он подлец, издевающийся над слабыми. Он вспомнил Леру, Шостко, Капустину. Теперь вот — Погодина. Он знал, и не оправдывал себя, что хотел помучить Погодину потому только, что ему самому было тошно — из-за Лизы, из-за Нины, из-за Леры… Взгляд его упал на освещённый собор. Алька туда ходила. Наверное, каждый день, потому что он всегда, когда бывал тут в обеденное время, видел её. Потянуло зайти в храм. Он посмотрел на часы — семь вечера. Повинуясь внезапно возникшему желанию, он вышел из кофейни и, всё так же раздетый, не чувствуя холода, направился к храму. В храме было многолюдно. Шла вечерняя служба. Глеб поискал глазами укромное место и выбрал скамью, в углу, прямо под иконой. Он сел и, прижавшись к стене, закрыл глаза. Он слушал пение, не вникая в смысл слов. Это было знакомо ему. Всё это он уже знал, чувствовал когда-то — все эти звуки и этот неземной запах. Это была вечность — бескрайняя, бесконечная вечность. Глеб ощущал это всем существом, каждой клеткой встраиваясь в поток слов, возносящихся вверх. Это было успокоением, надеждой, панацеей. Прощением и освобождением. Всё это он уже когда-то пережил. «Господи, прости», — эти слова произносил не он. Нет, эти слова звучали в его измученной душе сами по себе, отдельно от него и в то же время они были им самим. И, однако же, это были не слова, а что-то, похожее на эхо. Это было ощущение неизъяснимое, непередаваемое, потому что нет таких слов на земле, которые могли бы выразить неземное. «Господи, прости», — звучало в нём. «Господи, я брошу пить и курить, только помоги Альке», — уже сознательно пообещал Глеб. Бросить пить и курить... Наивное обещание. Но Глебу нечего было больше пообещать — всё остальное было вне его власти. Он не мог управлять собой, не мог побороть своей желчности, подлости, мстительности — всего того, что он так ненавидел в себе. Он не умел прощать. Он не умел любить. Не умел быть честным. Ему нечего было пообещать. С алкоголем и сигаретами он мог бы справиться… — Молодой человек, пора. Храм закрывается, — сторож тронул его за плечо. — Приходите завтра. В пять начнётся утренняя служба. …Глеб вернулся в больницу. В палате стоял выразительный характерный запах алкоголя. Под воздействием препаратов Алька ещё спала. Она лежала тихо, однако из глаз её катились слезы, а белые губы едва заметно двигались в беззвучном шёпоте. Живая… Глеб сел на стул рядом с каталкой и закрыл лицо руками. Жалел ли он Альку? Нет. Жалел ли он себя? Тоже нет. Он ни о чём не думал. Прошёл, наверное, час. — Идите домой, Лобов. Глеб вздрогнул. Он не услышал, как вошёл Гордеев. — Я останусь, — хрипло ответил Глеб. — Зачем? Вы ей не поможете, — иронично возразил Гордеев. — Я всё равно останусь, — Глеб опустил голову на ладони. — Воля ваша, — Гордеев проверил табло и ушёл. Он сидел до полуночи. Потом, вспомнив про Нину, поехал к ней. Тихо открыв дверь ключами, Глеб удостоверился по ровному, размеренному дыханию, что Нина спит глубоким сном. Всю ночь он перемещался от центральной больницы к Нининому дому и обратно. Он не спал и как следует не ел уже несколько дней.