Живой

Субботнее утро застало его в больнице. Гордеев тоже ещё не уходил. Несмотря на то, что в нейрохирургическом отделении лежали больные несравнимо более тяжёлые, Алевтина Погодина была его студенткой, и Гордеев чувствовал повышенную ответственность за её состояние. Поднимаясь из ординаторской абдоминальной хирургии, где он, чтобы скоротать время, писал давно уже начатую научную статью, Гордеев периодически обнаруживал в палате студента Лобова, согнувшегося самым жалким образом на стуле рядом с реанимационной каталкой. Глядя на Глеба, Гордеев был даже рад, что тот не ушёл домой. В глубине души Гордееву хотелось, чтобы Лобов скинул, наконец, с себя всю ту шелуху, которая делала из него отъявленного негодяя. Желание Гордеева имело под собой веские основания. С некоторых пор Глеб считался его родственником, весьма условного родства, правда, но тем не менее родственником, да и Лера прожила под одной крышей с этим оболтусом долгие семь лет, которые даже при всём горячем желании невозможно было вычеркнуть из жизни. Правда, Гордеев, как и жена, не общался с Лобовыми. В восемь утра Гордеев зашёл в палату. Он собирался домой. — Настоятельно рекомендую отправиться в родные пенаты, — сказал он, поправляя на Альке одеяло. — Проспишься, потом вернёшься, если будет желание геройствовать и дальше, — выражение крайнего утомления на его лице на мгновение сменилось привычной маской превосходства. Глеб не стал спорить. Он вымотался — безмерно, смертельно. Усталость валила с ног. Больное тело требовало одного — спать, спать... С трудом раздирая слипшиеся веки, он протёр глаза и, мельком взглянув на Альку, тихо вышел в коридор. В родные пенаты... Гордеев сказал — «в родные пенаты». А Глеб так соскучился по дому... И сегодня он пустой. Родители на даче, и он может свободно прийти в свой дом... Глеб ускорил шаги. Он рвался домой, но тревога за Нину не дала ему отправиться туда по первому зову души. ***** Нина уже проснулась. Она сидела в кресле, в неподвижной скорбной позе, когда Глеб появился на пороге квартиры. — Нина, как ты? — Глеб присел перед ней на одно колено и заглянул в глаза. Сон явно пошёл Нине на пользу. В её взгляде ещё присутствовала некоторая отрешённость, но не было вчерашней пугающей стеклянной пустоты, какая поначалу наблюдалась и у Лизы. — Пришёл, — Нина улыбнулась краешком губ. — Как же я за вас... вчера, — Глеб вдохнул и с шумом выдохнул воздух. Он положил голову ей на колени — роднее Нины у него сейчас никого не было. — Вы были в тяжёлом моральном состоянии. — И сейчас не лучше, — ответила Нина и взялась приглаживать его растрепавшиеся волосы. — Мы пойдём туда сегодня. Всё будет хорошо, вот увидите, — хотелось спать, и Глеб поглубже зарылся носом в тёплые складки Нининого платья. — Боюсь, я не переживу этого, — вяло возразила Нина. Глеб поднял голову: — Хотите, я один схожу? — и тут же опустил обратно, на тёплые колени. — Да, сходи один, — согласилась Нина. Глеб чувствовал, что засыпает. — Так! — с трудом вырываясь из цепких объятий сна, он заставил себя быть бодрым. — Сейчас мы позавтракаем. И хватит хандрить! — поднявшись, он тряхнул Нину за плечи. — Хватит! Он убежал на кухню и, намеренно громко насвистывая незамысловатый мотивчик, известный только ему самому, готовил яичницу, бутерброды и чай. — Готово! Нина, иди завтракать! Нина отказывалась, и тогда Глеб, насвистывая, подхватил её на руки и понёс в кухню. — Глеб! Прекрати! — отбивалась Нина. — Поставь меня на пол! — Отставить! — Глеб уже усадил её на диванчик. — Ешь! И сам, сев напротив, усиленно заработал вилкой. Он был голоден как зверь. И не только голоден, но и изранен. И кто бы знал, чего ему стоило притворяться беззаботным и уверенным мальчишкой. Глядя на Глеба, Нина вымученно улыбнулась и принялась за еду. — Я тоже поеду к Лизе, — сказала она спустя минуту. Они договорились встретиться после полудня в четыре. Нина предполагала, что в детском доме, как и в детском саду, в четыре должны быть полдник, а затем прогулка. Убедившись, что Нина в удовлетворительном состоянии, Глеб отправился в родительский дом, чтобы навестить его и как следует отоспаться. ***** Он вошёл в дом, осторожно ступая, как вор, и, вздрагивая от скрипа половиц, остановился посреди гостиной. В тишине привычно тикали настенные часы. Он втянул ноздрями воздух... Знакомый запах, единственный в мире. Каждый дом пахнет по-своему. Глеб любил запах родного дома — он пах корицей. Он огляделся. На журнальном столике — неизменные папины газеты. Что там он читает? Глеб взялся медленно перебирать старомодные, пахнущие типографской краской институтские многотиражки и городские издания. «Лечащий врач», «Трудный пациент», «Вечёрка», «Константиновский вестник»... Ничего не изменилось, ничего. Глеб улыбнулся. Мамина блузка, наспех брошенная на диван... Глеб сел и поднёс блузку к лицу, вдыхая запах материных духов и ещё чего-то тёплого, совсем родного, с чем он прожил всю жизнь. Прижаться бы к матери… к маме. Сосредоточенно обкусывая губы изнутри, он мял в руках тонкую ткань. Давило в груди. Что за жизнь он выбрал?.. Не жизнь, а... Что? Скитания, вот что... Глеб вздохнул и коротким резким движением откинул блузку, так остро напоминавшую ему о матери, о тех днях, когда он был счастлив от того, что они были друг у друга. Когда они были семьей. Эти воспоминания причиняли невыносимую боль, потому что всё это было и, в то же время, — не было. Потому что последние семь лет, с тех пор как не стало Чеховых, это были обман, видимость, иллюзия — что угодно, только не семья. И всё же Глеб любил своё прошлое. Вот и сейчас он бродил по дому, и воспоминания всплывали одно за другим. И от них было одновременно и грустно, и тепло, и горько. Настойчиво-тревожный звонок в кармане его пальто разорвал тишину дома. Глеб вздрогнул. — Здорово, студент, — звонил Пал Егорыч, тот самый врач, с которым Глеб дежурил на скорой. — Ещё нужен опыт? — Здравствуйте, Пал Егорыч, — ответил Глеб. — Поработаешь сегодня санитаром с битами? Фельдшер то ли хандрит, то ли халтурит, а заменить некем. Носилки потаскаешь, укладочку, больных, заодно чему-нибудь научишься. Согласен? — Согласен, — пребывая в воспоминаниях о семейном прошлом, машинально подтвердил Глеб. — Дежурство ночное? — Ночное. БИТ-1. Запомнил? Спросишь Косарева. — Я понял, буду, — коротко ответил Глеб. Он устал за эти несколько дней от бессонных ночей и предельного нервного напряжения и чувствовал себя изорванным, раздвоенным, почти мёртвым. И всё же он согласился. Нужно было как-то оправдаться перед самим собой за Алькины страдания. Было невыносимо осознавать, что он причиняет людям боль. Глеб зашёл в Лерину комнату, осторожно лёг на ЕЁ кровать. Он уже ничего не чувствовал, кроме жажды раствориться в НЕЙ, чтобы набраться сил подняться и идти дальше. Вытянув руки вдоль тела, он закрыл глаза и мгновенно уснул. ***** Они оставили машины за углом и подошли к ограде. Калитка оказалась заперта. Нина не ошиблась — в детском доме шла прогулка. На площадке копошились дети разного возраста. Старшие, худые нескладные подростки, замерли на качелях, уткнувшись в телефоны. Из младших одни носились по площадке, другие пытались съезжать с облезлых железных горок или толкались в холодной мокрой песочнице, ковыряясь в песке одинаковыми пластиковыми лопатами на длинных ручках. Из всей этой пёстрой двигающейся массы Глеб мгновенно выхватил взглядом Лизу. Она безучастно сидела одна на скамейке — согнутая, с трогательно сложенными на коленях безвольными руками, и смотрела прямо перед собой. Судя по всему, Лиза была самой маленькой в детском доме. На другом конце скамейки, изредка поглядывая на девочку и на остальных воспитанников, увлечённо беседовали взрослые, вероятно, воспитатели. — Лиза! — позвал через ограду Глеб. Этот момент, как ещё некоторые моменты в своей жизни, Глеб запомнит навсегда. Лиза повернула голову на звук своего имени и посмотрела на Глеба. Она не обрадовалась, не улыбнулась, не проявила никаких иных эмоций, но Глеб отчётливо видел, что она узнала его. — Солнышко, иди к нам! — позвал он. Не замеченная воспитателями, девочка сползла со скамейки и пошла на зов. Она приблизилась к ограде и сквозь редкие прутья протянула к Глебу свои руки. На несколько секунд он потерял дар речи: Лиза осмысленно смотрела ему прямо в глаза. Внимательно, серьёзно... Да что же тут такого произошло за сутки, что она вдруг пришла в себя?!! Какое потрясение, способное как убивать, так и излечивать (и это доказано медициной), она пережила? Родная, совсем родная уже... Глеб присел на корточки, схватил заледенелые детские пальчики и, подавляя беззвучный стон, прижался к ним губами. — Лиза, Лизочка! — засуетилась за спиной Нина. Через ограду она гладила девочку по голове и плакала — по-женски, не скрываясь, всхлипывая. Их пустили на территорию и разрешили погулять с Лизой на дальней полуразрушенной площадке — вдали от всех, чтобы наговориться. Глеб носил Лизу на руках, а Нина шла рядом. Они говорили Лизе, перебивая друг друга, о том, что она здесь не задержится, что скоро Нина заберёт её в гости и тогда… Дальше Глеб, поддерживаемый Ниной, начал придумывать список возможных развлечений, которым они предадутся, когда Лиза станет обычной домашней девочкой. Он забыл, что Филюрин прописал Лизе полный эмоциональный покой. После прогулки, оставив Нину наедине с воспитателями, Глеб зашёл к заведующей. — День добрый, Людмила Николаевна! — ещё перед дверью он нацепил на себя маску энергичного, уверенного человека. — Здравствуйте, Глеб Олегович, — заведующая встретила его благосклонной улыбкой. — Приходили навестить Лизочку? — Именно, — кивнул Глеб. — Спасибо, что распорядились пустить нас с доктором Старковой, — он огляделся и сел в кресло напротив. — Я же вам говорила в прошлый раз, что вы можете приходить хоть каждый день, — напомнила заведующая. — А вы зря вчера стены пинали, — с улыбкой добавила директриса. — Из моего кабинета отличный обзор. Но ничего, я привыкла, не вы первый, — она сделала предупредительный жест рукой, видя, как Глеб вспыхнул, готовый подняться с кресла. — Стен вот жалко, рухнут скоро от ваших пинков, — директриса помолчала. — А от государства помощи никакой, спонсоры тоже в очереди не стоят. В прошлом году один только Емельянов помогал. Оплатил лечение двум нашим ребятишкам в Петербурге и ещё троим в Москве... По квоте-то не дождёшься, а время уходит. И медикаментами один Емельянов и помогает регулярно, — озабоченно вздохнула заведующая и схватилась за свои бумаги. — Это какой такой Емельянов? Уж не Григорий ли Анатолич? — спросил Глеб, усиленно вспоминая лицо этого человека. Глеб знал, что в ту ночь, когда он истекал кровью на операционном столе, Емельянов возил Леру за Гордеевым на дачу Куратова. Если бы не это обстоятельство, его, Глеба, не было бы сейчас в живых: Ковалец не справлялась с ситуацией, ему грозил ДВС-синдром. Получается, что он, Глеб, был обязан жизнью не только Гордееву, но и Емельянову. Но более всего — Лере, которая проявила такую волю к спасению его жизни, на какую способна не каждая хрупкая девушка, пережившая потрясение от встречи с подонками. А ещё Емельянов разрушил их семьи. Ведь это он заказал убийство Лериных родителей, сделав его мать соучастницей своего преступления. Подонок, в общем… — Да, Григорий Анатольевич, — заведующая отложила бумаги, удивлённая, вероятно, тем, что Глеб знает Емельянова. — Мы в мэрии познакомились. Он намерен баллотироваться. Чтобы у него всё получилось! Тогда и мы заживём получше, надеюсь. Глеб не смотрел на директрису. Слушая дифирамбы Емельянову, он кусал губы. Заведующая не знала, с кем имеет дело… — А вы зачем зашли-то? — спохватилась заведующая. — Я, собственно, ещё раз уточнить, какие документы нужны для оформления гостевого режима. Из недр внутреннего кармана Глеб извлёк блокнот и приготовился записывать. — Так это просто, — улыбнулась заведующая. — Справка об отсутствии судимости, справка от психиатра и акт обследования жилищных условий. И ещё советую встать на учёт как кандидату в усыновители. Вы же об этом говорили в прошлый раз? И закончить школу приёмных родителей. Так вы сэкономите время. Девочку вам всё равно сразу не отдадут, потому что ещё есть большая вероятность возвращения её матери. Да и вы сами мне мало знакомы, поймите и не обижайтесь. То, что вы Алечкины друзья, ещё ни о чём не говорит... Кстати, вы не знаете, где Аля? — вспомнила вдруг заведующая. — Она вчера не зашла и на телефонные звонки не отвечает. Бешено колотнулось сердце. Бедное сердце... Сколько раз ухнуло оно за прошедшие дни? — Не имею представления, где она может быть, — слукавил Глеб, готовый сквозь землю провалиться, так неправдоподобно прозвучала его ложь. — Выходные... Уехала куда-нибудь. — Да куда ей ехать-то, — махнула рукой заведующая. .............. Из «Тёплого домика» он ехал, стараясь ни о чём не думать. Слишком много информации, слишком много переживаний. Слишком много навалилось всего за последнее время... Не сговариваясь, они оба — и Глеб, и Нина — двигались к Нининому дому. Они прощались перед подъездом, не обсуждая встречи с Лизой. Каждый переживал эту встречу сам. — Нин, я сейчас на дежурство... Вы справитесь? — Глеб заглянул Нине в глаза. — Если нужна помощь, я найду кого-нибудь, кто бы мог побыть с вами. — Ты на скорой дежуришь? Опять? Молодец, Глебушка, — Нина грустно улыбнулась и погладила Глеба по плечам. — А я справлюсь, не беспокойся за меня, — добавила она. Нина по-своему истолковала дежурство Глеба, ошибочно полагая, что, загружая себя, её юный друг хочет спрятаться от боли. Она, как никто, понимала его, ведь сама, потеряв Гордеева, Нина неделями жила в отделении, пытаясь работой заглушить боль потери. Глебушка... Она сказала «Глебушка»... Так называла его мать. Перед глазами возникло родное лицо. Мама, мама... Давило в груди. Ныло. Выкручивало душу. Всё не ладилось... Одиночество снова навалилось на него. — Глеб! — Нина окликнула Глеба, когда тот уже садился в машину, и быстро подошла. — Что, Нина Алексеевна? — он ждал её у открытой дверцы. — Спасибо тебе за всё, — волнуясь, Нина взялась поправлять воротник его пальто. — Знаешь, это странно, это очень странно… Не знаю, поймёшь ли? Без тебя я бы давно сломалась... Сначала Саша, потом Лиза, — она говорила сбивчиво, торопясь. — Странно... ты такой молодой, но ты сильнее меня... мудрее, наверное, — в волнении Нина слишком сильно затянула воротник на его шее. — Я думала, с потерей Саши в моей жизни будет только одиночество, но ты... То, что ты сделал с моей жизнью... У меня есть Лиза, и я буду за неё бороться... Я рада, что ты у меня есть. Но я вижу, я чувствую, что тебе тоже несладко, вижу, что ты бравируешь. Я всё вижу, Глеб! Я тоже хочу помочь тебе… Нина закончила говорить. Не найдя ответных слов, после секундной заминки Глеб рывком притянул её к себе и обнял двумя руками. Ему, и правда, было тоскливо, но он не мог ни с кем поделиться своей болью, даже с Ниной, которая единственная в этом мире хоть в чём-то понимала его. Он не мог рассказать ей, как болит его душа, потому что привык держать всё в себе или отпускать боль в бутылку. Но он грел её, защищая собой от холодного осеннего ветра и радуясь тому, что есть рядом человек, с которым можно просто обняться и молча переживать своё. Уже в машине, вспоминая недавний разговор со Старковой, он думал о том, что каждая встреча в жизни не случайна. Разве знал он тогда, когда впервые пришёл к Нине с предложением объединиться против Леры и Гордеева, что она станет ему близким другом? Или — он ей? Разве возможно было тогда даже предположить, что этот союз обиженных, изначально построенный на мести и подлости, перерастёт эти злобу и неприятие и наполнится новым, более высоким содержанием? Впервые у Глеба появился друг. У Нины — тоже. Глебу эти отношения дали возможность высвобождать всё лучшее, что долгое время таил он под маской жестокого шутника и легкомысленного сынка главврача. Жажда заботы, душевная щедрость, нежность, чуткость – ни о чём этом не догадывался ни один из его товарищей. А ведь оно в нём — было, жило внутри, кипело, горело. Но Глеб об этом и сам не догадывался — как истинно хорошие люди не знают, что они хороши. Всё прекрасное сумела воспитать в нём мать. Отдавая ему свою порой слепую материнскую любовь, она научила его жаждать любви, нежности, доверия. Она воспитала в нём тягу к стабильным, прочным отношениям и неприятие измен и разгула. И несмотря на то, что многие считали его циничным, и он сам часто совершал циничные поступки, он не был циником. Нина была первым человеком, перед которым Глеб раскрылся так, как он раскрывался с матерью. Для Нины же Глеб стал опорой, каковой должен бы стать муж. Он заботился о ней и Лизе, его присутствие давало чувство уверенности и защищённости. С Глебом Нина могла позволить себе, наконец, быть слабой. Он не знал, но Нина слышала, идя к подъезду, как две кумушки, переговариваясь на соседних балконах, намеренно громко смеялись над ней и награждали её самыми нелицеприятными эпитетами, какими называют обыкновенно женщин лёгкого поведения. Но Нине был безразличен их смех, и она даже жалела этих женщин, находящих удовольствие в сплетнях и обсуждении чужой жизни. Есть люди, которым недоступно понимание и, как следствие, переживание высоких чувств. Их мир настолько узок, однолинеен и приземлён, что они своим примитивным умом судят других по себе. Увидев двух обнимающихся людей — юношу и женщину намного старше, — они тут же решат, что это «разврат» и «продажность». О том, что между мужчиной и женщиной может быть простое, человеческое — душевная теплота, — они даже не подозревают. И трудно винить этих обделённых и нищих людей — в их жизни не было опыта душевной близости. ***** Он зашёл в реанимационное отделение и тихо сел на стуле у Алькиных ног. Он думал, что, накачанная транквилизатором, Алька спит, но она открыла глаза. — Как самочувствие? — спросил Глеб, всматриваясь в её лицо. Она не ответила. Уставившись в потолок, беззвучно заплакала необычно крупными слезами. — Хочешь, принесу тебе чего-нибудь? Конфет? — спросил он, хотя знал, что в реанимационное отделение запрещено носить еду. Алька отрицательно едва качнула головой. — Планшет... Хочешь? — предложил он, но Алька не ответила. — Голова болит? — спросил Глеб, хотя знал — болит. Он сегодня задавал глупые вопросы — такие же глупые, как и его затея напоить Альку. Алька попыталась вздохнуть, но скомкала вздох. Глеб молча наблюдал, как по лицу её текли слёзы. Огромные прозрачные капли... Ровными блестящими дорожками они торопливо бежали из Алькиных глаз и растворялись в спутанных её волосах и бинтах. Давясь своим несчастьем, Алька прерывисто всхлипнула. Глеб отвернулся. Он не мог смотреть на этот беззвучный, мучительно подавляемый плач. Он явно видел, как Алька страдает, чувствовал физически, и ему было невыносимо ощущать себя причиной этого немого страдания. — Я утром зайду, — сказал он и бесшумно вышел. В больничном коридоре он встретил Гордеева. Тот решил заскочить вечером в отделение, чтобы лично проконтролировать состояние студентки, а заодно ещё несколько тревожных больных в нейроотделении. В другое время он вообще не покидал бы больничных стен, но теперь Гордеев был семейным человеком и разрывался между женой и пациентами. — Из интенсивной? — спросил Гордеев, глядя в потемневшее лицо Глеба. Он не узнавал своего студента. Всегда агрессивно-легкомысленный, сегодня тот был серьёзен и тих. Гордеев надеялся, что видел настоящего Лобова, и это не могло не радовать его. — Состояние стабильное. Восстановление затянется, поскольку этанол усугубляет последствия ЧМТ, но завтра ей будет лучше, чем сегодня. Это я гарантирую, — Гордеев хлопнул Глеба по плечу. — Иди домой, Глеб. ............. — Как ты? — Гордеев сел рядом с Алькой. Роняя редкие крупные слёзы, она смотрела в окно. — Ну, так не пойдёт, — Гордеев осторожно развернул Алькину голову к себе, — не надо плакать. Что за детсад? Тут больница, — его голос звучал по-отечески ласково. — Ну? Что? — Стыдно, — почти беззвучно прошептала Алька. Но Гордеев понял. За годы работы с тяжёлыми больными он научился читать по губам. — Пусть стыдится тот, кто такое с тобой сделал, — Гордеев недобро вспомнил Глеба. Снова царапнуло, что это был именно Лобов, «почтибрат» его жены. — Успокаивайся, Алевтина. Я посижу с тобой, — Гордеев взял Алькину руку. — Расскажу тебе про одного московского паренька... Он взялся рассказывать. О мальчишке из прошлого, ершистом, задиристом, голодном, замотанном безденежьем и раздорами в семье. О том, как мальчишка сбегал из дома в подвал полуразрушенного дома на окраине города, как не единожды бросал школу и бродяжничал, и был даже поставлен на учёт в милицию, пока не встретил во время очередной воровской вылазки умного одинокого человека, профессора медицины. И как профессор боролся за него, за этого пропащего мальчишку, и сумел увлечь его сначала книгами, а потом и медициной. И как этот мальчишка-бунтарь, преодолевая себя, выучился и стал врачом. Гордеев рассказывал о себе. Опытный врач, Гордеев умел найти подход к каждому пациенту. Он говорил медленно, разделяя слова. Его спокойный голос подействовал ободряюще, и вскоре Алька затихла. Она лежала, закрыв глаза, и слушала Гордеева… ***** Уже в половине восьмого Глеб был на подстанции «Скорой помощи». Врачи сновали туда-сюда — готовились к пересменке, — и потому подстанция напоминала большой муравейник. Через диспетчера Глеб нашёл Косарева и очень удивился, увидев перед собой высокого голубоглазого блондина лет тридцати. — Лобов, — представился Глеб. — Косарев Иван Николаевич, анестезиолог-реаниматолог, — ответил врач, пожимая протянутую руку. — Санитаром, значит, согласен? — он оценивающе оглядел Глеба, как будто раздумывал, подойдёт ли Глеб для роли санитара. — Нужна хорошая физическая подготовка. — Справлюсь, — кивнул Глеб. — Посмотрим. Для начала иди получи форму, — врач ещё раз внимательно оглядел его с головы до ног и отправился куда-то по своим делам. ...Попав в жёлтый реанимобиль, Глеб присвистнул: это оказался настоящий компактный реанимационный блок, оснащённый по последнему слову техники. Он разительно отличался от той буханки, в которой Глеб катался по городу в первое своё дежурство. Но и назначение бригады интенсивной терапии было совсем иным, нежели у линейной, — оказание экстренной помощи при пограничных и терминальных состояниях. На левом борту реанимобиля Глеб разглядел закреплённые дефибриллятор, электрокардиограф, наркозный аппарат (для ингаляционной анестезии), ИВЛ оборудование, кислородный ингалятор, реанимационный монитор с датчиками контроля основных жизненных показателей, пульсоксиметр (прибор, измеряющий уровень кислорода в крови), переносные баллоны с медицинским кислородом, инъектоматы для точного введения сильнодействующих препаратов (с программированием скорости введения дозы). Он обнаружил редкий аппарат — детектор болевого стресса, определяющий уровень боли даже у человека под наркозом. Такой прибор Глеб видел в медицинском журнале в прошлом году, когда листал его от нечего делать под больничной лестницей. Также Глеб рассмотрел несколько специализированных наборов: травматологических, акушерских, токсикологических, противоожоговых. На правом борту внизу висели закреплённые носилки, комплекты одноразовых вакуумных шин и вакуумный матрац для переноски больных с множественными переломами. Глеб отметил, что оборудование, в отличие от того, которым он пользовался на прошлом дежурстве с Пал Егорычем, было новое. Например, дефибриллятор имел встроенный кардиограф и монитор для оценки частоты сердечных сокращений и газового баланса, и ещё модуль контроля давления. Пал Егорычу о таком только мечтать. Глядя на всё это разнообразие приборов, знакомых ему только по медицинским учебникам, Глеб чувствовал лёгкое волнение. Перспектива контакта с тяжёлыми больными и необходимость принимать правильные и быстрые решения пугала. Единственное, что его успокаивало, так это то, что он здесь всего лишь санитар, а проще говоря, обыкновенный носильщик. Уж с укладкой-то бегать несложно, подбадривал он себя. .................. Первые два вызова были уже привычными — к упавшим на улице пьяным. Ничего особенного. Пьяные — бич скорых и любых бригад, линейных и специализированных. Одних только линейных бригад на всех пьяных города не хватает. Ну, любят иные граждане это дело, любят. Вспоминая себя недавнего, Глеб испытывал искреннюю неприязнь к пьянчугам, отнимающим у тяжёлых больных шанс на спасение. Это было посерьёзнее беззаботных выпивох на улице — дорожно-транспортное. Классическое — с кровью, увечьями, человеческими страданиями... Серьёзное испытание для новичка в медицине. По дороге в токсикологию на электронном табло засветился вызов — «ДТП на западном шоссе, тридцать четвёртый километр, есть пострадавшие». Наспех сдав очередного пьянчужку, бригада интенсивной терапии (а проще говоря, БИТ-1) с мигалками и сиреной сорвалась на место аварии. Машина неслась с такой скоростью, что швыряло из стороны в сторону. Сам Глеб, несмотря на достаточный опыт экстремального вождения в прошлом, на такой скорости разгонялся лишь однажды — спасать Леру. — Пристегнись, — посоветовал Иван Николаевич. — А то и тебя возвращать к жизни придётся. Оглушённый сиреной, Глеб молча пристегнулся. Спасибо водителю, реанимобиль БИТ-1 примчался на место аварии первым — до прибытия полиции и спасателей. Как потом узнал Глеб, молодой Ахметов слыл самым лихим водителем на всей подстанции. Было по-настоящему страшно, даже несмотря на темноту. Искорежённая груда металла — это всё, что осталось от красной «Приоры». Легковой автомобиль, столкнувшийся с тяжеловесом, казался буквально вмятым в асфальт. Судя по характеру повреждений, «Приора», совершая обгон, неудачно выскочила на встречную полосу. Или просто отказали тормоза. Автомобилисты-очевидцы вызвали скорую и спасателей и уехали с места происшествия. Вероятно, перспектива проходить свидетелями по уголовному делу казалась им малопривлекательной. Больше никто из водителей не остановился, чтобы помочь пострадавшим, да и движение в этом направлении практически отсутствовало. Косарев щёлкнул кнопкой фонарика, осветил салон автомобиля, и Глеб разглядел водителя, зажатого между сидением и рулевым колесом. Ситуация осложнялась тем, что ноги водителя были также зажаты металлом, вмятым в салон лобовым ударом. Водитель находился в сознании, но вытащить его не представлялось возможным. — Терпеть можешь? — подсвечивая фонариком, спросил врач через узкую щель стекла в окне «Приоры», а точнее, того что осталось от «Приоры». Водитель не сразу понял вопрос, потом едва заметным движением кивнул и закрыл глаза. Его лицо, мертвенно белеющее в полутьме салона, исказилось гримасой мучительной боли, а с губ сорвались обрывки непонятных слов. — Подождём спасателей, — Косарев взглянул на часы. — Пока займёмся тем. Он направил фонарик дальше в салон и осветил неподвижного пассажира рядом с водителем. Судя по залитому кровью лицу, тот с огромной силой ударился о лобовое стекло. Косарев обошёл автомобиль и через щель в окне просунул руку в салон. — Мёртв, — повернулся он минуту спустя. Косарев поручил водителю звонить спасателям, а сам снова занялся поиском возможностей самостоятельно извлечь зажатого водителя. Глеб то и дело поглядывал на часы — спасатели не торопились, а тем не менее живой человек нуждался в помощи. Он сжимал окровавленные губы, пытаясь скрыть нечеловеческую боль, но стон всё равно вырывался из его груди. — Так и будем ждать? — спросил Глеб. — Они могут вообще не приехать. Косарев не ответил, ещё раз обошёл автомобиль. — Обеспечивай доступ, — сказал он после секундных размышлений, — вколем анальгетик, сердечно-сосудистые и всё, что полагается, — и врач побежал к реанимобилю. Оглядевшись в темноте и не найдя ничего подходящего, чтобы выломать окно «Приоры», путаясь в застёжке-регуляторе, Глеб нацепил на себя налобный фонарик и начал быстро разбирать голыми руками куски изломанных стёкол, закрывающие доступ к больному. Времени не было. Стекло плохо ломалось. Бить внутрь салона было нельзя — стёкла летели в лицо зажатого водителя. Глеб работал осторожно, но всё же поранился острыми краями. Нестерпимо жгло, но он не имел права останавливаться — внутри сдерживал стон человек, и от того что этот человек молчал, его боль не уменьшалась. Длительное сдавление тканей зажатых ног грозило водителю как минимум ампутацией. Глеб взглянул на часы — время неумолимо уходило, а доступ всё ещё не был обеспечен. Деликатное обращение со стеклом затягивало драгоценное время, а тем не менее у пострадавшего стремительно развивался краш-синдром*. Сжав зубы, голой ладонью Глеб рванул стекло. Он почти потерял чувствительность. Не обращая внимания на обильное кровотечение из изорванных своих ладоней, он с остервенением руками и уже ногами выламывал стекло, засыпая осколками водителя — по-другому было не добраться в салон. Подбежал Ахметов: — На подходе! Спасатели на подходе! — Отлично. Всё вовремя, — отозвался Косарев. Сквозь расчищенное большое отверстие он, не обращая внимания на острые края оставшихся осколков, перегнулся внутрь, подсвечивая фонариком, и странным пистолетом вколол пострадавшему препарат. Глеб потом узнал, что это была система внутрикостного доступа, которой пользуются, когда нет возможности поставить инъекцию в вену. — Лёд неси, — выпрямился Косарев. — Обложим конечности. Врач был абсолютно спокоен — ни одной эмоции на лице. Он работал сосредоточенно, без суеты, как будто это была штатная ситуация с каким-нибудь очередным запойным. Это спокойствие передалось и Глебу. Оставшись без дела, он обошёл искорёженный автомобиль, пробуя, где есть слабые места. В нескольких из них, размазывая собственную кровь по красно-крашеному металлу, ему удалось оторвать куски того, что раньше называлось автомобилем. Однако без инструментов здесь ничего нельзя было сделать, и Глеб бросил это бесполезное и отнимающее силы занятие. Подъехали спасатели. Гидравлическими ножницами они начали резать остатки салона автомобиля. Косарев руководил, показывая, в каком месте отрезать, чтобы ещё больше не травмировать пострадавшего. Быстро извлекать из салона зажатого водителя теперь было нельзя — сдавление конечностей длилось достаточно долго, а это значит, что при быстром восстановлении кровотока в кровь хлынет огромное количество продуктов распада мышечных клеток: свободный миоглобин, креатинин, калий, фосфор. В таких случаях развивается токсемия, отравление организма, и как неизбежность — почечная недостаточность, ацидоз и прочие симптомы дисбаланса, что в сочетании с крахом гемодинамики, движения крови по сосудам, даёт высокий процент летальных исходов. Ахметов, погрузив руки в непонятно откуда взявшиеся красные краги, работал со всеми, бормоча под нос на своём непонятно-тарабарском. Глеб пристроился к спасателям. Растаскивал искромсанные куски, роняя их, потому что, залитые кровью, пальцы скользили по металлу. В одном из спасателей он узнал Рыжова и кивнул ему — было не до разговоров. Рыжов тоже едва заметно кивнул. Спасатели вообще мало говорили. Они сосредоточенно и слаженно работали, изредка обмениваясь только им одним понятными тихими фразами. Появились полицейские. Один взялся писать протокол, два других кинулись помогать спасателям. — В центральную его, в нейрохирургию, — Глеб волновался. Только Гордеев мог спасти пострадавшего. — Не возьмут, надо в травму, — отмахнулся врач, наблюдая за последними, завершающими действиями спасателей. — Возьмут, куда они денутся, — Глеб знал, что возьмут. Косарев на удивление быстро согласился. Вероятно, был информирован о близком родстве своего санитара с медицинским начальством. Изредка прерываясь, чтобы сделать очередную подсказку спасателям, Косарев звонил, что-то долго объяснял, терпеливо повторяя первичную информацию о пострадавшем. Слушая диалог Косарева и дежурной, Глеб внутренне раздражался на непонятливость медсестры и удивлялся спокойствию Косарева. — Жгуты неси, — шепнул ему Косарев во время диалога. Потом Косарев с Глебом лазили в салон накладывать жгуты на сдавленные ноги водителя, бинтовали их же, окровавленные, извлечённые из металла, вдвоём накладывали шины. — Алло, Лера! Здравствуй! Я понимаю, я негодяй, но нужен твой Гордеев. У меня тяжёлый пострадавший в ДТП, прости, — не готовый к дискуссиям, Глеб отключил залитый кровью смартфон и схватился поить пострадавшего. В другое время он пожалел бы Леру, но не сейчас. Страдания мужественного водителя были важнее спокойствия Леры. Время застыло. Он никогда не забудет этот страшный металлический тошнотворный запах крови в салоне. Извлечённый водитель в сознании и истекает кровью. Машина движется осторожно, больного нельзя трясти. Косарев проводит необходимые реанимационные мероприятия, его тоже нельзя трясти. — Давление... — Давление критически падает. — Показатели? — Шестьдесят. — Плохо. Можем потерять его. Ещё дозу для выравнивания, и плазму готовь. Грубо замотав бинтами изодранные в клочья руки, Глеб подаёт врачу то, что требуется. Пальцы не слушаются — сейчас уже, когда основная работа закончена, боль кажется нестерпимой. Но Глеб не жалеет рук, боли не существует — он врач. На каталке лежит умирающий человек, который переживает травматический шок в тяжёлой, торпидной стадии, и который всё же — молчит. — Подключичку... Негнущимися пальцами Глеб подаёт очередной катетер, предохраняя его от просачивающейся сквозь бинты собственной крови. Наконец поверх бинтов он надевает перчатки. — Руки... обработать, — посиневшими до черноты истончёнными губами шепчет человек на каталке. Глеб не сразу понимает его, потому что человек говорит с акцентом. Но потом понимает. С изумлённым сомнением он смотрит на пострадавшего и — не верит. Черепно-мозговая травма, тяжелейшее сдавление конечностей, внутреннее кровотечение — а этот страдалец заботится о его руках. Вспоминая потом эти минуты, Глеб неоднократно будет поражаться силе духа иных людей. Такие люди, достойно переносящие страдания и достойно уходящие в иной мир, неоднократно встретятся на его пути. Пострадавшего вырвало с кровью. Он потерял сознание. — Руслан, теперь гони, — приказывает водителю Косарев. Глеб молча убирает, благо имеет за плечами уже богатый опыт в этом грязном и деликатном деле, и смотрит, как врач спокойно продолжает терапию. Руки нестерпимо болят. Кажется, что их режут ножом. Мутит от запаха крови в салоне. Не до конца понятно, что с пострадавшим, — Косарев неразговорчив, и Глеб не лезет с расспросами. «Господи, помоги, чтоб только Гордеев приехал вовремя», — просит он, многократно прокручивая в сознании одну и тут же молитву. Он не знает, приедет ли вообще Гордеев — он не слышал ответа Леры, он отключил телефон. Если будет Степанюга — не вытянет. А в нейро? Свиридов или Шурыгин? Кто из них сегодня в нейрохирургии? Если Шурыгин, то в любом случае вызовут или Гордеева, или Свиридова... Это шанс. А вот Степанюга… «Господи, помоги, чтоб только Гордеев приехал вовремя», — опять просит Глеб. Он не просит, чтобы водитель выжил. Он уверен, Гордеев — вытянет. Их встречают все — и даже Тертель. Лера постаралась. Лера... Откуда-то из глубин воспалённого сознания расторопная память достаёт картинку, виденную им однажды, сразу после прихода в себя в реанимации, — ласковые глаза Леры, в которых теплилась... любовь. Глеб улыбнулся. На мгновение боль отступила. Минуя приёмный покой, каталку стремительно завозят в отделение — ведёт Глеб, он знает здесь каждый угол. Спокойное лицо Гордеева, бегущий по коридору заспанный анестезиолог Семечев, медсёстры, на ходу заправляющие под шапочки волосы, недовольный усатый рентгенолог, пострадавший водитель, подключенный к ИВЛ, — всё это кадр за кадром проносится перед глазами Глеба, как в немом кино. Распахнутые двери реанимационного отделения. «Выживет», — шепчет Глеб вслед удаляющемуся на каталке водителю и крестит его. Внимательный взгляд обнадёживающе знакомых серых гордеевских глаз и — медленно закрывающиеся белые двери. Всё. Закончилось. Тишина. Глеб стоит один перед дверями реанимационного блока. Тишина стерильна до того, что хрустально звенит в ушах. Он в оцепенении, но боль быстро возвращает к действительности. Он поворачивается, чтобы уйти — рядом с ним Косарев и Ахметов. На их лицах облегчение. — Пошли, — говорит Косарев и дважды хлопает его по плечу. На табло — новый вызов. Повод — «девушка без сознания». В машине Глеб приходит в себя. Восьмой этаж — лифт, как водится, не работает. Глеб — с тяжёлой укладкой в больных руках, с сочащейся из перчаток кровью. В машине не было возможности обработать руки — на ходу он наспех приводил в порядок салон «Скорой», смывая чужую кровь. Уже в квартире Глеб надевает поверх старой новую пару перчаток. Эти высокие, кровь из них не протечёт. В однокомнатной квартире, пропахшей алкоголем, их встречает неопрятный растерянный парнишка лет двадцати, обросший, с заплывшими глазами, проспиртованный с головы до ног. От открывшегося зрелища становится не по себе. Комната уставлена пустыми бутылками. На кровати — раскинув руки, лежит полуживая девушка, основательно избитая, потому что на теле её нет живого места от синяков и кровоподтёков. Глеб выполняет поручения Косарева, занимается девушкой, и слушает диалог врача с хозяином квартиры. Парень просит «оживить» девушку. С тихой истерикой в голосе он объясняет, что избил подругу, выполняя заказ одного из «донатов». Парень — блогер, зарабатывает тем, что за деньги выполняет пикантные капризы подписчиков. Щелчок мышью, и на экране высвечивается переписка с заказчиками и история самих заказов: обматерить известную теледиву, обплевать, обнажить ту или иную часть тела. Полный деструктив, полная разнузданность. Мерзость. В случае с пострадавшей всё вышло из-под контроля. По условиям сделки «доната» блогер должен был оскорбить подругу, но та, в подпитии, нарушив сценарий, кинулась драться. Выполнение заказа переросло в выяснение личных отношений, и блогер в пьяном запале забил девушку до полусмерти. Случайно, разумеется. Леденела кровь. Не верилось. Нет, не в то что один пьяный подонок способен избить, пинать ногами, лупить битой, а в то, что вся эта бесчеловечная сцена происходила в режиме прямой трансляции и что избиение, алкая низменных зрелищ, смотрели сотни молодых людей. Людей... «Я с ужасом думаю, кого нарожает это пьяное кровавое б**, захватившее власть России и что будет с моей страной через два три поколения», — приходит на ум бунинское, окаянное. Нет, не то, не то... Но, однако же, внутренняя тряска, порождённая страшным открытием, мешает поставить внутривенный катетер, и Глеб в поисках поддержки оглядывается на Косарева — врач невозмутимо записывает слова горе-блогера. — Вызывай полицию, — говорит он Глебу и железной ладонью фиксирует парня за предплечье, потому что тот, услышав слово «полиция», потянулся в сторону биты. «Человек в коме». Первичная информация малоинформативна, но — кома! Ахметов несётся так, что Глеб, даже пристёгнутый, чувствует, что сейчас вылетит из кресла. Косарев — ничего, привык. Готовит аппаратуру и открепляет носилки. Подъезд закрыт кодовым замком. По домофону вызвавший медиков не отвечает. Глеб нажимает подряд все кнопки домофона — люди отвечают, но не открывают входную дверь. Не доверяют. Наконец, один открыл. С укладкой Глеб несётся по этажам за Косаревым. За ним бежит Ахметов — кома, точно придётся нести. Лифт даже не проверяли — нет времени, да и лифты делают какие? — клетки. Туда носилки не войдут. В квартире их никто не встречает. Посреди комнаты стоит мужчина лет тридцати с сомнительными признаками интеллекта на лице. Он держит в руках младенца, завёрнутого в одеяло. Непозволительно миниатюрного младенца. Это понимает даже Глеб, никогда не видевший новорождённых. Безутешный отец рыдает: «Он в коме!» Ясно, адекватность утеряна... Косарев подходит к мужчине и откидывает угол одеяла. Затем спокойно поворачивается спиной к ребёнку. Лицо Косарева ничего не выражает и, чтобы понять, в чём дело, Глеб подходит вслед за ним и видит вместо ребёнка куклу. Шизофреник... Тот по-прежнему рыдает и кричит. Фролов в прошлом году о таких рассказывал. Косарев медленно спускается по лестнице. Ахметов следует за ним и тихо бормочет на своём тарабарском. На поцарапанных часах — второй час ночи. Дрожат ноги — от быстрого бега и внутреннего напряжения. Занимаясь каждый своим делом, они то и дело поглядывают на чернеющее табло вызовов — город успокоился, спит, вызовов нет. Пока водитель перекусывал бутербродами, Глеб обработал, наконец, руки. Отметил, что испачкал кровью костюм. Жгло, пальцы не гнулись — калёное стекло прочное. Минут через двадцать понеслось опять. Два вызова подряд — инфаркт миокарда. Об инфарктах Глеб знал всё. Первого пациента не спасли, второго довезли. Что там было дальше, не известно. Потом опять пьяные — в кабаках. Не хотят покидать гостеприимные стены закрывающихся на ночь питейных заведений. Часто дебоширят. Наркоман с исколотыми венами — ломается от боли, но резистентен уже ко всем обезболивающим. «Откуда он взялся? — удивился Ахметов. — Новенький?» Так Глеб узнал, что «нарики» — особый и постоянный контингент скорой. Врачи их знают поимённо. За ночь он больше не присел. Хотелось пить, но не было с собой воды, да и времени не было. В промежутках между вызовами Глеб где сам, где под диктовку Косарева негнущимися пальцами, роняющими ручку, заполнял карты вызовов, усиленно вспоминая каждое посещение. Кто же вспомнит всех этих больных, если их так много было? Но нужно вспомнить, потому что о каждом нужно отчитаться. А ещё отчитаться об использованных препаратах. В укладке уже не осталось наркотиков, а по каждой ампуле с наркотическим анальгетиком нужно делать отчёт. Иван Николаевич вспомнил, что в погоне за драгоценным временем не взял ни одной подписи со спасателей водителя арендованной «Приоры» как со свидетелей целевого использования наркоты. «Опять придётся выкручиваться», — вздохнул он.